Х Х Х
Наш автобус подойдет скоро
И свободные места будут.
И прищурился ночной город,
Словно бронзовый старик Будда.
Он подмигивает нам глазом,
Этот бронзовый колдун старый.
Он поверил нам с тобой сразу,
Мы ж с тобой — два сапога пара.
Он автобус нам наколдует
И подарит нам с тобой небо,
А холодный ветер подует —
В том печали никакой нету.
Нам откроют снежные двери,
Где леса, где птицы и зайцы...
Нужно только в это поверить.
Дай согрею стылые пальцы.
Вот подмигивают нам звезды.
Все случилось, видно, недаром.
Все на свете мудро и просто.
Мы с тобой — два сапога пара.
1990 (январь)
Х Х Х
Чем интроверт отличается от экстроверта?
Тем же, наверно, чем Ваше письмо от конверта,
Чем отличается тощий огрызок от груши,
Или, положим, как Ельцин от мистера Буша.
Это, конечно, примеры довольно плохие
И в методическом плане вредны для здоровья.
Но в экстроверте бунтуют слепые стихии,
А в интроверте стихи перемазаны кровью.
Ваше письмо, вероятно, тому подтвержденье.
Помните, в полночь мы шли с одного дня рожденья.
Я уж забыл, и кому исполнялось, и сколько...
Помню, как плавала в чашке лимонная долька.
Кислая доля, конечно, нам после досталась:
Все интроверты обтрепаны западным ветром,
А эктроверты тихонько вплывали в усталость
И получали за это квадратные метры.
Я не в обиде, да только чего же Вы снова?
Ведь не заменишь год Лошади годом Коровы.
Мы отличаемся. Это уж, знаете, точно.
Это всем ясно. Особенно долгою ночью.
1990 (январь)
Х Х Х
Помните? (Вы не помните)
...Снега ошметки в комнате.
Не отряхнул я обуви,
Хоть и глядели в оба Вы.
Помните — чайник вздрагивал,
Вы глядели обиженно,
Словно налил я браги Вам,
А не цейлонской жижицы.
Помните — белым чертищем
Вьюга ворвалась в форточку
И заплясала бешено.
Это послали депешу нам.
Смысл — что все отменяется,
Так что пора одеться мне.
Судьбы ж не подчиняются
Акциям и дирекциям.
Вы не помните... Мало ли
Было подобных случаев?
Может, я мало Вам чаю лил?
Впрочем, и это — к лучшему.
1990 (март)
Р А З Г О В О Р С О С Т А Т У Е Й
Ф. Э. Д З Е Р Ж И Н С К О Г О
посв. автобусу N:21
Я выйду на слякотной площади.
Автобус умчится во тьму.
Мой плащ на ветру заполощется,
Как-будто неймется ему.
Сквозь мутные сумерки ржавые
Едва проступают дома.
Насвистываю Окуджаву я,
Шагая сквозь плотный туман.
Здесь утро от зябкого вечера
Не так уж легко отличить,
Но ладно уж, сетовать нечего —
Свой крест не могу не тащить.
...А слева, в заплеванном скверике,
Полвека стоит монумент.
С какого-то странного берега
Он смотрит на мокрый цемент,
На доски, на елочки гиблые
В растоптаннойм, грязном снегу.
И мимо бетонного идола
Я молча пройти не могу.
Я с чучелом тем поздороваюсь:
— Привет! Как он, вечный покой? —
Ответит оно, двухметровое:
— А собственно, кто ты такой?
Напрасно меня ты вернул из тьмы.
Ишь, ходят. орут, теребят...
На семьдесят лет разминулись мы —
Уж я бы уделал тебя!
— Конечно, — отвечу я весело, —
В подвалах твоей ВЧК
Меня бы на дыбе подвесили.
Ну ладно, Железный. Пока.
И голуби гадят на бороду,
И скучно, пожалуй, в аду...
Что ж, стой украшением города —
А я на работу пойду.
1990 (март)
П О В А Р
Повар, готовящий острые блюда,
Ты мне мерещиться начал повсюду,
В белом, как лоб мертвеца, колпаке,
С длинным ножом в волосатой руке.
Я же не звал тебя, даже не думал!
Но то ли ветер особенный дунул,
То ли плохое влиянье планет —
Каждую ночь ты приходишь ко мне.
Повар с кошачьими злыми глазами,
Знаю, какими делами ты занят,
Знаю, чьей кровью измазан твой нож!
Только меня ты к себе не возьмешь.
Вспышка! И сразу картина другая:
Я под дождем от тебя убегаю.
Лужи, помойки, кусты, гаражи...
