Виталий Каплан

Юг там, где солнце
повесть

Глава 1. Культурный отдых.

     Факелы, воткнутые в медные, позеленевшие от времени кольца, чадили, готовые погаснуть. Но не погаснут — Малиновым Старцам как раз и нужен этот полусвет-полумрак. Положено по правилам Ритуала Дознания.
     Впрочем, они не возлагают особых надежд на заклинания. Есть у них и более действенные средства — вот они, разложены на оцинкованном столе. А вдали уже разогревается чугунная жаровня... И пляшут на сырых стенах странные, изломанные тени.
     Если исхитриться, можно увидеть и самих Старцев. Те думают, будто до меня доносятся лишь их усиленные воронкой голоса. О том, что нас учили внешнему зрению, дознаватели не в курсе. Впрочем, что мне с того — всё равно огнедышащие иглы скоро поднесут к глазам. Что ж, значит, такова Божья воля, надо смириться. В конце концов, и слепые живут... Главное — они не должны узнать, кто из Ближней Свиты дал нам наводку на Магистра. Просто не должны, и всё.
     — Ну хоть капля здравого смысла осталась в твоих мозгах, юноша? — вновь затянул свою нудную волынку Старец-допросчик. — Из этих стен тебе не выйти, и ты знаешь это. О другом подумай — легко ли ты отплывёшь в странствие. Увы, ты сам не оставляешь нам выбора. А у нас богатая практика.
     Я знал. Но знал и то, что Старцам не хватит времени, меня уже три дня как ищут, а за три дня наше Управление способно горы ввергнуть в морскую пучину. Да, Старцы это понимают. Значит, удовлетворятся истекающей из меня болью. Зарядят биоэнергией свои живые батареи. У Старцев все идёт впрок. Но про Магистра-то они в любом случае не узнают. Недаром нас так долго учили технике забывания.
     Мои шансы нулевые. И надо же было так наивно купиться на перехваченную Ярцевым шифровку... Вот и виси теперь нагишом на холодной гранитной стенке. А вырвать руки из намертво вделанных в сырой камень колец — не в человеческих силах. И всё же... Безумная, вопреки всякой логике надежда почему-то не оставляла меня. Надежда... Она умирает последней. Тем страшнее её агония. Но лучше так, лучше безумие, чем дурная, ватная покорность. И я отчаянно, понимая, что всё уже зря, рванулся.
     Вагон дёрнуло так, что задрожали пыльные стёкла, и свалился с нижней лавки баул моей соседки по купе. Лихо тормозят, ничего не скажешь. Мастера.
     Впрочем, это и к лучшему. Пещера Малиновых Старцев — неподходящая тема для сна. Пускай тогда, позапрошлой осенью, всё кончилось хорошо. Пускай Каширинские ребята и подоспели вовремя, когда хищное железо уже впивалось мне в рёбра. Неделя реанимации, понятно, не в счёт.
     — До чего докатились, а! Им что брёвна, что люди — всё одним цветом, лишь бы получку в зубы, а ездить не научились, — энергично комментировала соседка, исследуя сохранность исполинского чёрного баула. Её муж, суховатый дяденька с рябым лицом, молча достал из-под крышки сиденья чемодан. На супругино ворчание ему было плевать. Привык, должно быть..
     Ну, вроде приехали. И хотя это не конечная (после Барсова поезд сворачивает к востоку и тащится до самого Дальногорья), но выходят здесь многие.
     Молоденькая проводница сунулась в купе, выложила на столик наши билеты и очень неофициальным голосом пожелала счастливого пути.
     Попутчики мои немедленно устремились в коридор, где уже возникло изрядное столпотворение. Едва раскрылись двери — и народ, превращая свою потенциальную энергию в кинетическую, высыпал на растрескавшийся асфальт платформы. Малость переждав, вылез из душной утробы вагона и я.
     На вокзальной площади фыркали заведенными моторами жёлтые автобусы, люди спешили занять места. Им было куда ехать.
     А я стоял на опустевшей, дымящейся от зноя платформе, с брезентовой сумкой через плечо. Куда податься, я пока что и сам не понимал. Впрочем, так даже интереснее. Поглядим, что это такое — уездный город Барсов.
     — Который час, мужик?
     Рядом со мной нарисовалась потёртая личность неопределённого возраста. На глаз ей можно было дать от тридцати до пятидесяти — засаленные космы, серая мышиная кожа, из-под которой перекрученными бичёвками выпирали вздувшиеся вены. Ощутимо несло сивухой.
     — Пять часов, — скользнул я взглядом по циферблату.
     — А потом?
     — А потом будет шесть, — повернувшись, я направился к ступенькам, которыми заканчивалась платформа. Ясное дело, поддерживать разговор не стоило.
     — Куда же ты, мужик? — доносилось вслед. — Я же со всей, понимаешь, душой...
     Это верно. Душа у нас нараспашку, равно как и двери. Впрочем, последнее нуждается в уточнении. Сейчас мне придётся выяснять, как у них тут в Барсове с гостеприимством? Три дня кантоваться...
     Для начала следовало найти гостиницу. Удар, конечно, по бюджету, но отпускные мне выплатили как положено, за день. Да и Александр Михайлович, подписывая вчера мой отпускной лист, буркнул:
     — Там делов-то на копейку, за полдня управишься. А остальное время уж как-нибудь. Само собой, в следующем месяце компенсируем тебе дорожные расходы.
     Почему-то командировкой эти три дня он оформить не хотел. Были у моего начальника какие-то свои виды.
     ...Бабка, что торговала крыжовником возле платформы, меня не порадовала. Да, гостиница в городе Барсове несомненно имелась. Чуть ли не с доисторических времён. Другое дело, что была она закрыта по случаю очередного ремонта. Бабка охотно принялась объяснять подробности, но это уже было неинтересно. Купив у неё кулёк желтовато-багровых ягод, я отправился в свободное плавание.
     Странствовать по такой жаре не столь уж заманчиво, как оно видится из окна скорого поезда, когда потное твоё лицо обдувает ветерок, мелькают вдали перелески, поблёскивают в берёзовых зарослях озёра...
     ...Асфальт ощутимо лип к подошвам и кое-где дымился, воздух медленными горячими волнами перекатывался через площадь, и выкрашенные в серовато-жёлтое приземистые дома еле заметно прыгали перед глазами, точно притворяясь пустынным миражом.
     В поезде было душно, но все же попрохладнее. Тем более, скорость обеспечивала некий ветерок. А сейчас мне очень захотелось скинуть рубашку. Но не настало ещё время для загара и иных приятных занятий. Вот выполню просьбу Михалыча, дождусь в понедельник утреннего (девять сорок три) поезда на Заозёрск, сойду в четырнадцать ноль восемь на платформе Грибаково — и тогда... Тогда начнётся мой законный отпуск, тридцать шесть рабочих дней. А пока расслабляться незачем, пока имеет место непонятно что. Командировка, которая считается вроде бы и не командировкой, а пятницей без сохранения плюс парой выходных. По приказу отпуск мой (кстати, первый за три года) начинается лишь с понедельника. И я мог бы взять билет на прямой экспресс Столица-Заозёрск, который отходит в субботу днём, и уже утром в воскресенье, как все нормальные люди, пил бы чай на застеклённой веранде в стареньком домике тёти Вари...
     Вместо этого мне предстояло трое суток болтаться в занюханном городишке Барсове — ибо поезда на Заозёрск останавливаются здесь лишь по понедельникам и средам. И дело-то чепуховое, любой практикант справится. Тем более, и по статусу заниматься этим должна местная контора.
     Но Александр Михайлович лишь хмыкнул и небрежным жестом отмёл мои доводы.
     — Не бурли, — посоветовал он, деловито обмахиваясь первой попавшейся бумагой. Вентилятор у него сломался, а распахнутые настежь окна всё равно не спасали от зноя. — Как говорили в дни моей молодости, не гони волну. Сам же прекрасно знаешь, что все практиканты задействованы у Мустейкиса, и как это я, интересно, буду с ним объясняться? И вообще, лишних людей у нас не бывает. Пора бы данную аксиому усвоить.
     — Между прочим, это дело вообще не по моему профилю, — уныло огрызнулся я, разглядывая свои старенькие ботинки. Всё никак не соберусь купить чего получше.
     — Вот оно что... — ядовито протянул начальник. — А я-то, старый ворон, считал тебя всесторонним специалистом. Так, во всяком случае, записано в твоём выпускном свидетельстве. Между прочим, я вторую неделю сам кабинет подметаю, уборщицы кто в отпусках, кто на больничном. Вот это по какому профилю проходит, а?
     Старый испытанный аргумент. Если уж сам шеф берёт в жилистые свои руки веник — подчинённые, восхищаясь этаким смирением, не должны чураться неуставной работы.
     — Интересно, а в районе этим тоже заниматься некому? — всё-таки поинтересовался я, заранее зная, что возражать бесполезно.
     — В районе, говоришь? — оживился Александр Михайлович, перестав даже подражать вентилятору. — А что ты вообще об их районе знаешь? Какие там сидят деятели, чего им стоит поручать, чего нет? Сигнал пришёл именно к нам, в Столицу, и заруби себе на носу, не случайно. Сам знаю, дело пустяковое, но суть не в нём. Тут, дорогой мой, есть некоторая политика, до коей ты, извини, пока не дорос.
     Короче, так. Кроме тебя, действительно посылать некого. Не срывать же людей с текущих операций. А ты, Лёшка, всё равно в отпуск убываешь, да и Барсов тебе по пути. Держи папочку, там всё, что нужно тебе знать. Ступай, работай, и Держава тебя не забудет...
     Однако надо чего-то решать. Гостиница накрылась медным тазом, но жить-то надо. По крайней мере, ночевать. Вокзал, понятное дело, не проходит. Значит, придётся снимать у какой-нибудь старухи угол. Дай, бабушка, воды напиться, а то так кушать хочется, что аж переночевать негде... Кстати, частное гостеприимство обойдётся куда дороже казённого.
     Ладно, поброжу по городу, присмотрюсь. Что-то да отыщется. Не в местной же конторе ночлега просить. Начальник весьма недвусмысленно дал понять, что о неофициальном порядке моего здешнего пребывания местным деятелям знать до поры не следует. А попросишься на постой — сейчас же вопросы. Почему без командировочного удостоверения? А зачем, собственно, в наш городок? Можно, конечно, прикинуться этаким лопоухим туристом-отпускником, но и тут белыми нитками шито. Во-первых, с какой радости не прямым Заозёрским экспрессом, зачем с пересадкой? Чтобы сотрудник Управления, да ещё в Столице, билета не достал — это даже не антинаучная фантастика. Такого просто не бывает. А во-вторых, если сигнал подтвердится... Мне же тогда с местными придётся работать в контакте. И тут уж точно вылезут наружу ослиные уши (не понять только, мои или дорогого нашего Сан Михалыча).
     И пошёл я по плавящемуся от зноя древнему городу Барсову, разглядывая достопримечательности и соображая насчёт жилья. Хотя чем дальше, тем сильнее волновала меня куда более прозаическая тема — где бы чего попить.
     Впрочем, посаженные по краям тротуара липы давали всё же хоть какую-то тень, иллюзию прохлады. А вскоре судьба преподнесла мне великолепный подарок — водопроводную колонку. Чистая, ледяная влага, от которой мир кажется добрее.
     Но липовая аллея вскоре кончилась, и, шагая под бледным от зноя небом, я вдруг осознал, что смотреть городские достопримечательности мне ну совершенно не хочется, да и квартирный вопрос подождёт, а вот лечь бы на что-нибудь мягкое типа дивана и лежать, лежать, глядя в белый потолок. И чтобы никаких мух!
     ...Незаметно для меня широкая улица Бычкова съёжилась, как-то вдруг постарела, а потом и вообще расползлась кривыми переулочками. Выбрав наугад один из них, я зашагал по утрамбованной грунтовке. Асфальтом здесь и не пахло. Что же творится тут в осеннюю распутицу? Как ходят по колено в грязи обитатели этих одноэтажных приземистых домишек, отгородившихся ветхими заборами от бурления жизни? А вот так и ходят...
     Впрочем, какое там бурление... Тихий провинциальный городок, полтысячи лет истории, впервые упомянут в такой-то летописи иноком Феогностом... Суконная фабрика. Развалины Белореченского монастыря... Их уже пятнадцать лет как восстанавливают, а результат нулевой. Что при плутократах, до Возмездия, что ныне, в богохранимой стране нашей... Средств нет, людей нет, одно слово, провинция.
     А, ладно, вариться в этой кастрюле сил моих нет. Плюнув на приличия, я снял рубашку, обвязав её вокруг пояса. Так, бывало, ходили мы в детстве. Впрочем, как и нынешние пацаны. Вот уж действительно национальная традиция сложилась.
     Правда, в таком виде малость затруднительно общаться на тему жилья. Насколько я представлял себе, обычно подобным промыслом занимаются бабки, а те во все времена блюли нравственность. Меня вполне могли принять за "недозрелого", и это заметно снизило бы мои шансы. Знали бы они... Впрочем, пусть уж лучше не знают.
     Я всё же сделал несколько попыток. Поговорил с бабушками, которых обнаружил на узенькой лавочке под исполинской грушей. Груша обвисала зелёными, явно неспелыми плодами, и, что нехарактерно, росла не за чьим-нибудь забором, а прямо так, на краю улицы.
     Бабушки вели неспешную беседу о ценах на огурцы, пьянстве чьего-то зятя и удручающем поведении внуков. Несмотря на жару, на плечи их были накинуты вязаные кофты, а головы покрывали шерстяные платки.
     Нет, ничем помочь они мне не смогли. Они не сдают, и вообще не знают, а иди-ка ты, милый, к Софье Ивановне, она, Бог даст, примет.
     Мне было подробно, со щедрыми комментариями поведано, как отыскать жилище Ивановны. Туда я и направил стопы, и, малость поблуждав между заборами, обнаружил добротный двухэтажный домик, окружённый тщательно прополотыми грядками.
     Софья Ивановна, относительно не старая ещё тётка, выслушала мои грустные обстоятельства, пожевала узкими губами и назвала цену.
     Я, конечно, на ногах удержался, боевой опыт всё же выручил, но очень уж соблазнительно выглядела лавочка у крыльца. Так и тянуло приземлиться. Ну, Ивановна! Это что же, я треть своих отпускных должен угрохать на раскладушку в сарае? Как говорит мой друг Серёга, спасибо, доктор.
     — Не хочешь, не надо, — правильно истолковала моё молчание Ивановна. — Денег нет — на вокзале ночуй. Смотри только, чтобы не обули. У нас могут.
     Нет, торговаться она не собиралась. И это было взаимно.
     Покинув сии гостеприимные пенаты, я побрёл прочь. Куда? А я сам этого не знал. Куда придётся. Ну не на вокзал же.
