П р о г р е с с
Пыльные, ископаемые грамофоны.
Угрюмые, издергавшиеся графоманы.
Кто был изображением, а кто фоном?
Кого лебедой выкармливали как манной?
Глупые мелодии сползают с иголки,
Изломанные строки дрожат в стакане.
Мудрые исследования гниют на полке,
Бледная лебеда разрывает камень.
...Грамофоны сдают в краеведческие музеи,
Графоманские рукописи сносят в макулатуру.
Детей организованно везут к Колизею,
Дабы привить им некоторую культуру.
Истину нарезали жирною ветчиной.
Всем ежедневно выдают бутерброды.
...Мы бы с этого острова ушли давно,
Да боимся плыть и не знаем брода.
1988 январь
Х Х Х
Желтый автобус по снегу ползет,
Длинный и грустный московский верблюд.
Душу мою беспокойство грызет,
Но я и эти минуты люблю.
Что-то же есть в бесконечном пути.
Если не смысл, то хотя бы мираж.
Правда, пустыню нам не перейти...
Ну а настанет черед помирать —
Что же я вспомню? Заснеженный день?
Бедный верблюдик с отвислой губой,
В сердце таская озябших людей,
Как же мы все-таки схожи с тобой.
Путь наш лежит меж блаженства и зла
И перед нами встают миражи.
Но это лучше, чем серая мгла.
Вот потому-то и хочется жить.
1988 январь
Царь Петр
Он Россию поднял на дыбы.
Поднял с помощью замшелой дыбы.
И тянулись черные столбы,
И чернели спекшиеся глыбы,
А его запекшиеся губы
Прошептали: "Может, все зазря?"
Но и хрип усопшего царя
Заглушили бронзовые трубы.
Лихо завертелось колесо.
Так пошло, что не увидишь спицы...
Для него ж настал тяжелый сон:
Тьма, и за спиною злая птица.
Холодно, и без толку молиться,
Все молитвы он давно забыл.
Дыбой поднял души на дыбы,
А сейчас во тьме по кругу мчится.
Птица страшно дышит за плечом,
И сдвигаются сырые стены.
Этот мрак не высветлить лучом,
И смеются вслед слепые тени.
...Ладно. Тьма и страх — его удел.
А удел России? Кнут и дыба?
Милионны пуганных людей
Искренне твердят ему: "Спасибо!"
1988 февраль
П о х м е л ь н о е
Раньше водку пили только гои,
Нынче ж выпивают иудеи.
Что поделать — времячко другое
И другие в воздухе идеи.
Я лежу с тяжелой головою
И в десятый раз даю зароки.
Не об этом ли, тоскливо воя,
Говорили старые пророки?
Гои мы, конечно, только все же
До костей, до мяса — иудеи,
И поэтому тоска нас гложет,
Ничего нам с нею не поделать.
Радость запиваем или горе,
Хоть желудок, язва, хоть нельзя нам...
Раньше водку пили только гои,
Нынче же и мы не без изъяна.
1988 март
Х Х Х
Почему у них любовь такая темная?
Неужели нехватило им огня?
А на грязной лестнице котеночек
Виновато смотрит на меня.
Что ж, поди сюда, комочек серенький?
Есть охота? Но колбаски нет.
...А они в огонь так пылко верили —
И теперь сидят в пещерной тьме.
Эх, котенок, жизнь — одна нелепица!
Чем, мохнатый, сможем им помочь?
Я спускаюсь по холодной лестнице
В серую, клубящуюся ночь.
1988 март
Х Х Х
А нам достались глухие сны.
Кто сочинил их и крутит нам?
ЕИдем, шатаясь, мы от войны,
И нам навстречу бредет война.
Бредет по грязи, бредет по льду,
Тяжелой палкой буравит снег,
И непонятно, в каком году
Мы очутились, который век.
Не отрекались мы от сумы,
Но вот повисла ночная тьма,
И хоть мы выбрались из тюрьмы,
Но снова маячит вдали тюрьма.
Теперь — ползи, а хочешь — беги.
Повсюду тьма, хоть выколи глаз.
И пусть мы вылезли из могил,
Но снова копают ямы для нас.
Такие вот нам достаются сны —
Война да пытка в ночи глухой,
А днем сияют глаза весны,
Кошмары кажутся чепухой.
Но где же автор всех этих снов?
Где затаился, в какой щели?
...А ветер весенний смеется вновь,
И солнечный свет по земле разлит.
1988 март
Х Х Х
Их три брата. Все родом из Жмеринки.
Первый брат проживает в Америке,
Брат второй обитает в Саратове
И торгует рассадой салатовой.
Первый брат в "Ирангейте" замешанный,
Брат второй — на рыбалке помешанный.
Третий брат — в сорок пятом повешенный.