Синяя жилка на шее дрожит...
Знаю, где кухня твоя притаилась,
Кто тебе дал и сноровку, и силу.
Что усмехаешься из-за угла?
Нет, не обманешь, исчадие зла!
Знаю, кого ты, усатый, боишься
И на кого шепотком материшься.
Силу Его не украсть, не сломать,
Не раздавить, не зарезать, не смять.
Не предусмотрено в дьявольском плане
Это гудящее синее пламя.
Ты от него убегаешь, визжа —
Ни колпака, ни тупого ножа!
...Я просыпаюсь. Обычное дело.
Злобная муть от меня улетела,
Да и не помню я этот сюжет...
Только вот кровь запеклась на ноже.
1990 (апрель)
Х Х Х
Недоучившиеся инквизиторы
Идут, конечно же, в чекисты.
Неполучившиеся композиторы
На заседаниях речисты.
Несостоявшиеся передвижники
Всю землю вымазали алым,
А неудавшиеся чернокнижники
Гремят каким-нибудь металлом.
Все это, понимаете, естественно —
Никто не вылезет из кожи,
И тот, кто выпекает тесто нам —
Попутно может дать по роже.
И недоделанные минусы
Всегда стремятся в полуплюсы,
А кто с утра в махатмы ринулся —
Под вечер ходит с мощным флюсом.
И все же броуновское движение
Чекистов-пианистов-бесов
Похоже на самосожжение
Уставшего быть другом леса.
А стало быть, надежда все-таки
От инквизиции сбежала.
— Куда их черт несет таких?! —
Ей вслед уборщица визжала.
Но обозлившаяся старушенция
Попала все же пальцем в небо,
Как, впрочем, свора выдвиженцев и
Заведующие нашим хлебом.
ВСЕ ПОЛУПЛЮСЫ С ПОЛУМИНУСАМИ
ДАЮТ В ИТОГЕ НУЛЬ ДЫРЯВЫЙ.
А тьма? Да скоро минет это все,
Так что расстраиваетесь зря вы.
1990 (апрель)
Х Х Х
На горизонте уж давно
Не видится хорошего.
Был Бог, да только все равно
Мы продали за грош Его.
Был лысый вождь, усатый вождь,
Бровастый был и меченый...
Но все равно железный дождь
Вдолбил нам: "Делать нечего."
Как много было фонарей
И дудочек, и лампочек!
Да и прожектор на горе
Какой-то хмырь со зла включил.
И что же делать нам теперь?
Неужто пить глотками ром?
Уже открыта настежь дверь
Огромной нашей камеры.
И кто уйдет за горизонт,
Кто в глубь земли зароется —
А кто раскроет пестрый зонт
И снова перестроится.
1990 (апрель)
К О С Т Е Р
Понимаешь, какая выходит мура...
Мы напрасно искали костра.
Мы блуждали в степи и в еловом бору,
Мы вползали в слепую дыру,
И на пыльных дорогах, и в грязном снегу,
На ходу, на лету, на бегу,
В кабинетах, в подвалах, в трамваях ночных
И конечно, в мирах иных.
Уходила весна, приходила весна,
Явь сменялась обрывками сна,
Но нигде не пылали костры, и нигде
Не маячил усатый злодей.
Шли дожди, выли ветры, бесилась метель,
Время делало массу петель,
Убегали друзья, врал Верховный Совет,
Созревали стихи в голове...
А костра не предвиделось, не было плах.
Мы как белки вертелись в делах,
И не спали, бывало, с утра до утра...
И я понял — не будет костра!
Ведь сгореть — не проблема, сгоришь в полчаса,
А у нас — в сотню лет полоса.
И придется по улицам мокрым идти.
...Так что ты, если сможешь, прости.
1990 (апрель)
К И Н О С Ъ Е М К А
На съемочной площадке
Снимают фильм про ад.
Художникам не сладко,
И режиссер не рад.
Все знают, что об этом
Не следует снимать,
Но пьют из речки Леты,
Ругаясь в душу мать.
А там — скалистый берег,
Там сыро и темно.
...Давно никто не верит,
Что это все кино.
1990 (апрель)
X X X
Разбрелись мои друзья
по Рязаням да Европам,
Помахали мне рукой,
да забыли позвонить.
Ну, а мне туда нельзя,
да и бесполезен ропот.
Что поделать — я такой.
Не хочу я резать нить.
Впрочем, я и сам ее
в синем дыме вижу смутно,
А когда кругом дожди,
то не вижу вообще.
...Вы смеялись: "Во дает!",
вы меня ругали нудно,
И сквозь дождь я шел один,
шел в распахнутом плаще.