     Несмотря на вечернее время, жара не ослабевала. Солнцу всё никак не удавалось уплыть за горизонт, и окружающая действительность дрожала перед глазами, растекалась душными волнами густого, слегка пахнущего горьковатым дымком воздуха. Наверное, горят где-то торфяники. В такое лето неудивительно.
     Я сделал ещё одну попытку — столь же неудачную. Нет, на сей раз цена выглядела вполне приемлемо, но возникли разногласия между хозяйкой и хозяином. Чем-то не приглянулся я этому простому, заросшему щетиной дядьке, а может, виной всему наличие молодой дочки, но...
     — Самим жить негде, ещё чего удумала! Перетопчемся уж как-нибудь без евонных копеек, небось не нищие. Гуляй отсюда, парень. Бог подаст, свинья не съест.
     Не понравилось мне это его последнее высказывание, но ладно. Нет у меня благословения обывательские мозги прочищать.
     Я покинул неприветливый переулок и вышел на какую-то старую, мощённую гранитным булыжником площадь.
     На противоположном конце её возвышалась ладная белая церковь с серебристыми (на самом деле это, конечно, оцинкованное железо) куполами. Издали она не казалась особо крупной, хотя, подойдя поближе, я понял, что ошибался. "Храм первоверховных апостолов Петра и Павла", прочёл я на привинченной к стене медной табличке.
     Зайти бы внутрь, да служба давно кончилась. Я взглянул на часы. Так... Оказывается, уже половина девятого. И куда только время испарилось? Совсем обалдеешь в этой июльской духовке.
     Ладно, завтра, может, загляну сюда на всенощную. Ну, и в воскресенье, само собой.
     Можно, наверное, разжалобить сторожей и напроситься на ночлег, но мне почему-то этого не хотелось. Никаких рациональных причин не было, но всё же я побрёл дальше, оставив за спиной площадь.
     Дальше обнаружился пустырь.
     Наверное, когда-то здесь нашкодил пожар. Буйным розовым цветом полыхали заросли иван-чая, местами попадались гнилые, покрытые, точно зелёной шерстью, мхом брёвна, и конечно же, неистребимые крапивные джунгли без конца и края. То и дело встречались груды мусора. Под ногами поблёскивали хищными острыми гранями бутылочные осколки, и будь я босиком, кончилась бы эта прогулка весьма плачевно. Впрочем, даже и в обуви как бы во что не вляпаться. Судя по монотонному гудению отъевшихся туземных мух, здесь найдётся немало сомнительных мест.
     Где-то вдали слышались детские вопли. Там, видимо, гоняли мяч, и как всегда бывает в таких случаях, эмоции перехлёстывали через край. Мне бы вот тоже сбросить лет этак пятнадцать — и туда, в гущу футбольной битвы, и обязательно чтобы разбитая коленка, можно и нос, всё равно потом мама, жалобно ругаясь, мазала бы йодом — зелёнку она не признавала.
     Ладно, на всё Божья воля. В конце концов, я давно уже научился держать себя в руках. Хотя порой это бывало так трудно...
     От грустных мыслей меня отвлекло чьё-то шебуршание в зарослях бузины. Слышался оттуда негромкий разговор, смех. Вылетел по крутой параболе окурок, мелькнул рыжеватым фильтром и шлёпнулся в чудом не высохшую лужу, зашипел рассерженным котом. Вот промахнись этот, из кустов, угоди он своим недогрызенным бычком в сухую траву — и пожалуйста, готово дело, заполыхало бы...
     Пойти, что ли, познакомиться? Может, насчёт жилья чего посоветуют? Не стоять же тут столбом среди бурьяна и обгоревших балок?
     Я раздвинул ветви и обнаружил разместившуюся на травке компанию. Трое мужичков лет пожалуй что за пятьдесят, не бродяжьего, но довольно потрёпанного вида. Перед ними имела место расстеленная газета с неприхотливой закусью — огурцы, несколько недозрелых помидоров, ломтики сала, нарезанный крупными ломтями ноздреватый чёрный хлеб, разумеется, толстый пучок зелёного лука — куда же без него? Над всем этим делом возвышалась прозрачная литровая бутыль самого распространенного напитка. И судя по оттопыренным карманам мужичков, одиночество ей не грозило.
     — Здорово, отцы, — кашлянул я, привлекая к себе внимание. — Вы чего ж это окурками пуляетесь? Как я понимаю, один пожар тут уже был, не многовато ли?
     Меня заметили.
     — Здорово, сынок, — усмехнулся лысый дядька с дочерна загорелой физиономией, обнажая в ухмылке гнилые зубы. — Ты, часом не из пожарной инспекции будешь?
     — Не, мужик, обижаешь. Это так, к слову. — Уточнять, из какой я инспекции, пока не стоило.
     — За державу, значит, обидно... Ну-ну. Чего-то мне личность твоя незнакома. Ты с химзавода, что ли?
     — Не, я приезжий. Тут такое дело... — вполне натурально замялся я, соображая, как бы понежнее подрулить к вопросу жилья.
     — О делах, знаешь, давай после, — отозвался дядька. — Садись-ка лучше с нами. Потребляешь? — кивнул он на бутыль.
     — Можно, если по чуть-чуть. — Пить в такую жару, понятное дело, смертоубийство, но отказ снизил бы мои шансы до нуля. А вечер всё же скоро перейдёт в ночь...
     — Само собой, по чуть-чуть, — хитровато подмигнув, согласился мужик. — Мы тут, главное дело, только сели. Меня Фёдором звать. Фёдор Никитич, стало быть.
     — Алексей, — коротко представился я, присаживаясь к газете. Остальные двое сотрапезников отозвались:
     — Семён Андреич.
     — Михал Алексаныч.
     Произнесли они это почти одновременно, и лишь позднее, по ходу дела, я сориентировался, кто из них Сёма, а кто — Мишаня.
     — Ну, приступим, — бодро скомандовал Фёдор Никитич, сворачивая бутылке жестяной колпачок.
     Тут же на газете образовались три стопочки и бумажный стаканчик, видимо, из-под творога. Как я понял, персональная забота обо мне.
     Никитич аккуратно разлил водку и, переждав секунду, объявил:
     — Ну что, за встречу так за встречу. Вздрогнули?
     Мы вздрогнули. Ну и дрянь же этот местный разлив!
     — Ты закуси, закуси, — протянул мне огурец Мишаня. — Напиток, он закуси просит.
     — Это уж точно, — подтвердил Никитич. — Ты, парень, закусывай, не жмись. У нас тут, конечно, небогато, зато всё по-людски. Ну так что у тебя за проблемы? — без всякого перехода вперился он в меня желтоватыми, похожими на кошачьи глазами. — Давай, колись. Может, подмогнём чем.
     — Да, в общем, обычное дело, мужики, — я заговорил не спеша, как и подобает в таких случаях. — Я сам из Столицы, еду вон к тётке, в Грибаково. Может, знаете, это малость не доезжая Заозёрска. Ну вот, а с билетами сейчас напряжёнка, удалось только до Барсова взять, а отсюда не раньше понедельника, 148-м скорым. Так что перекантоваться где-то надо три ночи, а гостиница у вас на ремонте. Такие вот пироги с капустой получаются. Пробовал я тут на постой напроситься, да обломилось. Мне заплатить-то есть чем, отпускные вон получил, да только народ здесь у вас... недоверчивый какой-то. Одна баба, правда, согласилась, да столько запросила, что лучше уж на вокзал. А остальные просто шуганули.
     — Постой, это какая же баба? — встрял в мой монолог Сёма. — Сонька, небось?
     — Ага, Софья Ивановна, — откликнулся я. — А что, известная личность?
     — Это точно, известная. Жмотина ещё та. Она же тут у нас в ларьке сидит, пивом, значит, торгует. Не доливает, стерва... — он скорбно помолчал. — Хозяйственная баба, ничего не скажешь. Муж-то ейный, Санька, тоже мужик деловой был, на лесопилке, значит. Ну и прошлой осенью посадили. Что там стряслось, неясно, может, мало кому дал, или чего... Но с ним просто, если, скажем, вагонка тебе нужна, или тёс. А сейчас на его месте Осташкин сидит, старый козёл. С ним попробуй договорись. Идейный потому что. Вот. А как Саньку-то упекли, Ивановна совсем взбеленилась, кидается на копейку точно мышь на колбасу. Ну, оно конечно, двое детей, школу кончают, и все дела. А что у ней не остался, правильно. Она бы тебя как липку... Без рубля бы к тётке своей поехал.
     — Ладно, Сёма, кончай базарить, — вмешался Никитич. — Мы вот сейчас лучше разольём. Между первой и второй перерывчик небольшой.
     Вздрогнули мы и по второй.
     — Эх, хорошо пошла отрава, — восхитился Никитич. — Уважаю. А ты, Лёха, чего сало не берёшь? — хлопнул он меня по плечу. — Сало есть лучшая закусь, что человечество изобрело. Его только маланцы не едят, да ещё татары. А наш человек...
     Я, само собой, вспомнил Гоголя. Пан Данила, о коем Никитич, по всей вероятности, не читал, говаривал почти слово в слово то же самое. Своему тестю-колдуну.
     Ну, чтобы не уподобиться иноверцам, сало я попробовал. В общем, как в анекдоте — сало оно и есть сало. Не люблю. С детства меня от него тошнит. Не знаю уж, какие тут инстинкты-рефлексы, но не люблю. К тому же — пятница. День постный. Ну да грех невелик... И пару ломтей, дабы не обидить Никитича, я сжевал.
     — Ты, Лёха, не боись, ночлег мы тебе организуем, — обнадёжил меня Никитич. — Для хорошего человека ничего не жалко. Сам-то кем будешь? — полюбопытствовал он.
     Всё развивалось правильно. Можно было уже переходить на "ты".
     — Радиомонтажник я, на заводе "Маяк". Приёмники лепим. Раньше, до Возмездия, телевизоры выпускали, видюхи опять же. Но это, само собой, до меня ещё было. Теперь у нас продукция духовно выдержанная, — усмехнулся я. — Принимает только УКВ на трёх каналах, и довольно.
     — А как насчёт семьи? —продолжал дознание Никитич.
     Я замялся.
     — Ну, женат в общем...
     — Это дело хорошее, — кивнул он. — Баба-то сама как, ничего?
     — Да вроде бы всё путём. — пожал я плечами.
     — И давно ли с холостой жизнью распрощался?
     — Уже пятый год повенчаны, — не спеша протянул я, уставившись в темнеющее небо. — Да и раньше гуляли, она же, Ленка, сама с "Маяка", в соседнем цехе работает. Так что повенчались мы, всё как у людей, приходской совет квартиру выделил, и недорого получилось, рассрочка на десять лет. Сам-то я раньше в общаге кантовался, а у Ленки хоть и двухкомнатная, так ведь там пятеро прописаны, да и со стариками её куковать всё же не с руки. Так что вот вышла у нас счастливая жизнь. Вкалывали оба, деньги у нас на "Маяке" не скажу, чтобы зашибенные, но на жизнь хватает, мебелью всякой обзавелись, я уже и насчёт машины подумывал.
     — А раз уж такая благодать, — прищурился Никитич, — чего кольца не носишь?
     Да, Фёдор Никитич глазаст, ничего не скажешь. Два стакана принял, а даже такую мелочь углядел. Ну что ж, легендой и это предусмотрено.
     — Тут, мужики, такие дела, — я откашлялся и продолжал: — Беда у нас прошлой осенью случилась. Сынишка пропал. Ну, и Ленка моя вроде как сдвинулась. Вбила себе в голову, что раз не уберегли малыша, то как бы уже и не муж с женой. Кольцо своё в шкатулку убрала и меня заставила. Ну я что, заводиться тут буду? Раз она в таком состоянии.
     — А что с ребёнком-то стряслось? — тихо спросил Никитич, пододвинувшись поближе.
     — Украли его у нас, — глухо отозвался я, опустив взгляд. Словно меня ужасно интересовала пыльная трава. — Какая-то мразь со двора увела.
     Кто-то из мужиков, не то Сёма, не то Мишаня, я даже и не понял, озадаченно присвистнул.
     — Ни хрена себе фанера, — только и нашёлся что сказать Никитич. — Да как же это вышло?
     — Да вот так и вышло, — я сглотнул и продолжал: — Лучше уж по порядку всё расскажу, так легче. Ну вот, значит, мы с Ленкой в положенный срок сына заделали, Саньку. Тоже, в общем, особых проблем не было, здоровым рос, хотя, конечно, крутиться приходилось. Но тут уж тёща подмогла. Каждый день с утра приезжала, сидела с ним. В детсад не отдавали, Анна Матвеевна, тёща то бишь, на пенсии, а в саду, известное дело, и простудят, и не уследят... Тупые мы с Ленкой были, одно слово. Прошлой осенью, в сентябре, всё, значит, и случилось. Я, понятно, на работе, а у Ленки отгул, она мать отпустила, сама, говорит, за Санькой присмотрю. И затеяла она генеральную уборку. Мы в субботу день рождения мой собирались отмечать, друзей позвали. Так ей же обязательно всю квартиру надо вылизать. Ну вот, Саньку она, значит, во двор выпихнула, в песочницу, велела не выходить никуда, пока сама за ним не спустится. Саньке-то четыре года исполнилось, сознательный уже пацан, жена особо и не дёргалась. Ну, одним словом, к обеду она во двор выходит, а ребёнка нигде нет. Ни в песочнице, ни на горке, ни возле мусорных баков, пацанва туда лазить пристрастилась, Ленка думала, может, и наш туда же. Ну, обегала она всю округу — без толку. Как сквозь землю провалился. Потом уже, ближе к вечеру, как я с работы пришёл, догадалась соседских детишек поспрошать, не видал ли кто. Вот, и девчонка Коростылёвых, это соседи с третьего этажа, говорит — Саньку вашего какой-то дядя забрал. Как так забрал? А очень просто, отвечает. Конфету шоколадную дал и за руку увёл. А Санька что? — спрашиваем. — А он пошёл, и весело так. Что за дядя? — выясняем. А дядя как дядя, высокий, в чёрном пальто. Балда... Десять лет девке, могла бы и сообразить, дурочка. Хоть бы к Ленке сбегала...
     — Да-а, дела, — сокрушённо выдохнул Никитич, а Сёма так просто многоэтажно высказался.
     — А что полиция? — сдавленно спросил Мишаня. — Неужто не помогли?
     — Да в полицию-то мы первым делом помчались, — горько усмехнулся я, — а толку что? Заявление у нас, конечно, приняли, и следователь с нами беседовал, а результатов никаких. Вот уже год прошёл. Ищем, отвечают. Может, говорят, маньяк, а может, эти, сатанисты, для жертвы.
     — Ну ё-моё... — только и нашёлся что пробубнить Сёма.