Но о нем оба брата молчат,
По головкам гладя внучат.
1988 март
И н т р а в е р т к а
Она мечтала о любви,
Живя на пятом этаже.
Штудировала то Леви,
То Пиаже.
Она моталась по друзьям
В зеленом стареньком пальто.
В ней был изъян, но в чем изъян —
Не знал никто.
Она скрывала как могла
Учет в районном ПНД.
В ячейке карточка была
На букву "Д".
Одна, под дождиком, в лесу
Бродила, заперта в себе,
Творила беспощадный суд,
Куря "Казбек".
В июле, пятого числа,
Она шагнула из окна,
В запретный край, где только мгла
И тишина.
Гроб в крематорий увезли
И стоя выпили вино.
А у подруги был на три
Билет в кино.
1988 май
Х Х Х
Кто они? Где их очаг?
Где голубое их небо?
Кто из них в небе том не был?
Кто в пустоте не кричал
Так, чтобы громко, взахлеб,
Ветры чтоб в горле гуляли?
...Лесом брели и полями,
Песни слагали за хлеб...
Кто они? Как их зовут,
Белых и легких как тени?
В зарослях лунных растений
Плачут они и живут.
Ветер подует с воды —
И полетят над полями,
Точно холодное пламя,
Белые клочья беды.
В темень летят и кричат,
Плачут о небе и доле.
Белые клочья над полем,
Кто они? Где их очаг?
1988 август
С л о в а
А.Галичу
Я ходил по дорогам в рыжей пыли,
Я бродил в еловых лесах,
На моей спине до сих пор болит
След от гулкого колеса.
На моих запястьях еще горят
Кандалов подвальных следы...
Но я шел через горы, леса, моря.
Ломоть хлеба, глоток воды —
Вот и все, что мне надо. Я песни пел,
Щедро сыпал кругом слова,
И слова ложились в пыли у сел,
Их вода скрывала, трава...
Но пока я глотку на песни драл,
Кто-то в сером за мною шел
И слова мои, найдя, подбирал
И с усмешкою клал в мешок.
И пошел продавать он мои слова,
По червонцу за строчку взял,
Потому что мои слова продавать
По дешевке — никак нельзя.
На базаре под солнцем гудел народ,
Этот, в сером, сгребал навар.
Я ж стоял и кривил от обиды рот:
Ведь слова мои не товар!
— Я не дам! Да как смеешь ты вообще
По такой безбожной цене?
...Вот поэтому некто в сером плаще
Чиркнул бритвой по горлу мне.
Я лежу в овраге, в чужом лесу,
И давно зарос я травой,
А слова мои люди в себе несут,
Да вот мне-то что от того?
Я хотел бы в сумерки услыхать
Треск еловых, синих костров,
И чтоб много звенящих, бесплатных слов.
Я б сказал: "Судьба неплоха!"
1988 август
П Ы Л Ь
И лежит на его губах голубая пыль.
Отзвенела его судьба, подарила боль.
Кто с улыбкой его назвал "человек толпы",
Тот, конечно, еще не знал, что проигран бой.
А проигран был этот бой уже в первый миг.
Ни к чему тебе булава, если танк ползет.
Не помогут ни черт, ни Бог, если напрямик
Серый танк через поле в мокром снегу ползет.
И с тех пор, быть может, прошло сорок тысяч лет.
Все покрыла зыбким ковром голубая пыль.
И купил он свой черный хлеб и свой белый хлеб,
Став кусочком этой огромной, слепой толпы.
Дождь со снегом давно идет. Фонари зажгли.
Где она, голубая пыль? Под ногами серая грязь.
Но, хотя сорок тысяч лет бесцельно прошли,
Он не просто кусок толпы — не болтайте зря.
1988 ноябрь
СТРОЕHИЕ ПОЭЗИИ
Поэзию два санитара взяли
И лихо распластали на столе,
Hа оцинкованном столе под лампой.
И этой лампы синеватый свет
Hа части резал звонкое пространство,
А мы гурьбой стояли у стола.
Паталогоанатом вынул скальпель
И нам, оторопевшим, подмигнул.
....Поэзия лежала равнодушно,
Смотрела на забитое окно,
Замазанное, между прочим, мелом,
Чтоб кто-то невзначай не подглядел.
Анатом же, чему-то усмехнувшись,
Провел по бледной коже острием.
Hо крови не текло. Так что напрасно
Девчонки наши жмурили глаза.
....Потом он обнажил суставы, мышцы
И, снова усмехнувшись, показал,
Как эти мышцы крепятся к скелету,
Где вены, где артерии, где мозг.
Поэзия лежала равнодушно.
И вдруг она открыла левый глаз,
Hа лампы поглядела, на халаты,
Hа просвещенных знаниями нас.