Вы, друзья мои, давно
свои ножницы достали.
Чик-чирик — и нити нет.
...Солнце, море и покой...
А когда-то плыли в ночь,
холодок сжимая стали,
Заходили в кабинет,
били по столу рукой.
Изменилось все теперь —
далеки вы и серьезны,
Я ж остался пацаном,
я остался у столба.
Вы захлопнули мне дверь —
и в нее ломиться поздно.
А забыться вечным сном —
не позволила судьба.
Что ж, гитару я возьму
и уйду к далеким соснам,
Потому что не могу
ни забыться, ни забыть.
...Я вам веточку во тьму
не пошлю — теперь уж поздно.
Я уже не добегу...
Дай вам Бог простой судьбы.
1990 (июнь)
Х Х Х
Отцветает сирень, господа,
И не скажешь: "Постой, обожди!"
...Ну, а с неба сочится вода.
Что за лето — сплошные дожди!
Тротуары в узорах морщин,
Светофоры сквозь дымку горят,
Ну, а мы без особых причин
Напеваем все песни подряд.
Почему, господа, отчего?
Неужели в предчувствии той?
...Впрочем, все мы с куста одного,
Всем лежать под гранитной плитой.
И плохого в том, право же, нет.
Так и надо — не все ж нам гулять,
Верить в расположенье планет,
Синих кур на газу опалять.
Господа, отцветает сирень,
Отмывают нам душу дожди,
Услаждает нас пенье сирен
(Или "Скорой" сирена гудит).
Вот и все, господа, вот и все.
Разойдемся пока по домам.
Все свое мы с собой унесем.
...Над асфальтом клубится туман.
1990 (июнь)
Х Х Х
Знаешь — надеждам верить нельзя.
Жизнь — это все-таки не роман.
И по наклонным рельсам скользя
Мы уезжаем в густой туман.
Вспомни — готовились мы давно.
На чемоданах сейчас сидим,
Скверное пьем иногда вино,
Зная, что жребий на всех один.
И только избранные уйдут
К мокрым деревьям, к седым камням.
И — я не знаю в каком году —
Кто-то из них помянет меня.
1990 (июль)
Х Х Х
Июльский вечер. Дождик был.
Асфальт, конечно же, блестит.
Летает ангел без трубы
(И оптимистам это льстит).
Еще один растаял день —
А нету Страшного Суда.
Лишь синяя упала тень
И белая зажглась звезда.
Все как всегда. Мила, юна,
Выходит дева на балкон,
Висит ущербная луна
И где-то слышен телефон.
Пусты песочницы-грибы,
Уходят парочки домой.
...Летает ангел без трубы,
Усталый, бледный и немой.
Он знает — город не спасти,
А если так — зачем труба?
...Асфальт, однако же, блестит —
Ему неведома судьба.
Но что же делать нам с тобой?
А впрочем — нет, не отвечай.
...Бог весть, чем кончится наш бой.
Давай пока заварим чай.
1990 (июль)
Х Х Х
Сколько их было — стеклянных вождей!
А ведь опасно сидеть высоко!
...Кто улетел, кто ушел по нужде,
Кто раскололся на сотню кусков.
Видели этих стеклянных наскозь
И первоклашка, и пьяный старик.
Нынче же мы выгребаем навоз,
Освободившись от ржавых вериг.
Что ж, опьянев, мы пальнули в стекло.
Выстрел. однако же, был холостым.
...Может быть, самое страшное зло —
Наше пристрастье к бутылкам пустым.
1990 (июль)
Х Х Х
Он с куполов сдирал кресты
И в исполкоме заседал.
Сейчас глаза его просты
А голова как снег седа,
И он стоит за молоком
(С питанием сейчас беда!)
Зато квартиру исполком
За доблестную службу дал.
И лупят по стеклу дожди,
Все реже свет, все чаще мгла...
А со стены глядят вожди —
Такие, стало быть, дела.
Ему дают — он ветеран! —
Раз в месяц баночку икры.
Что ж, "пролетарии всех стран"
Верны условиям игры.
Что будет с ним, когда земля
На гроб сосновый упадет?
В какие темные поля
Он по тропиночке уйдет?
...Да это, в общем, не секрет.
...Роса на утренней земле,
И, желтым солнышком согрет,
Из детских снов еловый лес,
...И земляника из травы...
...И в небе носятся стрижи...
Да, вы, наверное, правы —
Он этого не заслужил.
Но Бог иначе рассудил —
Простил безумцу купола.
...Звезда сияет впереди —
Такие, стало быть, дела.
1990 (июль)
Н А Д Е Ж Д Ы
Надежды юношей питают.