     — Вот, — кивнул я, — Ленка тогда и слегла, и с головой у неё что-то повредилось. В общем, решила, пока сына не найдём, мы вроде бы и не муж с женой. Ну что с больной бабы-то взять? А главное, сына-то нет. Понимаете, мужики, проснёшься вот так ночью, вспомнишь всё — и сдавит тебя, прямо выть хочется. Ну, не повоешь ведь в самом деле. Схожу в кухню, водички попью. И так оно всё тянется, тянется... Иной раз не сдержусь, на Ленку прикрикну — на какого хрена было пацана во двор пускать? Мешал он тебе в квартире? Она реветь.
     А если подумать — так я, вроде бы, во всём виноват. Мой же день рождения готовили. Не захоти я это дело устраивать — ничего бы и не было. Приехала бы тёща. Она женщина основательная, ребёнка бы одного не оставила. Вот так, значит.
     Я перевёл дыхание. Дальше, по идее, можно было и не продолжать. Достаточно вроде бы для умягчения сердец. Но сказав "а", надо говорить и "б". Потому что реакция на "б" может оказаться весьма занятной. И даже полезной — в узко профессиональном смысле.
     — Ну, а с другой стороны, — глухо бормотнул я, — ничего же ещё неизвестно. Трупа мы не видели. Вдруг отыщут? Хотя верится с трудом. Мы кто — мелочь, работяги. Как же, станет начальство ради нас бегать. Известное дело, если сановный чей ребенок, в лепёшку бы расшиблись, само Управление бы подключили. А для нашего брата — что при красных, что при плутократах, что сейчас, при Государе... На квартальном этом занюханном десятки нераскрытых дел висят, ему проще в архив списать, чем бегать суетиться. Квартальный, блин. Он как раньше участковым, так и... Да и рискованно оно, если и впрямь сатанисты. Отомстить могут. Порчу там наслать, или у самого ребятёнка сведут. Люди говорят, бывали случаи.
     Ну, на полицию я особой надежды и не держал. А делать-то что-то нужно, не сидеть же так. Помаялся я зиму да весну, а потом нашёл завязочку. В общем, дали мне один адресок. Есть, значит, дедушка такой, он умеет видеть. Говорят, он воды в чашку нальёт, пошепчет, поглядит — а потом и скажет, где искать. Врут, наверное, а всё же чем чёрт не шутит. Вот и еду в Грибаково, там скажут, куда дальше. Ему, старичку этому, понятное дело, заплатить придётся, ну, мы с Ленкой насобирали, да и подкалымил я смальца, в мае взял две недели за свой счёт, ездили с мужиками одному начальничку дачу строить. Ну, он прилично заплатил, не обидел. Так что с дедом рассчитаюсь. Был бы вот толк...
     Мужики помолчали. Тактичные, кстати говоря, мужики — не стали ни с утешениями лезть, ни советами кормить. Да и что тут посоветуешь? Ситуация безнадёжная, даже клиническому идиоту ясно. Причём на деле всё ещё хуже, чем по моей легенде. Витя Северский из пятого отдела, чью ситуацию я спроецировал на недалёкого трудягу-радиомонтажника, всё-таки не где-нибудь работает, а у нас — в Управлении. Майор Следственной части. До сих пор волосы дыбом встают, едва вспомню тогдашний аврал. Подключили не только УВД, не только армию — но и с Интерполом связались, несмотря на скрип кое-каких деятелей из министерства внешних сношений, на политику "духовной стены". И всё как в песок ушло. Витя даже по благословению батюшки ездил в Троепольскую лавру, к прозорливому старцу Артемию. Вернулся оттуда непривычно тихим, и никому ни слова. По уши погрузился в работу, высох весь и почернел. Противно, конечно, врать мужикам этим, но что уж тут поделаешь, это наша работа. Ложь, она порой бывает и святая.
     — Ладно, Лёха, выпей, — нарушил молчание Никитич, протягивая мне наполненный до краёв стакан. — Чего уж там, а жидкость, она не помешает. Вот, огурчиком заешь, со своего огорода, не то, что у вас в столичных магазинах, хрен знает откуда. А у нас тут всё чистое, никаких тебе вредных производств, одна только лесопилка.
     — А до Возмездия комбинат был, резину делали, — вставил своё слово Мишаня. — Вонь, знаешь, стояла отвратительная, а зимой снег вообще не поймёшь какой — то ли серый, то ли бурый...
     — Дети болели, — добавил Сёма.
     — В общем, что закрыли, хорошо, — подытожил Никитич. — За то Возмездию спасибо. Жизнь, конечно, Лёха, штука сложная, но порой у нас и толковые вещи делают. Чище стало. Да и деньги, что на комбинат шли, городу пригодились. Обустроили кое-что.
     — Ты, Федя, ерундишь чего-то, — хмыкнул Сёма. — Деньги на комбинат, деньги на комбинат... А что прибыль от комбината тю-тю, про это забыл? Он же, комбинат, какой-никакой, а доход давал. И насчёт обустройства, это ты загнул. Чего обустроили-то? Дороги разбитые, так? Грузовики каждую осень да весну тракторами волочём, забыл? Буфет на вокзале всё не откроют, канализация течёт, мать их в левую ноздрю. Ту же гостиницу не отремонтируют никак...
     — Зато храм обновили, — чуть обиженно отозвался Никитич.
     — Насчёт храма спорить не буду, действительно, покрасили. А монастырь как был в развалинах, так ведь и остался.
     — Это верно, — кивнул Мишаня. — Всенародная стройка, тоже туда же. Каждое лето нагонят студентов с лопатами — и радости по это самое место. А чего они с лопатами наработают? Здесь техника нужна, материалы, а это же всё деньги, деньги...
     — Храм я видел, — вклинился в разговор и я. Меня понемногу начинало развозить, всё-таки жара, да и огурец, по правде говоря, не закуска, а так, баловство, но пока что я ещё держался. — Это там, на площади, да? — махнул я рукой в сторону. — Ничего, красивый храм. Лёгкий такой, будто воздушный.
     — Нравится? — просиял Никитич. — Петропавловский наш... А я ведь там десять лет ночным сторожем отработал. Всё на моих глазах, каждую тютельку там знаю... А сейчас вот на пенсии, уже второй год. Язва, понимаешь, заела, отдыхаю вот, лечусь.
     "Водкой?! — чуть было не вслух поразился я. — Какой доктор тебе такое посоветовал? Годик-другой — и паталогоанатом покажет твою печень усердным студентам в белых халатах. Впрочем, в этой глуши нет студентов. Но сие тебя не извиняет, дядя Федя!"
     — Ну, я, понятно, без дела не сижу, — Никитич продолжал между тем делиться подробностями биографии. — Плотничаю помаленьку, есть тут у нас артелька. Дачники, ты понимаешь, строятся, и вообще.
     — А храм, он какого века? — мне захотелось увести Никитича от плотницких мемуаров. А то разговор мог коснуться и моей шабашки, о которой я, выходит, присочинил зря. На деле-то я толком и топора в руках держать не умею. Не дай Бог засвечусь.
     — Да вроде семнадцатого, говорят. Хотя что там от того века осталось? Сколько же ремонтов было, переделок всяких... Его ж взрывали ещё в тридцатые, сапёры, говорят, приехали, фугасы заложили, шандарахнуло так, что стёкла за километр посыпались, а храм устоял. Купол, правда, разворотило, кирпичи, понятное дело, посыпались, перекрытия опять же... Но всё-таки устоял. Овощную базу в нём потом затеяли, да ненадолго. Сгорела через год. И знаешь, — доверительно наклонился ко мне Никитич, — старики рассказывают, само заполыхало, без каких причин. Эти-то, начальство, конечно, потом на проводку валили, а проводки там и вовсе не было, и вообще — чему там гореть? Гнилой картошке? Ну, и снова церковь устояла, стены подкоптились, а так ничего. Да... А открыли её уже после войны, батюшка приехал из Заозёрска, отец Геннадий, так своими руками всё делал. Ну, потом народ, конечно, стал помогать, в общем, в шестидесятые уже такой вид был, как сейчас. Я-то помню отлично, как раз из армии тогда вернулся, погулял, как положено, потом на лесопилку тут устроился. Тогда хорошо платили на лесопилке, между прочим.
     Я молча кивнул. Повело мужика, сейчас он, видимо, всю жизнь свою расскажет, впрочем, это и так было ясно. Меня гораздо больше волновало другое — не сломается ли он раньше, чем разберёмся на тему ночлега? На гостеприимство обременённых семьями Сёмы и Мишани я, понятное дело, не расчитывал.
     А вечер меж тем тихо брал своё. Жара вроде бы и не схлынула, но солнце уже зацепило краем изломанную линию горизонта, прозрачнее стал воздух, удлинились чёрно-сизые тени, а в кустах то и дело слышились какие-то деловитые, явно животного происхождения, шорохи. Или это у меня от выпитого?
     Никитич всё болтал и болтал, а я, не вслушиваясь в его басовитый говорок, сидел, прислонясь к своей объёмистой сумке. Надо было, конечно, порыться в ней, внести свой вклад в общий стол, но кроме двух варёных яиц, копчёной колбасы да начинающего подсыхать батона у меня ничего не имелось. Да и колбаса была припасом стратегическим, я надеялся на здешние магазины. Тётя Варя писала, чтобы никаких продуктов я не брал, там у них с дедом Владимиром классическое натуральное хозяйство. Как бы они по случаю моего приезда, не дожидаясь осени, поросёнка не вздумали резать. Ведь мне же резать и придётся, а я этого не люблю. Но кому ещё? Дед старый, слабый, приглашать соседского мужика — позориться...
     Зато порадую старушку платком. Индийское производство, в их глухомани такого, наверное, ещё с плутократических времён не видали, да и у нас, хоть и в Столице, а тоже пять талонов на отдел, мне ещё повезло — вытянул. Что же касается деда, я вёз ему набор курительных трубок. Не высший свет, конечно, но будет доволен. Не всё же ему самокрутки палить. Мне, правда, нелегко уловить разницу, курить так и не пробовал никогда, в интернате на меня косились как на придурочного. Но так уж Господь дал.
     Однако! Окружающий мир понемногу начинал крутиться вокруг невидимой оси, лёгкие волны тепла пробегали по моему лбу, предметы теряли отчётливость. Если и дальше так пойдёт, как бы не сломаться раньше дяди Феди. Он-то, по всему видать, боец опытный, со мной не сравнить. Тем более, что по правде я совсем даже и не боец. Не принимает организм — и всё тут. Ребята — сперва в Училище, потом уж и в Управлении — те сперва хмыкали да подначивали, а после смирились с такой странностью.
     — Вот, я и говорю, — продолжал благодушно Никитич, — ты, Людка, уже двоих сорванцов соорудила, а всё как маленькая. Ну почему я должен об ней хлопотать? У тебя, доча, мужик вроде как имеется? Вот пускай он и выбивает. А папка что? Папка уже на пенсии, между прочим, у него и сердце, радикулит, и...
     Чем ещё наградили годы Никитича, я услышать не успел. Звон стекла бесцеремонно оборвал его сетования. Прилетевший с пустыря по крутой дуге мяч врезался прямо в центр нашего импровизированного стола. Недопитая бутылка покатилась к кустам, по пути громко стукаясь об обломки кирпича. Стопочкам повезло меньше — две выжили, но третью раздавило. Расплющился и мой бумажный стаканчик, но, впрочем, что ему сделается?
     А закуска не слишком пострадала. Сало к этому моменту было почти дожёвано, помидоров тоже не осталось, а хлеб и огурцы Никитич, грязно ругаясь, собирал в пыльной траве.
     — Ах, поганцы, — мотнул он головой. — Весь отдых испортили. Ну, мы им сейчас...
     Оттуда, с дальнего конца пустыря, доносились крикливые детские голоса, юные футболисты отчаянно спорили. По всей видимости, решали, кому идти за пленённым мячом.
     — Это ж надо, а! — грустно высказался Мишаня. — Люди, значит, сидят, культурно беседуют... А там, между прочим, ещё где-то с полстакана оставалось.
     — Во молодёжь пошла, — вставил очнувшийся от пьяных грёз Сёма. — Всё им по фигу, что люди рядом — до фонаря.
     — Ладно, что разнылись? — обернулся к нам ползающий в траве Никитич. — Вот, все огурчики целы, и хлеб разве что запылился, ну да ладно, оботрём, мы не лорды. Главное, запасы-то целы, — похлопал он себя по прозвеневшим карманам. — Сейчас возобновим...
     Но пришлось повременить.
     — Простите, я это... Можно мячик забрать? — раздался хрипловатый мальчишеский голос.
     Мы, все четверо, обернулись. В нескольких шагах от нас торчал невысокий пацан лет этак тринадцати-четырнадцати, белобрысый и, как показалось мне в лучах утопающего солнца, загоревший до густой коричневости. Застиранная футболка в нескольких местах была заляпана ягодным соком, а некогда белые брезентовые шорты — измазаны кирпичной крошкой и рыжеватой глиной.
     Его чуть пухловатые губы кривились в нерешительной улыбке, а в глазах легко читалась тревога — он, разумеется, оценил масштаб разрушений.
     — Значит, мячик тебе, говоришь, — не спеша протянул Никитич, похлопывая ладонью по ребристой поверхности мяча. — Вы, обормоты, значит, будете людям культурный отдых нарушать, а вам за то мячики подавай? Нет, сынок, не всё так просто. Вас учить и учить надо, сопляков, — Никитич встал и подался вбок, намереваясь вырвать подходящий стебель крапивы. Мальчишка с ходу просёк его план и резво отпрыгнул на безопасное расстояние.
     — А я тут при чём? — обиженно пояснил он. — Это Вовка пасовать не умеет, он сюда и залупил. Меня-то за что?
     — Да уж найдётся за что, — ехидно предположил Никитич. — Мячик-то, между прочим, чей?
     — Ну, мой мячик, — уныло признался пацан.
     — Твой, стало быть... — усмехнулся Никитич. — Значит, пускай мама за ним приходит. С ней и будем разбираться на предмет порчи имущества...
     — Так не я же пасовал! — вновь огрызнулся мальчишка и на всякий случай отошёл ещё подальше.
     — Ты, не ты — разницы не вижу. Главное что? Мячик твой, тебе и отвечать...
     Похоже, Никитич обрёл благодатную тему для словесных излияний и мог так препираться до бесконечности. Вернее, пока не отрубится.
     Я решил закрыть этот базар.
     — Да ладно тебе, Фёдор Никитич, чего расшумелся? Сам же говорил, стратегические запасы не пострадали. А стакан... Это ж к счастью, разве не так? Будет тебе с пацаном вязаться, сам, что ли, таким не был?
     Я приподнялся и, стараясь держать равновесие, подошёл к сидящему в обнимку с мячом сторожу.
     — Дай-ка сюда, дядя Федя, — ласково протянул я, и взяв у ошарашенного моим напором Никитича мяч, быстрым движением зафутболил его в сторону пустыря. Надо же, остались ещё навыки.