Все это ей, конечно, не впервые.
Пора привыкнуть за семь тысяч лет.
Hо все же эта наша процедура
ей надоела. Да и поздний час.
И со стола она неспешно слезла,
Сказала: "Извините, мне пора".
Потом она, наверное, смутившись
Своею наготой, нашла халат,
За неименьем лучшего надела
И тихо вышла за стальную дверь.
Потом кого-то вырвало. Он, бедный,
Слаб нервами. А может, что-то съел.
Паталогоанатом, улыбаясь,
Hажал на кнопку. Выключилась лампа.
Куски пространства вновь соединились
И в зал анатомический слились.
Профессор же, упрятав инструменты,
Hам, малость ошарашенным, сказал:
— Спокойная гражданочка попалась.
Вот в пятницу мы истину вскрывали,
Так еле справились. Визжала как свинья,
А эта — ничего. Hу, до свиданья,
Строение поэзии учите,
Во вторник я приму у вас зачет. —
....И мы пошли. Hа улице лил дождь.
А фонари сквозь дождь светили тускло.
Hа остановке мы стояли долго —
Шестой троллейбус все никак не шел.
1988 ноябрь
Ю ж н ы й в е т е р
Эта женщина глядела в пространство,
Наполненное холодным южным ветром,
В пространство, где мутная белая мгла
Уже сменилась грязным вечерним светом.
Холод медленно пробирал ее до костей.
Ей уже никаким огнем не согреться.
...А мы, тысяча озябших людей,
Смотрели и все никак не могли насмотреться.
Над плащадью встали железные облака,
И ветер выл, раскачивал фонари.
Костер еще не зажгли пока,
Но уже кто-то в ухо шепнул: "Горит!"
У костра суетились люди в серых плащах,
В жидких сумерках как привидения незаметны,
И лишь вырастала черная груда дров.
...Что странно — не было ни плача, ни смеха.
Все молчали, ежась под южным ветром,
Кутались в шубы, плащи, пальто.
А она из глубокого глядела пространства
И давила глазами как бетонной плитой.
Мы все любили ее — каждый хотя бы раз.
Наверное, именно в том причина
Всей этой муки. И не отрывали мы глаз
От столба в пространстве гнилом и черном.
ЕНаконец, все кончилось. Лохматый огонь
Облизал языками грязное небо.
Мы по одиночке уходили домой,
Но вместе тащили железный жребий.
Там, в теплых квартирах, оюнимем жен,
Повесим пальто, влезем в тапочки, выпьем чаю,
Телевизор посмотрим и спать пойдем.
И лишь южный ветер будет гудеть прощально.
1988 ноябрь
Х Х Х
Поверь, я стою по колено во лжи,
Тону в океане тягучей воды.
На Божьи весы не могу положить
Ни грамма надежды, ни грамма беды.
Шагаю ли в сумерках по мостовой,
Автобус ли носит в потемках меня —
Все вьется огонь над моей головой,
И некуда мне убежать от огня.
И ночью огонь меня душит и жжет,
И в пламени желтом дымится душа,
А воздух тягуч, неподвижен и желт,
И воздухом этим нет силы дышать.
Свобода моя за фанерной стеной.
Казалось бы чушь — а попробуй пробей.
Я сам возводил эту стену давно,
Я сам приготовил ловушку себе.
И ночью меня не спасет димедрол,
Не вырваться в сон из фанерной тюрьмы.
...Я вовсе не смешивал зло и добро,
Я разом лишился и света, и тьмы.
Ну что положу я на Божьи весы,
По лесенке шаткой на небо взойдя?
И хоть я не чувствую ржавой косы,
Но знаю, чьи очи мне в спину глядят.
А может, я выплыву утром из лжи
И стену фанерную локтем пробью?
Но утром автобус в потемках бежит,
И видимо, зря я лекарства не пью.
1988 ноябрь
Н о в о г о д н е е
...Талого снега седые осколки...
Граждане тащат под мышками елки.
Толпами — яблоку негде упасть,
Лезут в трамвая железную пасть.
Кажется, мартом запахло везде.
Плавает свет фонаря на воде.
Все потекло — потепленье в природе,
А уж декабрь кончается вроде.
...Старенький вторник огни зажигает.
Я по своей Щербаковке шагаю,
Слышу, как в небе звоночки звенят.
Люди спешат и толкают меня.
Стрелки часов почему-то стоят.
Этого, правда, я не замечаю.
Видно, растаяла льдина печали,
Все возвратилось на круги своя.
Кто ж меня спас? Кто дорогу открыл мне?
Кто подарил мне зеленые крылья?
Видимо, Бог. Жаль, не видно мне Бога,
Хоть фонари осветили дорогу.
1988 декабрь
© Виталий Каплан