А стариков они пытают.
Поманят — и сейчас же тают
В холодной утренней дали.
И старики идут на кухню,
А там у них селедка тухнет.
Но мир от этого не рухнет,
Не потеряет костыли.
И старики на кухне курят
И вспоминают голос бури,
Но злые духи, что их дурят,
На это делают расчет.
Надежды их сначала манят,
А после прячутся в тумане
(Как сказано в одном романе.
А может, где-нибудь еще).
А юноши — они надежды
Нередко путают с одеждой,
Или с Васильевой Надеждой,
Петровой Галей и т.д.
Они еще набьют все шишки,
Получат пироги да пышки,
И — постаревшие мальчишки —
На кухне скажут: "Быть беде!"
1990 (сентябрь)
ЗВЕЗДА
В полуночном небе не видно звезды.
Должно быть, подстрелена наша звезда.
А липкое облако дальней беды
Уже затянуло во тьме города.
Ее мы не звали, и в теплых домах
Мечтали о море и верили в свет,
Но медленно строилась наша тюрьма,
Где тысяча входов, а выхода нет.
Идем по дорогам, в осенней грязи,
Лохматое небо над нами висит,
И кто-то далекий уныло грозит,
Да только на страх не осталось нам сил.
А что же осталось? Осталась душа,
Остались слова, что в огне не горят.
И облаком липким привычно дыша,
Мы живы, а это, наверно, не зря.
По мокрым дорогам идти нам с тобой
И слово нести, что сильнее беда.
И зная, что это — обычный наш бой,
Мы приняли свет нашей древней звезды.
Так что же — пойдем сквозь дожди и огни.
Звезда не подстрелена, это вранье.
И в гиблые ночи, и в стылые дни
Мы знаем, мы помним, мы верим в нее.
1990, сентябрь
Х Х Х
Живем в неназванной стране
За синей чередой холмов.
Здесь в кучу свален бурый снег,
Здесь стены каменных домов
Сползают к северу, к реке.
...И хоть молва нередко врет,
Здесь не гадают по руке —
Здесь все известно наперед.
Страна, которую никто
Не захотел никак назвать,
Пространства мрачный закуток,
Где замерзают все слова —
Мы тут живем. Таков удел.
Конечно, он от Бога дан,
Но даже Бог не захотел
До срока заходить сюда.
И нам до Страшного Суда
По снегу рыхлому бродить,
А ночью ни одна звезда
На эту землю не глядит.
Но утром солнца дымный шар
Встает в какой-то странной мгле.
А мы привыкли. Был бы жар
В печи и мясо на столе.
Здесь все давно известно всем.
Живем как будто посреди
Простейших школьных теорем.
Нам видно то, что впереди,
В морозном облаке. А там
Все то, что сзади — те ж холмы.
Звучит команда: "По местам!"
К ней с детских лет привыкли мы.
И стены бурые тюрьмы
Для нас как почта или бар.
(Хоть писем и не пишем мы,
А пьем умеренно — судьба!)
Отсюда можно и удрать —
Нам внешний мир доступен весь,
Но почему-то умирать
И жить — предпочитаем здесь.
У нас, родившись, человек
Обязан следовать судьбе.
А если нет — колючий снег
Ему заменит колыбель.
Но впрочем, хватит. Наш удел
Не хуже, чем в иных мирах.
Там слишком много страшных дел,
А здесь — привычный, мелкий страх.
И вы — не приходите к нам.
У нас уж тут дела свои.
Холмов бескрайняя стена
Не зря, наверное, стоит.
А если честно — здесь не рай,
И с неба не глядит звезда...
Не приходите в этот край!
Не приходите никогда!.
1990, октябрь
СБЫВАЮТСЯ СТИХИ
Сбываются стихи.
Уж это непременно.
Писали про тюрьму?
Ну что ж, сидеть в тюрьме нам.
Писали про огонь?
Гореть в лиловом пекле.
...Бумажные листы
помялись и поблекли,
Но все же в них сидит
безжалостная силы,
Которая, влетев,
нас даже не спросила.
И в воздухе кружась,
в густом, горячем, дымном,
Она не видит нас,
а мы ее — взаимно.
И в том еще беда —
мы бросить их не можем.
Стихи ведь не кинжал,
что дергают из ножен.
Мы думаем, что мы
над ними власть имеем,
Но это — Евы власть
над старым хитрым змеем.
В них — огненная смесь
пророчества с проклятьем.
И по миру теперь
назначено гулять им.
Нам страшный голос их,
видать, недаром слышен.
А кончатся они —
мы новые напишем.
1990, октябрь
© Виталий Каплан