     — Беги, пацан, лови свою судьбу, — посоветовал я мальчишке. — И смотри, в другой раз не попадайся, огребёшь.
     Паренька не пришлось долго упрашивать. Ввинтившись в тёплый синеватый воздух, он умчался вдогонку за спасённым мячом.
     Никитич неодобрительно посмотрел ему вслед.
     — Чего же это ты, Лёха, озорству потакаешь? — хмуро осведомился он, расправляя примятую газету-скатерть. — С хулиганьём по-мягкому нельзя, совсем сладу не станет. Ты вот ладно, молодой, а я двух сыновей да дочку вырастил, разбираюсь как-никак.
     — Да и с мамани его за мячик можно было бы на бутылку поиметь, — добавил доселе философски взиравший Мишаня. — Это же Веркин сорванец, с Заполынной, я знаю. У Верки всегда есть в загашнике, а раз такое дело...
     Мишаня долго бы ещё предавался пустым мечтам, кабы Никитич не раскупорил очередной пузырь.
     — Жалко стопочку, — хмыкнул он, разливая водку в уцелевшую тару, — ну да ничего. Мы с дядей Сёмой по очереди. За что пьём?
     — За детей, — глубокомысленно изрёк Сёма, указывая глазами на пустырь, откуда вновь доносился футбольный визг. — За наше светлое будущее.
     Как я был ни пьян, а всё же заметил, каким неслабым тычком угостил Сёму Фёдор Никитич. И не сразу до меня дошло. Тактичен дядя Федя, тактичен и деликатен. Вовремя заткнул Сёмин фонтан. Ещё бы, у гостя такое горе, а этот своими тостами лишь растравляет.
     Между прочим, плохо. Не держу легенду, выпадаю из образа. Мне бы вздрогнуть полагалось, побледнеть и отвернуться. Скорбящий отец, то се. А что, интересно, вместо этого отпечаталось на моей пьяной роже? Нет, пить нельзя, да ещё в жару, да ещё и без ма-а-ленькой таблеточки — незаметным движением из рукава в стаканчик. Увы, я не на занятиях в Училище, вопрос о зачёте не стоит, да и рубашка у меня с короткими рукавами, и та обвязана вокруг пояса. Ну, и последняя малость — не захватил таблеточек. Нет, до настоящих профессионалов, вот как например, Ваня или хотя бы Петрович, мне ещё хлебать киселя и хлебать. И хорошо если киселя...
     — Да ты чего, Лёха, не пьёшь? — участливо пододвинул мне стаканчик Никитич. — Мы уже вздрогнули, а ты чего грустишь?
     — Да-да, дядя Федя, я сейчас! — пришлось и мне хлопнуть очередную дозу местной отравы. Ох и гадко она пошла, замутило меня, закололо изнутри, даже слёзы в глазах обозначились.
     — Давай-ка огурцом заешь, — подал мне Мишаня малосольный плод. — Слушай, — озабоченно повернулся он к Никитичу, — этому больше не наливай. Не удержит. А с виду вроде крепкий парнишка...
     — Да ты чего, дядя Сёма, — сколь мог старательно изобразил я возмущение простого работяги. — Да я ещё столько же...
     — Ладно, Лёха, можешь, верю, — похлопал меня по плечу Никитич. — Но не надо. Жара, такие дела, с поезду, с устатку. Посиди вон пока, ветерком сейчас тебя обдует, и всё пойдёт путём.
     Что именно из меня пойдёт и каким путём, Никитич деликатно не уточнил.
     — Вот, ещё, может, огурец ему? — Мишаня вновь сунулся ко мне с огурцом. — Хороший огурчик, монастырский сорт, между прочим.
     — Да, у монахов хозяйство раньше было налажено, — охотно подтвердил Никитич. — Да и сейчас колупаются, только мало их — отец-игумен да ещё трое стариков. Два человека послушников. Не идёт, понимаешь, к ним молодёжь. Монастырёк мелкий, бедный, чудесами не прославлен... До сих пор толком ремонта не сделать, тут ведь деньги нужны, и большие, а кто ж даст, мы — провинция... Студентов вот летом гоняют, а что с них толку? Туда не лопатой с ломом, там бульдозер нужен, опять же цемент, кирпич, да ещё прораба грамотного. А эти ребятишки и не умеют ни хрена, разве что водку жрать да по девкам. Тебя почему на ночлег-то никто не брал, — доверительно наклонился ко мне Никитич, — за студента приняли. А с ихним братом у наших-то мужиков разговор простой — дрыном да по кумполу. Так что тебе ещё повезло, можно сказать.
     Я не стал уточнять, кому действительно повезло — незачем выбиваться из легенды. Где уж бедному радиомонтажнику отмахаться от мужиков с дубьём? Лучше держать варежку закрытой. Тем более, сейчас — наговоришь чего по пьяни, потом расхлёбывай.
     — А монастырь, между прочим, старинный, — продолжал Никитич. — Эти-то, каменные стены, они позапрошлого века, а раньше тут деревянный скит был, говорят, первые отшельники сюда ещё до Вторжения пришли... Ну, говорят, конечно, всякое, не знаю... В прошлом году владыка Варсонофий приезжал, молебен в развалинах отслужил. Может, и выделят из Центра средства...
     — Дожидайся, — хмыкнул Сёма. — Ты, Фёдор, после второй бутылки что-то быстро глупеешь. Есть у тебя такая черта, уж не злись, я правду говорю. Ты вон талдычишь — средства выделят, а на кой хрен их выделять? Народу у нас в городишке кот наплакал, приход еле дышит, а тут ещё монастырь... Кто ходить будет? К нам же богомольцы со всех краёв не потянутся, рылом не вышли. Будь тут чудотворная икона, или мощи какие, тогда бы ещё... А так...
     — А что так? — тут же вскинулся Никитич. — У нас, может, не как в столицах, но и свои мученики были, и исповедники... Да хотя бы отца Петра вспомни.
     — Ну, это конечно, — неожиданно легко согласился Сёма. — Насчёт отца Петра спорить не буду. Только опять же — разговоры одни, доказательств нету.
     — А кто он, отец Пётр? — спросил я, сопротивляясь нахлынувшей тошноте. Кажется, голос мой звучал более-менее связно, хотя я чувствовал, — ещё немного и отброшу копыта.
     — Ну конечно, — покивал Никитич, — откуда вам в Столице про него слышать? А отец Пётр, это такой батюшка, знаешь... Такой батюшка... Он сам иеромонах, в храме нашем служил настоятелем. Ещё в начале того века, до красного переворота. Говорят, семья его от болезни какой-то вся вымерла, ну, он и принял после этого постриг. Служил, значит, в храме, и жил при нём же, в каморке. Дом для причта большой был, так ему квартира полагалась во весь первый этаж, как настоятелю, а он отказался. Мне, говорил, в каморке спокойнее. Народу к нему ходило... И из дальних деревень, и даже из Заозёрска ездили. И всех умел утешить, в беды вникал. Ну вот, а после переворота местный Совет храм закрыл, а потом и вовсе начали утварь грабить, так он, отец Пётр, на колокольню полез, набат стал бить, народу, говорят, к храму набежало... В общем, не дал растащить. Ну а на следующий день за ним солдаты. Бумажку зачитали, контрреволюция, одним словом, сопротивление народной власти, организация мятежа. В общем, говорят, батя, собирайся на тот свет. А отец Пётр им спокойно так отвечает — чего собираться, я уже готов. Помолился молча, народ благословил, и увели его. Ты вон, когда подъезжал к городу, мост видел? Мост высоченный, через овраг, там на дне речушка мелкая, Вихлица, можно сказать, ручей. Это ещё тогдашней постройки, до переворота. Видишь, по сию пору стоит, и хоть бы что. Умели же строить... Ну вот, вывели его на мост, и даже стрелять не стали. Пожалели патрона. Взяли, значит, за руки да за ноги, раскачали — и сбросили. А там же высота метров пятьдесят будет, и камни внизу. Посмеялись они, покурили — ну, и пошли вниз, тело подбирать. Смотрят — а тела-то и нету. Обшарили там всё, до ночи возились — без толку. Пропал отец Пётр. Как в воздухе растаял. Поначалу думали, кто-то из прихожан спрятал, обыски были по домам, да ничего не нашли. Да и вряд ли, не успели бы утащить. В общем, так и не отыскали. Упасть-то упал, а до земли, выходит, не долетел.
     А с тех пор, говорят, он людям иногда является. И во сне, и даже так... Наяву. То есть вроде бы он и не умер, а ходит невидимо по земле, помогает. Даже вот мою мать возьми, с ней на фабрике женщина работала, так когда у той мужа посадили, она к стенам монастырским пришла, поплакала, а после тихо так шепнула — отец Пётр, если слышишь меня, если можешь — выручи. И вдруг чувствует — чья-то рука её по волосам гладит. Вскинулась она — а перед ней он сам и стоит, отец Пётр, в пыльном подряснике, с посохом. Уповай, говорит, на Господа, Елена. Господь милосерд. Сказал и пошёл прочь, за угол завернул — и пропал. Она-то, Елена Ивановна, следом кинулась — а за углом уже никого. Хотя местность там такая, что не скроешься никуда. Вот. А через неделю она с работы приходит — а дома её ждёт муж. Разобрались, выпустили. И такое тогда бывало.
     — Всё это, конечно, так, — упрямо вклинился в разговор Сёма, — до только где они, эти люди, что отца Петра видали? Кто помер уже, кто последние годы доживает. Ведь почти сто лет прошло. Мы-то здесь, в Барсове, может, и знаем про него, а поди кому в епархии докажи? Прямых свидетелей нет, могилы нет, мощей нет...
     — Да, крючкотворов у нас что клопов развелось, — с трудом выдавил я из перекрученного тошнотой горла. Нет, одно мне спасение — ближние кустики.
     Как я до них добирался — это отдельная баллада. Ноги превратились в какое-то подобие резиновых шлангов, к шее, казалось, привязали двухпудовую гирю, пространство перед глазами вытягивалось в тёмную трубу, и сколько я ни ковылял до спасительной бузины, она упорно не хотела приближаться. Зато кожей спины ловил я на себе чей-то не по-хорошему заинтересованный взгляд.
     А когда я всё же дополз, и извергнул внутреннее своё содержание, что-то вдруг случилось, вспыхнул в голове лиловый огонь, земля ударила меня по ногам, воздух всколыхнулся и всё вокруг забурлило, точно утекающая в тёмную воронку раковины вода. Последнее, что я запомнил — это как озабоченно матерясь, куда-то меня волокли. Кто, куда, зачем — какая разница, если так или иначе всех поглотит исполинский водоворот? Вот я уже у горловины, вот пискнула разодранная пополам секунда — и не стало ничего.

Глава 2. Если не мало.

     Солнца не было — тяжёлые, свинцовой масти облака затянули небо, и мне казалось, будто всё вокруг — и мы с нашим "Гепардом", и шоссе, и ощетинившийся лес — покрыто огромным стальным куполом, как в планетарии. И какая-то скрытая машина управляет им, крутится программа, и ничего уже не изменить, всё будет так, как случалось сотни раз, и казалось бы, пора привыкнуть, но привыкнуть у меня не получалось, наоборот — с каждой минутой становилось ещё страшнее. Я понимал, ждать осталось недолго, скоро оно ударит, но не знал, что именно. Нет, вру — на самом деле я знал, но знание это было столь невозможным, такая кипела в нём мгла, что я прятался от него, строил в мозгу баррикады из привычных слов и воспоминаний, хотя и чуял — все мои потуги бесполезны, то, что сейчас будет, не отодвинешь, это не корзина, что на каждом повороте лупит меня по коленке, прямо по заплате на стареньких джинсах, мама заставила их надеть, хотя я брыкался, они тесные и мышино-серые, уж лучше бы я в школьные брюки влез (форму отменили, и они оказались вроде как ненужные). Но маму разве переспоришь?
     Мне ужасно хотелось вмешаться в их с отцом разговор, попросить... Я сам не знал о чём. Остановить машину? Повернуть назад? Да разве они меня послушают? С какой стати? Сам же рвался по грибы, скажут, сам просил, чтобы тебя разбудили в половину пятого, что за бзики? Если бы я мог им сказать, что случится... И ничего другого не оставалось, как молчать и глядеть в окошко, на неподвижные, в жёлтых подпалинах облака, наливающиеся непонятной силой, готовые обрушить на землю потоки рыжего, мохнатого пламени.
     И вот это случилось. Со злым треском, как от раздираемой пополам рубашки, рассыпалось небо, ударило слепящим взрывом, мелькнули чёрные, извивающиеся корни поваленной сосны, горизонт вздыбился и спустя мгновенье с натужным всхлипом осел, огненная волна подхватила меня и швырнула навстречу пригнувшимся ёлкам, я протискивался между ними, размазывал по щекам едкие слёзы, и понимал, что не могу оглянуться.
     Там, за моей спиной, на шоссе, буйствовал рыжий факел, там была мама, но не только броситься к ней, в объятия гудящего пламени, но и головы повернуть не удавалось. Какой-то гиблый ветер тащил меня вперёд, по лесу, сопротивляться ему было невозможно, оставалось лишь перебирать ногами да уворачиваться от готовых вцепиться в меня веток.
     Потом я понял, что ветер — на самом деле не ветер, а голос, выталкивающий из чьей-то слюнявой пасти слова:
     — Держи чухана! Сейчас мы его... Да справа же, придурок, заходи!
     Васька Голошубов устраивал охоту по всем правилам искусства, рано или поздно он меня отловит, но сейчас я ещё способен был бежать — и рвался сквозь притихший лес, раздирал куртку и джинсы о колючие ветки, спотыкался на вывернувшихся из-под упругой хвои корнях — и чем дальше, тем тише становился прокуренный Васькин голос, вот он уже не сильнее комариного звона, вот его уже нет...
     Но я тем не менее бежал, задыхаясь, сжимая пальцы в кулаки до побелевших костяшек, кололо в левом боку, и приклад автомата то и дело норовил влепить мне по бедру, я сорвал его, тем более, что скоро, наверное, придётся стрелять, вот уже и просвет засинел меж ёлок, я из последних сил рванулся туда — и вылетел на залитую полуденным солнцем железнодорожную колею.
     Было тихо. Удивительно тихо, умиротворённо. Лишь кузнечики прилежно стрекотали в густой, посеревшей от зноя траве, да еле слышно гудели провода.
     Оправляя сбившуюся камуфляжку, я пытался вспомнить, от кого же так гнал по лесу... Или за кем... Что-то маячило за спиной, тягостно-непонятное, странное. Ладно, во всяком случае, автомат можно закинуть за спину. Стрелять курсанту Бурьянову в ближайшее время не придётся. Не в кого. Безмятежно здесь и пусто.
     Пусто?
     А как же тогда это?
     Она лежала в трёх шагах, уставившись в небо пустыми, оловянными пуговицами глаз. Чёрная, с каким-то даже синеватым отливом шерсть свалялась грязными клочьями, острые треугольники ушей обвисли, точно от жары, но я знал, что жара тут ни при чём, и не от жажды раскрыта гнилая пасть, откуда бурой лентой выползает страшный, распухший язык, упираясь с обеих сторон в слюняво-жёлтые клыки.
     Голова, несомненно, была отрезана. Не отрублена, не оторвана, а именно отрезана — трудились долго, время от времени обтирая от крови длинный и узкий кремнёвый нож, под медленно струящуюся из магнитофона тёмную мелодию. Кровь, надо полагать, стекала в подставленный тазик, часом позже её используют всю, до последней капли, пойдёт на Элексир...
     Видно, голова валялась тут уже давно, дня три, не меньше. Только сейчас я ощутил удушливый смрад, волнами исходящий от того, что осталось от собаки. Когда-то это было доберманом.
     В общем, мне не впервой такое видеть. Почерк Рыцарей Тьмы всюду одинаков, и, как наставительно говорит Куратор, пора бы привыкнуть. Проза нашей незаметной работы —вонючая, тупо глядящая из ромашек безжизненными глазами.
     И тем не менее что-то здесь было не так. Жизни в голове давно не осталось, но я чуял — передо мной нечто большее, чем разлагающийся кусок мяса. Не жизнь, но какая-то странная дымка вилась вокруг неё, смутное, едва уловимое присутствие.
     Я инстинктивно отступил на шаг и потянул с плеча автомат. Хотя толку с того... Рыцарей здесь уже и след простыл, они сейчас в городе, ездят в автобусах, сидят в конторах, выстаивают очередь за пивом. А здесь — в траве и цветочках мёртвая голова, неутомимые мухи облепили вздувшийся язык, ползают в ноздрях, и гудят, гудят, словно соревнуются с линией электропередачи.
     Солнце равнодушно поливало землю июльским жаром, ему не было никакого дела ни до замученной собаки, ни до Рыцарей, ни до растерянного курсанта в потном камуфляже, сжимающего совершенно бесполезный здесь автомат. И я, этот самый незадачливый курсант, обманутый солнечным спокойствием, даже не сразу понял, что случилось. А потом меня как током долбануло.
     Собачья голова резко дёрнулась, повернула в мою сторону гнойно-жёлтые глаза, острые иглы-зрачки уставились мне в лицо. Пасть медленно закрылась, потом раззявилась снова, послышалось нехорошее бульканье, и тут я осознал, что оттуда, из тёмной гнилой дыры, доносятся слова. Тяжёлые, странные слова, я слышал их, они были знакомы, но я ничего не мог разобрать, мышцы все одеревянели, ноги сделались ватными, я сам не понимал, почему до сих пор удерживаю равновесие, почему не завалился носом в горячую траву, и мысли все куда-то делись, в мозгах было пусто, и только часто-частно билась на виске тоненькая упрямая жилка.
     А потом я вдруг сразу, безо всякого перехода понял, что за слова выдавливаются из чёрной пасти.
     — Если не мало, то всё. Если не мало, то всё. Если не мало...
     ...Прочь, куда угодно, но только не здесь, не рядом с шевелящимся куском того, что раньше было собакой, а теперь стало... Нет, я даже мысленно не мог произнести это слово, хотя и знал его.
     Резкая волна подхватила меня, на мгновенье дёрнулся горизонт, солнце расплылось мрачным, в полнеба, рыжим костром, а я вдруг оказался на рельсах, в сотне шагов от той головы, а навстречу, с юга, уже надвигалась гремящая электричка, приближалась короткая, сизо-чёрная полоска тени.
     Солнце — уже не расплескавшееся по небу гудящее пламя, а привычное, маленькое — слепило глаза, но не было и мысли отвернуться, а грохот нарастал, ещё секунды две, и станет поздно, но сдвинуться с места я не мог. Точнее, мог, но знал, что останусь, потому что не хочу, не хочу, не хочу туда, и даже смотреть в ту сторону немыслимо, и незачем на что-то решаться, да и поздно, солнце бьёт в глаза — а теперь уже не бьёт, тень электрички надвинулась на меня, накрыла лёгким чёрным одеялом.
     И не стало ничего.

Глава 3. Мир не без добрых людей.

     Что-то осторожно коснулось моей щеки, пробежало по ней лёгкими лапками. Таракан, — брезгливо подумал я, с трудом отворачиваясь к стене. Раздавить рыжую пакость сейчас было выше моих сил. И без того в голове дубовая тяжесть, и ноет желудок, словно кто-то медленно наматывает мои кишки на тонкую барабанную палочку.
     Я разлепил глаза — и в них тотчас вонзились лимонно-жёлтые солнечные лучи. Точно молодые бамбуковые стебли, сильные и острые. Похоже, светило поднялось довольно высоко. Сколько же сейчас времени? Уставившись на циферблат наручных часов, я обнаружил лишь то обстоятельство, что стрелки намертво застыли на половине второго. И неудивительно, где уж мне вчера было подкрутить завод. Вот это и называется — профессионализм.
     ...Я обнаружил себя на продавленном скрипучем диване, лёгкое одеяло, которым кто-то меня заботливо укрыл, неправильной кляксой раскинулось сейчас на некрашенном дощатом полу. Мы с диваном находились на небольшой застеклённой веранде, и ещё тут имелись два крутобоких шкафчика, прислонённая к стене раскладушка, круглый стол на трёх уцелевших ногах (урезанная четвёртая скорбно опиралась на бурый кирпичный обломок). Стол был застелен газетой, и судя по её нездоровой желтизне — газетой весьма древней, быть может, ещё плутократических времён.
     А в дальнем углу веранды громоздилась газовая плита, и в данный момент вскипал на ней пузатый чайник, и жарилось нечто шипящее. Вероятно, яичница.
     Возле плиты суетился Никитич.
     — Что, проснулся? — ласково кивнул он. — Это правильно. Это давно пора. Ну, и как самочувствие?
     Судя по бодрому виду Никитича, сам он находился в полнейшей гармонии со Вселенной. Вечернее возлияние старику было что слону дробинка. Загорелое лицо его выражало спокойную уверенность в том, что веселье наше питие есть.
     — С добрым утром, Фёдор Никитич, — откашлявшись, хрипло сообщил я. — Самочувствие более-менее.
     — Это и видно, — живо согласился Никитич. — Вы там в Столице, как я погляжу, оторвались от народных корней. Ты же, Лёха, вчера и бутылки внутрь не принял, а развезло тебя как с банки трёхлитровой. Или теперь молодежь такая слабая пошла? Хотя по нашим Барсовским вроде и не скажешь...
     — Так жара же обалденная, — вяло бормотнул я дежурное оправдание. Почему-то не хотелось мне выглядеть в глазах отставного сторожа слабаком.
     — А что жара? Вся наша жизнь — жара, — нараспев произнёс Никитич, снимая сковородку с огня. — Ладно, не бери в голову. Подрастёшь, научишься. Давай-ка лучше перекусим.
     Неожиданно меня посетили суетные мысли, и провидец-Никитич мходу уловил их:
     — Да здесь, здесь твоё хозяйство, — кивком показал он на сумку. — Вон на подоконнике торчит. Всё, как говорится, в целости. Ты пока на двор сходи, там у нас рукомойник, и вообще...
     Что касается вообще, Никитич попал в десятку. Это было сейчас весьма кстати, и я немедленно последовал его совету.
     Выйдя из обшарпанной будочки в конце участка, я отдался увлекательному процессу созерцания.
     А поглядеть было на что. Утро стояло чудесное. Скоро оно сменится скучным зноем, задымит на улицах асфальт, задрожит, заструится прокалённый бешеными лучами воздух. Но пока ещё зыбкая свежесть не успела растаять, и ветерок едва заметно шевелил листву старых берёз, пятна солнечного света переливались на голубоватых досках крыльца — точно стая мелких рыбёшек резвилась в кристально чистой речной воде. Возле забора подмигивала красноватыми глазками сочная, спелая малина, картофельные заросли в огороде казались микромоделью тропических джунглей. И деловито жужжа, сновали повсюду пчёлы — опыляли, опыляли...
     Сзади подошёл ко мне большой кудлатый пёс — явно дворянских кровей, поглядел вопросительно, мол, кто это такой пробрался на охраняемую территорию? Потом неожиданно ткнулся мне тёплой влажной мордой в ладонь. Признал.
     — Тихо, Волчок, — выглянул из окна Никитич. — Свой это, свой! Ты не бойся, — ктвнул он мне, — животина у меня смирная, не цапнет.
     — Да мы уже вроде нашли контакт, — хохотнул я и потрепал Волчка за ухом. Тот благодарно заворчал, напрашиваясь на дальнейшие ласки.
     Обещанный рукомойник обнаружился здесь же, возле крыльца, и вскоре, по-медвежьи урча от удовольствия, я обливал себя до пояса необыкновенно холодной (видимо, только что из колодца) водой.
     — Ты особо не увлекайся, — позвал меня с крыльца Никитич. — Яичница стынет.
     Посреди колченогого стола, поставленная на спиленный берёзовый кругляш, красовалась шипящая лесным котом сковородка. Яичница в ней фырчала, пузырилась и вовсе не думала остывать. Там же, на старой газете, обнаружилось блюдце с порезанными солёными огурцами, тарелка с малость зачерствевшими ломтями ноздреватого серого хлеба, и, конечно, початая бутылка с прозрачной жидкостью.
     Мы перекрестились на темневший под потолком образ Богородицы, Никитич, на правах хозяина, прочитал скороговоркой молитву, и завтрак начался.
     Перво-наперво старик распределил содержимое бутылки, причём мой стакан оказался наполнен едва ли на треть.
     — А больше тебе сейчас и не надо, — пояснил он. — Это для приведения себя в порядок, иначе развезёт. Ну, а мне, как понимаешь, иная доза положена. Ладно, давай за встречу.
     — Про яичницу не забывай, — напомнил Никитич. — Прямо со сковородки бери. У вас, в Столице, может, с тарелок лопать привыкли, а у нас всё по-простому.
     — Да и у нас так же, — дипломатично усмехнулся я.
     — Ну ладно, Лёха, такой, значит, расклад, — переключился Никитич на куда более интересную тему. — Старуха моя, Марья Филипповна, сейчас в Замохове, у старшего сына гостит, у Володьки. До августа там просидит. Внуки, сам понимаешь, и по хозяйству помочь, как же без этого, вы же, молодые, грязью зарастёте, если не следить. Так что поживи у меня. Много с тебя не запрошу, по пятёрке в день устроит?
     — Нет проблем, — кивнул я. — Я и больше мог бы.
     — Больше не надо, — отмахнулся Никитич. — Ты же не этот... не дачник. Свой, можно сказать, парнишка. А что заплатишь, всё на культурный отдых пойдёт, — хитро подмигнул он. — Старуха далеко, так что некому меня пасти. Дальше, значит, дела такие. Я, как ты помнишь, плотничаю помаленьку, у нас тут бригада небольшая собралась, строятся же люди, и им хорошо, и нам доход. Ну, и домой я лишь к вечеру прихожу. Ключ под ковриком у крыльца лежит, не забудь. Удобства где, видел. Колодец на улице, как выйдешь, направо до кирпичного дома. Вёдра на задней тераске. Такой вот курс молодого бойца. Когда, говоришь, уезжать тебе надо?
     — В понедельник с утра.
     — Ну, парень молодой, найдёшь, чем себя занять, — кивнул Никитич. — У нас городок не больно интересный, но всё же... Места живописные, монастырь посмотришь... В парк сходи, там у нас цивилизовано, кафе, мороженное, пляж опять-таки. Прошлым летом Володька приезжал, обоих внуков привёз, так их оттуда, с пляжа, за уши утянуть не могли... — Никитич пожевал губами, хмыкнул, и надолго замолчал. Потом, видно, решившись на что-то, хмуро произнёс:
     — Ты извини, если что не так, но... В общем, твои обстоятельства я помню. И знаешь, вон чего скажу. Старичок твой прозорливый, которого тебе наобещали, это, конечно, хорошо, но и здесь, в Барсове у нас тоже кое-чего сообразить можно. Дело, ты понимаешь, такое, молчком надо... В общем, имеется тут одна бабка... Я сам с ней и не знаком толком, но люди говорят... Она, видишь ли, не сама гадает, но сведёт с человеком, который умеет. Что-то ей, понятное дело, заплатишь, что-то этому... знахарю. Я, конечно, ни за что ручаться не могу, но попробуй, хуже не будет...
     Пришлось сделать солидную паузу.
     — Это хорошо, да хватит ли денег на моего старичка, если тут не выгорит? — наконец протянул я. Однако, интересный получается коленкор. Никитич... Кто бы мог подумать... Благонамеренный дядечка, бывший церковный сторож... Ведь если официально посмотреть, статью он себе уже заработал. "Пособничество в осуществлении оккультной практики", триста вторая дробь "г", от трёх до пяти с конфискацией... И ведь знает, небось, старый хрен, знает про статью. Но меня пожалел, а ещё больше пятилетнего Саньку, сынишку моего... гипотетического. Рискнул. Ладно... Уж как-нибудь постараюсь его отмазать в рапорте. Если вообще придётся в это новое дело влезать. В конце концов, у меня есть своё задание, с ним бы справиться, а трудовой энтузиазм и инициатива по такой жаре сами собой издыхают.
     — Про деньги не бойся, — утешил меня Никитич. — Там, говорят, правило такое — не выйдет если чего, деньги назад возвращают. С бабки, правда, обратно не сдерёшь, но ей-то как раз много и не дают, её дело лишь свести с человеком. Так что, думаю, не разоришься.
     — Ну, спасибо, Фёдор Никитич, — произнёс я почти искренне. — Вдруг и в самом деле получится... Век не забуду.
     — Да ладно тебе, — отмахнулся рукой бывший сторож. — Не о благодарностях тебе сейчас думать надо, а о малом своём, да о жене сдвинутой. Погоди, сейчас адрес бабкин тебе запишу.
     Никитич пошарил на широкой, укреплённой в изголовье дивана полке, отыскал там огрызок карандаша и, оторвав край устилавшей стол газеты, принялся деловито царапать.
     — Вот, — удовлетворённо сообщил он, протягивая мне клочок. — Тут и адрес, и нарисовано, как добраться. Ты, ясное дело, как придёшь к бабке, на меня не ссылайся. Скажешь, люди посоветовали. Да она и сама допытываться не станет. Знает — абы кто по такому делу к ней не придёт. Но на всякий случай бумажку после порви. Мало ли... У нас тут глушь, местная полиция ворон считает, но понимаешь, Управление глубоко бурит... Лучше дуром не подставляться.
     — Это верно, — честно согласился я. — Спасибо, Фёдор Никитич.
     — Ну всё, пора мне, — сейчас же засуетился дед. — Работа ждать не станет.
     — Вместе выйдем, — кивнул я, натягивая мятую рубашку. — В самом деле, погуляю, посмотрю эти ваши достопримечательности.

Глава 4. О совпадениях.

     На улице Лейтенанта Глотова отыскал я очень удобную скамейку под раскидистым тополем. Все преимущества разом — и тень, и тишина, и малозаметно... Облокотившись об изрезанную десятками инициалов спинку, я немного посидел в расслаблении, выкинув из головы посторонние мысли. Хоть и пустячное, судя по всему, предстоит дело, но порядок есть порядок. Настройка необходима. На некоторое время надо расстаться с маской незадачливого радиомонтажника Лёхи и стать самим собой — поручиком Бурьяновым. А сему поручику предстоит разговор с одной милой старушкой, проживающей... — я перелистал записную книжку, — проживающей по адресу: Малая Аллея, дом четырнадцать.
     Аллея, значит, да к тому ж ещё и малая. Ну-ну... Ведь слышал же я где-то от кого-то совсем недавно про эту Малую Аллею. Или видел... Но где?
     Стоп! Кажется, уловил!
     Я достал из кармана покрытый мелким почерком Никитича газетный обрывок. Есть! Малая Аллея, дом четырнадцать, Елена Кузьминична.
     Интересно получается! Бабуся-источник и бабуся-посредник, выходит, одно и то же лицо? Тем более интересно на это лицо взглянуть. Похоже, дело выходит не столь уж пресным, как думалось мне в прокуренном столичном кабинете.
     Оно ещё тогда показалось мне странным. Мелкая, рутинная работёнка, с которой вполне мог справиться местный райотдел — но почему-то сигнал доходит прямо до Столичного Управления. Может, местные сотруднички столь обленились в здешней глуши, что и почту не смотрят? Или... Или сигнал шёл не обычным путём? Но как? Уж не секретным ли кодом РТ-8? Чушь! В этой Тьмутаракани о нём, надо полагать, никто и не слышал. Уж во всяком случае, не бабка. Значит... Вот это уже интересно — следующее после бабки звено. Кому она доложила? А если доложила, получается, что здесь, в Барсове сидит внедрённый работник Столичного Главка? А чего ему тут делать? Тем более, людей у нас не хватает катастрофически, оно и понятно, ещё тогда, десять лет назад, Ватолин, легендарный Первый Смотритель, отказался от услуг бывших госбезовцев. Управление пришлось создавать практически с нуля. Людей без архиерейского благословения даже и не тестировали. Сейчас-то помягче, сейчас и Училище наше в год по триста лбов выплёскивает, и опыт какой-никакой образовался... Впрочем, те, первые годы я знаю лишь по рассказам своего мудрого начальника...
     Ну что, пора от размышлений переходить к делу. А то еще утопает Кузьминична на какой-нибудь базар — и жди её полдня, жарься в невидимой духовке.
     ...Идти предстояло довольно далеко — во всяком случае, так выходило по дяди Фединой записке. Сперва до центра, потом через рынок — на Центральное шоссе, по нему до микрорайона Столбцы, а там уже и рукой подать до Малой Аллеи.
     Вчера, во время вчерашнего блуждания по Барсовским улицам, я уже немного представлял план города...
     Но жара... Нет, всё-таки я, согласно легенде, парнишка простой, почти что отдыхающий — а значит, рубашку долой, в сумку её, гадину, в сумку! И джинсы бы я скинул, но ведь бабки на лавочках шептаться станут. А лишний шёпот мне ни к чему.
     Вот что хорошо было в этом городе — попадались местами ларьки с квасом. Странно, как я вчера их не приметил. Впрочем, наверное, к пяти их уже закрывают.
     Путь до городского центра можно было бы измерять выпитыми стаканами. Иногда возникала у меня трезвая мысль — а ведь в городе с удобставами, небось, похуже, чем с ларьками? Дикие кусты могут в нужную минуту и не возникнуть. Что тогда? Да, трезвость была права. Но жажда всё же пересиливала.
     Центр оказался довольно тихим и пустынным местом. Уж на что домик Никитича стоял на отшибе, но даже и на тамошних улицах люди встречались не в пример чаще. А тут — вымерло население, точно динозавры. Лишь изредка пронесётся на велике лопоухий пацан, протопает куда-то бабка с неподъемного вида баулом, или пара-тройка помятых личностей не спеша проследует к магазину. А ведь суббота, между прочим, на работе никто не торчит. По огородам, что ли, расползлись? Воду на своём горбу таскают, бедолаги.
     Я их очень даже неплохо понимал. В такую пору пропустишь полив — и прощай овощи-фрукты. Ушла любовь, увяли помидоры.
     Вот и приземистое, вросшее в землю корнями здание городской управы. Чёрно-жёлтый флаг обвис на штыре унылой тряпкой, вот тебе и "Взвейся, державное знамя..." Тёмные прямоугольники окон подслеповато уставились на меня, словно недоумевая — чего этот малый сюда припёрся? По какой такой казённой надобности?
     Возле высокого крыльца отдыхали несколько пропылённых машин и грязно-серая, с едва заметными подпалинами рыжая дворняга. Смотрела она грустно. "Всё равно ведь ничего не дашь", — написано было на её умной мохнатой морде.
     Чем-то мне она не понравилась. Не то чтобы лаяла псина, скалила зубы — нет, ни намёка на агрессию. Но настроение вдруг испортилась, точно на дохлую мышь наступил. Что-то вспомнилось пакостно-склизкое и тут же забылось вновь, но гнилой запах, однако же, не желал выветриваться из мозгов.
     А вот уже и рынок виден. Впрочем, его приближение и раньше можно было вычислить — народ стал мало-помалу появляться. Ну-ну, суббота, базарный день.
     Нельзя сказать, чтобы торговля шла особенно бойко, но всё же я был удивлён обилием фруктов и овощей. Надо же, несмотря на засуху, что-то ещё растёт! Горы крутобоких яблок на прилавках (по-моему, недозрелых), крупная, едва ли не с детский кулачок малина, бутылочный отсвет крыжовника, и конечно, зелень, всюду зелень, огромные пучки лука, даже на расстоянии испускающие пронзительный аромат, душистый укроп, и налитая рыжим хрустом морковь, и вёдра удивительно чистой картошки, не то что у нас в Столице, чёрные от грязи магазинные клубни, нет — здесь каждое "земляное яблоко" было заботливо отмыто, и дразняще отсвечивало то жёлтым, то синевато-розовым.
     Я шёл мимо всего этого огородного буйства, не торопясь, разглядывал дары природы, кое-где даже попробовал прицениться — не всерьёз, конечно, но исключительно из спортивного интереса. Кстати, цены здесь оказались ненамного ниже столичных, так что прощай мечта о провинциальной дешевизне. Хотя, впрочем, это понятно — в такое лето, в такой адской топке, и всё же что-то выросло...
     Странно, то торговали и грибами — и это по такой-то жаре. Несколько хмурых, помятых жизнью тёток стояли в ряд, и на их газетках красовалось разложенное богатство — груды смахивающих на апельсиновые корки лисичек, крепкие на вид, солидные боровики. И скользкие, рыжеватые маслята, поблёскивают плёночкой...
     — Места знать надо, — сообщила мне одна из тёток, заметив моё недоумение. — Ну что, молодой человек, берёте? Недорого совсем...
     — Спасибо, — кивнул я. — В другой раз.
     И, не оглядываясь, быстро зашагал к выходу.
     Такие же маслята были и в корзине, что пристроилась у меня на коленях. Не столь уж удачным выдалось лето — втроём едва заполнили тару, хотя собирали чуть ли не с самого утра. Солнце уже потихоньку сползло к горизонту, когда, наконец, наш "Гепард" негромко взревел и, набирая скорость, покатился по горячему асфальту.
     Папа гнал, конечно, лихо. Наверное, ему просто хотелось быстрее добраться до дома, принять душ и устремиться к телевизору. Он не мог спокойно уснуть, не выслушав последних известий. Мама в этом отношении была поспокойнее, но всё же отцовский пыл частично затронул и её. Тем более, до выборов оставалось не больше двух недель, официальные прогнозы родителей только смешили, а разговоры с друзьями на нашей чистенькой шестиметровой кухне — пугали.
     — Ты видишь, как они умнеют прямо на глазах? — говорил в таких случаях дядя Олег, давнишний, ещё с институтских времён, папин приятель.
     — Это не ум, это хитрость дурака, — обычно отвечал папа, но как-то невесело кривились у него губы.
     — Нам от этого не легче. Сейчас они вошли в блок с Верхушкиным, завтра к этой гоп-компании присоединится Мухинская команда — и готово дело. Державники наберут свои вожделенные две трети. И пожалуйста, законный демократический путь. Как в Дойчланде.
     — Вы только на ночь ужасы не обсуждайте, а, — просила обычно мама. — Мне это сейчас, между прочим, вредно. В конце концов, ну не звери же они. Жили мы при красных, работали, машину вон купили на инженерские зарплаты. И при этих как-нибудь перебьёмся. Что красные, что чёрные...
     — Вот именно как-нибудь, — жёлчно хмыкал папа. — Они уж устроят нам всё по полной программе. Сначала железный занавес, потом введут самобытность в двадцать четыре часа, а кто против — тайга большая, леса много... Соскучилась по идеологии? Давно на политзанятиях не высиживала после работы? Книги хорошие надоело читать?
     — Да сами себя пугаем, — обычно отмахивалась мама. — Ты бы ещё сказал, что полстраны перестреляют. Не те уже времена. Все эти лозунги ихние — только до выборов, а потом не до демагогии, когда делом придётся заниматься. Не так страшен Державный фронт, как его малюют. Такие же прагматики, что и демократы. Только имидж другой.
     — Если бы только имидж, — грустно высказывался дядя Олег, раскупоривая очередную банку пива. — Пойми ты, Аня, я не лозунгов этих боюсь, не программ — я толпы боюсь, которая сначала за них проголосует, а потом им её же и ублажать придётся. Придётся, не сомневайся — иначе толпа их стопчет и выдаст на-гора новых уродов. Страшно это кончается, когда делают ставку на маргиналов...
     Вот и сейчас родители не нашли ничего лучше, как вновь обсуждать возможный исход этих самых выборов. Как будто не было светлого августовского вечера, не было дышащего накопленным за день теплом асфальта, не выглядывали из-под прикрывавшего корзину папоротника жёлтые головки маслят. А по обеим сторонам дороги кивали нам кронами огромные рыжие сосны — точно гигантские свечи, на прощанье зажжённые собравшимся за горизонт солнцем.
     Мне эти политические занудства были неинтересны. Кого там изберут, какие лозунги понавешают — в нашей семье всё равно ничего не изменится. Как всегда, мама с папой будут утром убегать на работу и возвращаться вечером, усталые и голодные. Как всегда, я буду таскаться в до боли надоевшую школу, буду гонять на велике по пустынным аллеям Старого парка, а зимой — на лыжах. Такое надоесть не может. Как выразился бы дядя Олег — "по определению". И никуда не денутся ни книжки фантастики, ни кассеты с записями "Погорельцев", по-прежнему мы будем с Максом просиживать вечера за его видавшим виды компьютером, играть в классные игры, и компакты, как и раньше, будут стоить всего-ничего — пять порций мороженного. Жаль, родители этого не понимают и портят себе выходной пустыми страхами. Как будто у них других дел нет. Как будто зимой не появится у меня братик или сестрёнка. Лучше бы они пелёнки там всякие покупали, коляски. Я бы с Максом договорился, его сестрица Ирка уже выросла из этого барахла, ей третий год пошёл, носится по квартире как безумная, и спички они всей семьёй от неё прячут. А та всё равно находит.
     Волновали меня, конечно, и иные проблемы. Вот, например, кружок по информатике в Максовой школе. Возьмут ли меня туда? Там и от своих-то отбою нет, ещё бы — такой компьютерный класс им отгрохали, мощные "четвёрки" стоят, и у каждой — струйный принтер, и программ всяких полно. Макс обещал поговорить насчёт меня с их учителем — Сергеем Львовичем. Но неизвестно, что из этого выйдет. Вдруг скажут — нам посторонние не нужны, пускай в своей школе занимается. А в нашей-то стоит пара раздолбанных "двушек". Да и к ним только старшеклассников пускают, Антонина Михайловна трясётся за эту рухлядь точно за самые ультрасовременные машины. И само собой, никакого кружка у нас нет, а по информатике мы только дурацкие блок-схемы с доски перечерчиваем. Не то что у Макса, где они пишут классные такие программы, с навороченной графикой...
     От удара зубы мои стукнулись друг о друга, и корзина слетела на пол, посыпались из неё маслята, страшно, потеряно закричала мама... Краем глаза я успел ухватить извилистые корни сосны, тянущиеся к нам когтистыми пальцами, и сам её огромный, завалившийся поперёк шоссе ствол, а потом почему-то я оказался на обочине, а там, на месте нашего "Гепарда", бесновался лохматый, рыже-чёрный столб огня, и виски ломило так, словно вгрызались в них электродрелью, перед глазами плясали бледно-розовые вспышки, и кто-то, ругаясь, тащил меня за шиворот прочь от шоссе, к нависающему тёмному лесу, трещала рубашка и сыпались с неё пуговицы, а потом уже ничего не было — только зыбкая, равнодушная пустота...
     Я вышел на безлюдную, заросшую лопухами улочку ну совершенно деревенского вида, не хватало для полноты картины лишь гуляющих кур да визжащего где-нибудь на задворках поросёнка. Вместо этого подобрался ко мне рыжий, ободранный в боях кот, не спеша обнюхал мой ботинок и разочарованно удалился прочь.
     Вот она, Малая Аллея. Десятилетней давности картинки — своим чередом, но работа превыше.
     На покосившемся штакетнике красовался изрядно облупившийся номер. Четырнадцать! То, что доктор прописал. Ну ладно, пора поздороваться с бабулей.
     Та не замедлила явиться. Скрипнула дверь терасски, и возникла она — вооружённая коромыслом и вёдрами — разумеется, пустыми. Хорошо я не страдаю грехом суеверия.
     Бабуля, однако, оказалась не такой уж и развалиной. Было ей на вид не больше семидесяти, и, конечно, имелись на загорелом, цвета морёного дуба лице глубокие морщины, но в приемлемом количестве. Седые волосы, выбиваясь из-под серого платка, почему-то наводили мысли об огненных языках, лижущих растопку — свернувшуюся в трубочку берёзовую кору.
     — День добрый, хозяйка, — поприветствовал я её, облокотясь о подпирающий забор столб.
     — Ну, чего тебе? — осведомилась старуха, глядя на меня выцветшими, лишёнными всякого выражения глазами.
     — Да вот, интересуюсь насчёт жилья, мне бы на пару дней, до поезда на Заозёрск. Может, договорились бы?
     — Ступай, ступай, — бабка не замедлила охладить мой пыл. — Не сдаю я. Вот, может, у Семёновны с Авиаторов, у неё комната пустует, а у меня негде.
     — Ну зачем так уж сразу, бабуля, — изобразил я хамоватую настырность. — Пенсия у тебя, ясное дело, мелкая, а расходы большие, так что интерес тебе самый что ни есть тот. Да и жилище, я гляжу, серьёзное, уж как-нибудь разместились бы.
     — Я ж тебе, малый, ясным языком сказала: ступай, — насупилась бабка. — Некогда мне с тобой лясы точить.
     И вновь вспомнился мне пан Гоголь. Ну точь-в-точь сцена на степном хуторке, не хватает лишь чумацких возов. И нет рядом верных сподвижников — богослова Халявы да ритора Тиберия Горобца. Но я бабушке всё равно на себе кататься не позволю. Не то время, не та сказка.
     — Плохо, плохо, — грустно покачал я головой. — Негостеприимна ты, бабуля, сурова с молодёжью. А я-то надеялся, получится у нас с тобой интересный и даже захватывающий разговор...
     — Это с какой же такой радости мне с тобой разговоры говорить? — поджав узкие губы, хмыкнула бабка.
     — Ну как же, Елена Кузьминична, — усмехнулся я. — Радость всегда найти можно. Оглянись вокруг, а её, радости, штабелями. Навалом. Бери — не хочу...
     — Ты откуда меня знаешь? — немедленно обеспокоилась старуха. — Или сказал кто?
     — Ну зачем же так, Елена Кузьминична? — вновь изобразил я заокеанского образца улыбку. — Вы — человек известный. В узких, правда, кругах. Да я, кстати, и сам оттуда же. Из кругов и прочих эллипсов. Вот, полюбопытствуйте, раз уж интересуетесь, — я вытащил синюю, с золотым осьмиконечным крестом книжечку и протянул бабусе.
     Та молча приняла документ и долго-долго изучала его, пришёптывая губами и зачем-то причмокивая. Наконец вернула мне ксиву и покивала.
     — Так бы сразу, а то нервы тянете из старухи...
     — Сразу, Елена Кузьминична, нельзя, — сообщил я. — Сразу только кошки родятся. Приглядеться надо к человеку. Тем более, вопрос у нас с вами важный, тонкий, второпях такие не обсуждают. Ну что, может, пройдём в помещение? Не на пороге же беседовать.
     — Ох да, конечно, — засуетилась бабка и бросилась отворять калитку. — Проходите, проходите, — повлекла она меня в запутанные недра дома. — Покушать не желаете? Я мигом, — торопливо проговорила она уже в комнате, видимо, в гостиной, если уж пользоваться светскими аналогиями.
     — Нет, Елена Кузьминична, спасибо на добром слове, но сие ни к чему, — вежливо помотал я головой, внутренне содрогаясь. Ещё остатки завтрака беспокоили мой пищевод, а вытерпеть старухины явства было выше всяческих сил. Да плюс к тому же и жара. Здесь, в доме, она особо не чувствуется, но тем не менее...
     — Ну, тогда чайку, — решительно произнесла старуха. — И не спорьте. Чайку, оно сейчас — в самый раз.
     Ухватив расписанный васильками чайник, Кузьминична удалилась в сени, и я обречённо оглядел гостинную.
     Ну что ж, почище, конечно, чем у Никитича, да и побогаче, явно не бедствует старушка. Что само по себе наводит на размышления. Образа на полочке стоят, как положено, лампадка теплится, одним словом, примерная прихожанка. Ну, это понятно, церковнослужительница. Проще говоря, уборщица в храме. Я ещё в Столице поглядел по компьютеру данные на бабушку. Так, на всякий случай. Тем более, что папочка, вручённая мне начальником, оказалась подозрительно тощей. Кроме старухиного сигнала да кое-какой статистики по Барсову в ней ничего и не было.
     — Сейчас закипит, — обнадёжила меня прошмыгнувшая в дверь Кузьминична. — Я пока конфеточек положу, угощайтесь. Давно приехали?
     — Второй день, — честно признался я, тоскливо глядя на блюдечко с конфетами. Нет, перетопчется бабка, только её сладостей мне для полного счастья и не хватало.
     — Где остановились-то? — продолжала допрос старуха, вытаскивая меж тем какие-то позапрошлогоднего вида варенья из пузатого буфета.
     — У хороших людей, — светски улыбнулся я, уже понимая, что лёгкого разговора не получится и лучше скорее перейти к делу.
     — У нас вообще народ душевный, — ласково закивала бабушка. — Не знаю уж, как у вас в столицах, а у нас всё попросту. С открытым сердцем.
     — Ну, наверное, не так уж всё просто? — хмыкнул я, автоматически крутя в пальцах чайную ложечку. — Бывают, наверно, и кое-какие сложности. Не случайно же вы дали сигнал в Управление? Не шутки же шутили, надо полагать?
     — Нет, я и говорю, — бойко откликнулась старуха. — Душевный народ, но и то дело, что всякие случаи нет-нет, да и бывают.
     — Так что же стряслось в городе Барсове, что столичных работников с места срывают, да ещё в разгар отпуска? — приврал я невзначай. В нашем деле оно полезно.
     — Да есть тут такое... Уж не знаю, как и сказать, — подобралась вдруг бабка и неуловимо как-то осерьёзнилась. — Я, может, чего и сама не понимаю, может, зря и шум подняла, прости Господи меня, грешную. Женщина я простая, образования семь классов, всю жизнь работаю, сама себя кормлю. Муж, покойник, тоже от дела не бегал, слесарил Василий Палыч мой, неплохие деньги зарабатывал, было время. Сейчас-то не то, пенсия маленькая, одно слово, огород выручает, но уж и потрудиться приходится, а сердце никуда не годится, и радикулит опять же...
     — Елена Кузьминична, давайте про ваш радикулит в другой раз, ближе к делу давайте, — напомнил я увлёкшейся своими болезнями бабке.
     — Вот и я про то же, — ничуть не смутилась та, — это просто к слову, чтобы, значит, если я чего напутала, с вашей стороны обиды на меня не было. Ну, в общем, не чисто у нас кое-где. Есть тут один такой... Видать, с бесами знается, — понизила она вдруг голос. — Он мастак гадать на потерянное. Как чего случилось, к нему идут, он там в сарае что-то делает такое — и ясно становится, где искать. Ну, не задаром, само собой.
     — Интересно, — зевнул я, откровенно поглядывая на часы. — И это всё, что вы можете нам сообщить?
     — Нет, я, понятное дело, с подробностями, — с достоинством откликнулась старушка. — Я ж их семью давным-давно знаю, мы с Веркиной матерью ещё в школе вместе учились, да и потом на суконном комбинате сколько лет оттрубили...
     — Конкретнее, — попросил я. — Без лишних деталей. Итак, имя гадальщика?
     — Да Мишка же это, пострел, Веркин сын, — зачастила бабуся. — Он, значит, и ворожит, а Верка-то к нему людей с их просьбами и приводит, и деньги с их берёт.
     — Что? — поперхнувшись чаем, спросил я. — Сколько же ему лет, этому Мишке?
     — Да тринадцать весной вроде как было, он же в тот самый год родился, когда старик мой, Василий Палыч, на пенсию вышел.
     — Вы хотите сказать, что гадатель — ребёнок? — подался я вперёд. — Вы уверены в этом? Может, всё-таки мать?
     Ну вот, только этого ещё не хватало. Я им что, детская комната? Впрочем, бабка могла и напутать.
     — Я пока что ещё кое-что понимаю, — малость обиделась Кузьминична. — Не такая уж и старая я. Что знаю, то и говорю. Он, Мишка, гадает. Уже полтора года как. Да полгорода об этом знает, молчат только, кому охота связываться?
     — Это с кем, с нами, что ли? — уточнил я. — С Управлением?
     Старуха кивнула.
     — Ну, а как же тогда объясняется ваша сознательность? Полтора года молчали — и вдруг сигнал! Да ещё прямо в Столицу, нет чтобы в родную Барсовскую контору... Одна загадка на другой, Елена Кузьминична.
     Это я сглупил, конечно. Сейчас начнёт святую бдительность имитировать, а мне придётся слушать и кивать. Между прочим, кто её, бабушку, знает — может, вслед мне ещё и просигналит — присылают всяких пацанов-поручиков, по всему видать, неблагочестиво настроенных.
     — Да уж вышло так, сынок, — скорбно поведала Кузьминична. — Жалко Верку-то было. Дело же такое, без мужа, с двумя детями-то... Все-таки какое-никакое, а подспорье им. Вот я, глупая, и молчала, а на душе тяжесть. Я ж не где-нибудь, в храме Божием служу, убираюсь тама. Трудно, сынок, перед иконой стоять, когда про такие дела скрываешь. Отец Николай, настоятель наш, верно говорит — сатана на что хошь ловит, хошь бы и на жалость. Стыдно мне стало. Я ж про эти вещи много чего слыхала. Сегодня гаданья, завтра, глядишь, ещё какая пакость, а там и жертвы... Вот и написала. А что прямо в Столицу — боязно мне в местную контору-то. У нас городок-то, сам видишь, маленький, все друг другу знакомы. Разговоры пойдут, а кому это надо? Ты-то ладно, из Столицы приехал, здесь никто тебя не знает, разберёшься по-тихому.
     — Ладно, с этим ясно, — кивнул я. — Давайте, Елена Кузьминична, ближе к делу. Итак, полтора года вы молчали, потом, значит, совесть заела. Это хорошо, женщина вы, надо понимать, благочестивая, я в рапорте отражу. Но что конкретно вы можете об этом мальчике, Мише, рассказать?
     — Да что о нём сказать-то, — закатила глаза Кузьминична. — Сорванец, конечно, как все наши ребятишки. Кроме как в смысле гаданий этих, ничего такого особенного в нём и нету. Верке по хозяйству помогает, та его в строгости держит.
     — Кроме гаданий, значит, ничего отметить не можете? Какие-нибудь необычные болезни, приступы там, знаете ли, припадки... Друзья, может, какие-нибудь странные? А, Елена Кузьминична?
     — Да нет же, врать не буду — ничего такого нет. Жалко мальчонку, не будь этих гаданий — всё бы с ним путём было.
     — А как они, гадания, происходят?
     — Да откуда ж я знаю? — фыркнула бабка. — Этого никто не видел, кроме тех, что ходят к нему. Он с ними в сарае запирается, ну, говорят, там что-то бывает...
     — Интересное кино. И как же они узнают про Мишку? От кого?
     — Да почти все знают. Просто не болтают люди про это, а так... Я и сама уж не упомню, от кого слышала... — гладенько заюлила Кузьминична. — В общем, если кто хочет для себя его гаданий, надо к Верке, матери Мишкиной, прийти. Лучше вечером, когда она дома. Только не с улицы принято ходить, а с пустыря, как раз через огород ихний. Спросить, значит, Веру Матвеевну. Сказать, что с приветом от Матвея Андреича и со своей просьбой. Ну и это... конвертик ей пихнуть, с денюжками-то. А дальше, говорят, она уж всё устроит.
     — Если не секрет, кто такой Матвей Андреич? — от скуки поинтересовался я, прекрасно понимая, что с тем же успехом здесь мог бы фигурировать и князь Хьюберт Легковерный, и футболист Гайдуков. Хотя любой практикующий оккультист, если уж не совсем дурень, будет менять пароль хотя бы ежемесячно. А здесь, выходит, провинциальная наивность... Правда, старуха может быть и не в курсе свежеиспеченных новостей.
     — А папаша это её покойный, Матвей Андреич, — охотно принялась развивать тему бабка. — Лет двадцать как преставился, бедняга. Пил сильно, а так мужик был хороший, работящий. Я прямо поражалась — когда трезвый, ни одного грубого слова, тихий такой, с Валей, матерью Веркиной, ласковый. Ну, как примет, всякое бывало, конечно, это уж как водится. А почему привет — сразу понятно, что человек по делу пришёл. Но об этом, об деле, надо же как-то намекнуть, что ли... Вот Верка и придумала, чтобы уж никаких ошибок не вышло.
     Да... Вам приветы с того свету... От покойного папаши... Интересно у этой Веры Матвеевны мозги повёрнуты. Интересно... Может, в этом её прибабахе и кроется какая-то зацепочка? Уж не пахнёт ли дело некромантией? Но сейчас всё равно гадать без толку, надо посмотреть своими глазами.
     И всё-таки старуха Кузьминична слишком уж хорошо информирована. Как-то мне не верилось, что весь город в курсе насчёт "Матвея Андреича" и прочих деталей. А если прибавить сюда и тот занятный фактик, что представитель местного населения Никитич послал меня именно сюда — любопытная выстраивается цепочка. Население — Кузьминична — Верка — Мишка. И тихая тень отца. Верка — импрессарио, Кузьминична — посредник... Кто же в этом раскладе Матвей Андреевич? Силовое прикрытие свыше? Точнее, сниже?
     Ладно, с тенью этой мы ещё разберёмся, сейчас меня больше занимала хлебосольная бабушка. С какой радости она себя же, по сути, и закладывает? Ведь не глупа старушка, ох не глупа! Пойдёт цепочка разматываться в обратном порядке — и встанет же, встанет вопросик о благочестивой прихожанке Артюховой. Она что, местному уполномоченному собиралась заливать про своё покаяние? И надеяться на его великодушие? Вроде бы прошлый век отучил население от подобных глупостей. Значит, не всё так просто, имеются у Кузьминичны какие-то дальние прикидки. Но в любом случае, этот разговор пора закрывать. Главное я знаю, а там посмотрим. Может, и нет её, оккультной практики, а у мальчика обычная шизофрения. У прочего же населения — факт клинической тупости. И то, и другое неизлечимо.
     — Всё понятно, Елена Кузьминична, — приподнялся я из-за стола. — Спасибо вам за вашу активность, и за конфетки спасибо, а дальше уже наши заботы. Проверим фактики. Подтвердится — один разговор, нет — не беда. Ну, ошиблись, с кем не бывает. А бдительность должна быть... Так что разрешите откланяться...
     — Как?! — всплеснула руками Кузьминична. — Чаю не попил, не ел ничего... Голодным не отпущу! — решительно заявила она. — Где это видано, чтобы гостя вот так выпроваживать?
     Я обмер. Теперь, когда ни малейшего смысла нет оставаться в этом пропахшем уксусом доме, мне что, предстоит стать жертвой бабкиного гостеприимства? Уж не увидела ли она во мне потенциального внука? А с другой стороны, всё равно до вечера деваться некуда, да и клубничного варенья что-то мне вдруг захотелось...
     — Ну ладно, — кивнул я. — На полчасика, возможно, задержусь, но не больше. Дела есть в городе.
     — Конечно, конечно, — засуетилась бабуся, искоса взглянув на меня. Видно, ей ужасно хотелось в том усомниться, но она сдержалась. Опасно резко дёргать леску, если попалась на крючок крупная рыбина. То есть я. Гость. Собеседник. Подарок судьбы.
     И вот оно, наконец, пришло, освобождение. Калитка за моей спиной осторожно закрылась на ржавую щеколду, и я нырнул в уличную духоту. Теперь до вечера мне предстояло жариться под обезумевшим солнцем, дурацкое это дело, но не возвращаться же в домик Никитича — почему-то мысли о тамошней прохладе меня не вдохновляли. Да и мало ли — сосед какой-нибудь заявится, червонец занять или топор попросить. Объясняться ещё с ними, что не верблюд, а постоялец. Чем, кстати, запросто подложу старику свинью. Вернётся его супруга, от соседей узнает горькую правду и потребует от Никитича выложить заначку... Видимо, экс-сторож надеялся на понятливость столичных радиомонтажников. Ладно уж, не буду его разочаровывать.
     Я зачем-то глянул на правое запястье, которое плотно обхватывал ремешок старенького компаса. Куда покажет чуткая стрелка? Одним концом на север, другим, стало быть, на юг. Было время, на меня смотрели как на придурка — зачем таскаю компас, часов мало, что ли? Ну, кое-кого пришлось отучить от лишних вопросов. Тогда я это уже умел. В самом деле, не объяснять же, что мамин подарок. Последний её подарок.
     А куда всё же податься? Куда мои глаза глядят? Да куда они могут глядеть, если булькает в животе выпитый у старухи чай, и если учесть утренний квас, то вывод ясен. Уличных туалетов, конечно, в городе Барсове не предусмотрено, а если где и есть один какой, искать замучаешься. Мораль — будем отслеживать достаточно глухое дикое место. Вроде того, где вчера наткнулся я на Никитича с собутыльниками. В этом городе таких мест должно быть навалом.
     И тем не менее бродить мне пришлось изрядно. Либо казалось недостаточно глухо, либо не так уж и дико. А организм тем не менее требовал своего. Со стороны глянуть, интересная получается картинка. Молодой поручик Бурьянов, обременённый секретным заданием и излишком жидкости, мечется по сонному городишке, и задание-то ему в данный момент глубоко по барабану, и уходят куда-то вбок философские вопросы под руку со служебными, а сознание бьётся над мировой проблемой — где?
     Ну, нашлось оно, конечно, дикое и глухое. Забрёл я на какую-то древнюю стройку, начатую, видно, ещё при красных и тогда же обделённую партийной заботой. Котлован, однако, вырыли немелкий, теперь он медленно, но верно превращался в филиал городской свалки. Ароматы, естественно, и под ноги смотреть надо очень внимательно.
     Место, где мне стало хорошо.
     Ненадолго, конечно. Что же всё-таки делать до вечера? Чем убить эту невообразимую бездну времени, все эти непрожитые вязкие часы?
     Но если честно — так ли уж я мечтаю о прохладных сумерках? Так ли уж хочется мне тащиться на улицу Заполынную, ловить гадальщика Мишку? Уж не оттягиваю ли я в глубине души этот момент?
     Нет, всё же есть в моём задании нечто странное. Мальчишка-оккультист, ничего себе! Я с такими вещами до сих пор не сталкивался. Слышать краем уха приходилось, но самому раскручивать это дело... Интересно, что подумает начальник, когда узнает, от кого мы должны в данном случае защитить державу и веру? От страшного тринадцатилетнего адепта...
     Хотя возраст этому, говорят, не помеха. Взять хотя бы тех же Рыцарей Тьмы, они проводят инициацию своих детей ещё до школы... Да и по монастырям кого чаще к старцам возят, бесов изгонять? Тёток, которым изрядно за климакс, и мелких подростков, лет до пятнадцати. Нас в своё время знакомили со статистикой. Бесовские вкусы. О них не спорят. Их принимают как факт. И если Миша Званцев и в самом деле вляпался в эти тёмные дела, то и думать нечего. Нельзя болезнь запускать. Цепочка же стандартная. Начинается с невинных фокусов, почти что игр, а потом столики вертятся, биополя взаимодействуют, предметы по стенке ползают... И находится, конечно, дядя, который предлагает усилить твои способности, и приглашает на собрание в какой-нибудь хорошо затенённой квартирке, а дальше тренировки пополам с медитациями, и выезды на природу с плясками у костра, а после надо заручиться благосклонностью неких космических сил, и каменным ножом перерезают глотку чёрной собаке, кровь стекает в стальную коническую чашу, а потом и собаки становится мало, космическим силам хочется иной пищи... И тогда мы приезжаем в микроавтобусах, снимаем автоматы с предохранителей, грамотно окружаем поляну... А у тех, у Рыцарей, Адептов или Посланников, тоже есть кое-что поудобнее кремнёвого ножа, и в вестибюле у нас уже висит мраморная доска с именами ребят, и отец Анатолий в нашем храме каждое воскресенье служит после литургии ещё и отдельную панихиду.
     Но только там, на задержаниях, когда лежишь за кустом, лаская пальцем спусковой крючок, или сидя за компьютером, обрабатывая оперативные данные о перемещениях и контактах какого-нибудь Ракшаса, не чувствовал я скользкого, сомнительного холодка. А сейчас, несмотря на клубящийся в липком воздухе зной, меня едва ли не знобило.
     До сих пор было проще. Не приходилось охотиться на мальчишек. Пускай даже на мальчишек-оккультистов.
     Ладно, всё это, конечно, лирика, а дело есть дело, и я знал, что справлюсь не хуже других. Не приходилось, а теперь вот пришлось. Всё когда-то бывает в первый раз — и осторожный поцелуй, и выговор в приказе, и неделя в реанимации, как в позапрошлом году, после взятия Малиновых Старцев. Я же профессионал, однако. Начальник давеча подтвердил, на выпускное свидетельство ссылался.
     Да и дело-то маленькое — прийти, посмотреть и в случае необходимости провести задержание. Ну, естественно, первичный допрос. И на этом мои функции кончаются. За пацаном приедут люди из Столицы, а я могу спокойно отправляться в Грибаково, к тёте Варе.
     Вряд ли я поеду спокойно. Теперь это будет уже не так просто — предвкушать купание в речке Ивлянке, парное молоко по вечерам, общение с Наташкой, внучкой тёти Вариной соседки. Ведь не удастся забыть, что в это самое время пока ещё незнакомый мне тринадцатилетний Мишка... Я же знаю, каково это — сидеть, вжавшись в угол, ожидая неизбежного.

Глава 5. Воспитательное мероприятие.

     Глаза привели меня к скучным развалинам Белореченского монастыря. Именно об этой местной достопримечательности вчера произносил поучительные монологи Никитич. Впрочем, я и сам кое-что почитал, собираясь в Барсов.
     Монастырь, взорванный почти восемьдесят лет назад, до сих пор гляделся печально. Конечно, его пытались восстановить — давно, ещё при плутократах, но толку с того было... Какая там реставрация — даже стены починить и то не могут, хотя деньги в своё время выделялись, и немелкие деньги. Восьмой отдел Следственной части нашего Управления довольно активно разрабатывал этот сюжет, но дело велось довольно странно, а когда внезапно и совершенно необъяснимо заболел их тогдашний шеф, полковник Жмуренко, — и вовсе свернулось. Странные всё же творятся у нас дела, и верно говорит мой лысенький Сан Михалыч — всё можно починить, но на всё рук не хватит, их только две, и те протезы. Впрочем, он это уже нечасто говорит. Молчалив сделался начальник. Задумчив.
     Вот и выходит, что сейчас, на десятом году Державы, лежит православный монастырь в мерзости запустения. И концов не найти — никто вроде и не виноват, все старались, а воз и ныне в той же заваленной строительным мусором яме.
     Десять лет назад... Я лишь обрывками помнил то странное и страшное время.
     Жирная, иссине-чёрная муха, ползущая по стеклу... Хрустящие белые простыни, утренняя ругань санитарок, добрые коровьи глаза врачихи Марины Павловны. И уколы, ежедневные уколы, от которых слипались глаза, тяжелела голова и ненастоящим казалось всё, что было там... на шоссе. Словно это сон, глупый и привязчивый — лохматый огненный столб, треск рубашки, и чёрная пустота, после которой — скучные, бессмысленные дни больницы. Всё это сон, который не кончается ничем, и я проваливался в него, в тёмное бездонное пространство, а потом... А потом просыпался — и всё вновь перевёртывалось. Едкой волной накатывало понимание — это было по правде. Было. А теперь нет. Ничего уже нет — ни мамы, ни отца, ни быстрого нашего "Гепарда". Жизнь кончтлась, и что впереди — лучше и не думать.
     Но жизнь продолжалась. Как-то раз, ближе к вечеру, тихонько, на цыпочках просочилась в палату худенькая женщина в наспех наброшенном белом халате. Я узнал её не сразу. Потом вспомнил — тётя Варя, мамина двоюродная тётка, живущая где-то в Заозёрской области. Иногда она приезжала в столицу по каким-то своим делам и на пару дней останавливалась у нас. Извлекала из необъятной сумки трёхлитровые банки с компотами, вареньями и прочими плодами сельской местности. За чаем передавала неизменные приветы от мужа, которого почему-то звала дедом, и ещё от кучи разных соседей...
     Сейчас она молча стояла у двери, глядела на меня, и плечи её тряслись, что казалось почти незаметным благодаря исполинского размера халату — его точно на бегемота шили.
     Потом была суета, слёзы, гора фруктов на тумбочке. И конечно, традиционное земляничное варенье. И, само собой, вишнёвый компот.
     Попутно выяснились некоторые неприятные детали. Оказалось, взять меня некому. Близких родственников у нас не нашлось, и мама, и отец росли без братьев и сестёр, все мои бабушки и дедушки поумирали ещё до того, как я в школу пошёл. Тётя Варя уже три недели как приехала в столицу. Именно ей и пришлось устраивать похороны, спасибо, помогли папины сослуживцы, да и соседи в доме скинулись, кто по червонцу, кто по пятёрке... Ко мне она пыталась прорваться с первого же дня, но её не пускали — неделю я вообще не приходил в сознание, да и после врачи остерегались меня травмировать впечатлениями и воспоминаниями. Знали бы они, эти гуманисты в белых халатах, о том, как просыпаешься после укола, как обступает тебя слепящая правда...
     — Это же чудо какое-то свершилось, чудо, — всхлипывая, поведала она мне. — Тебя же на опушке леса подобрали, в ста метрах от машины. Точно кто перенёс. А милиция говорит — никого там не было, на шоссе. Чудо, одно слово, чудо!
     Нужно было мне это чудо как селёдке акваланг.
     Ходила тётя Варя и по всяким комиссиям. Пыталась оформить опекунство, но что-то пока не клеилось. Вы уже в возрасте, сказали ей, и здоровье уже не то. И муж-инвалид. И живёте вы с ним на мизерные пенсии. Так что извините, но государство может лучше позаботиться о вашем внучатом племяннике.
     Поэтому мне предстоял интернат. Временно — смахивая слёзы тыльной стороной ладони, убеждала тётя Варя. А потом она снова приедет в столицу, и уже не вернётся обратно, пока не докажет своих прав. Найдётся и на этих бюрократов сила, она знает, куда писать жалобу...
     Так я попал в интернат. Прощаясь со мной, тётя Варя суетливо бормотала, что этот — один из лучших, она узнавала — богатые шефы, питание великолепное, в каждой группе цветной телевизор. Почему-то она особенно упирала на телевизор.
     Первые дни я вообще плохо понимал, что меня окружает. Точно я завёрнут в плотный серый полиэтилен, и сквозь него видно еле-еле. Тем более, что и не хочется никого видеть. Какие-то ребята вокруг, что-то делают, суетятся, бегают какие-то взрослые крикливые тётеньки. Регулярные завтраки-обеды-полдники-ужины. Кормили здесь и в самом деле неплохо, но будь вместо котлет с рисом гнилая картошка — я бы, наверное, и не заметил. И насчёт цветных телевизоров тётя Варя не соврала — их тут и в самом деле было понатыкано. После ужина воспитательница торжественно, творя великое благодеяние, врубала в игровой ящик — и группа прилипала глазами к экрану. А я сидел позади всех и ждал, когда же разорвёт воздух резким звонком отбоя, и можно будет уткнуться лицом в подушку, и придёт тьма. Иногда снилась мама. Я ждал этих снов — и боялся, зная, что всё равно потом придётся проснуться.
     Поначалу меня не трогали. Видимо, присматривались. Я сдуру решил, что так оно будет и дальше — полупрозрачная плёнка отчуждения, сон наяву и во сне — осколки той прежней, настоящей жизни. И это было бы здорово.
     На следующей неделе начались неприятности. Как-то вдруг я обнаружил, что ко мне не обращаются по имени. В глаза говорят — "ты" или "эй". "Ну ты, гуляй отсюда", "Эй, закурить найдётся?". За глаза попросту называли "этот". После оказалось, что нашлось для меня и прозвище. Скверное прозвище — Глиста. Откуда оно взялось — я понять не мог, но иначе со мной уже и не заговаривали.
     Я не мог понять, чем мешаю жить этим пацанам в нашей 7-й группе, почему вдруг я им не понравился? Ведь я же ничего от них не хочу, и делить мне с ними нечего. Но утром, глотнув кофе, я чуть не подавился — кто-то круто намешал мне в стакан соли. Укрывшись после отбоя одеялом, я долго не понимал, что же мешает мне заснуть, что хрустит на простыне и покалывает кожу? Оказалось, снова соль. Я едва не чертыхнулся вслух — и принялся стряхивать её ладонью на пол, опасливо прислушиваясь к сонному дыханию соседей по палате. И дождался-таки, услышал из дальнего угла довольный смешок.
     В другой раз в постели обнаружилась уже не соль, а иголка. Я не сдержался, выкрикнул в спёртый воздух — "Придурочные, да? Совсем озверели?". Из темноты мне посоветовали заткнуться, пока не получил по репе. И я заткнулся — что ещё остаётся, если не знаешь, кто именно делает тебе заподлянки?
     Наконец настал день, который я, наверное, не забуду уже никогда. Всё началось утром, когда из туалета я вернулся в палату — заправлять кровать и ждать звонка на завтрак.
     — Ну чё, Глиста, скучаешь? — раздалось над ухом. Я обернулся.
     Рядом лыбился здоровый жирный парень — Васька Голошубов. Странно, мы были одного возраста, но по сравнению с Васькой я выглядел как засохший огрызок рядом со здоровенным, налившимся соками яблоком. Тогда я ещё не знал, как всё на свете переменчиво.
     — Давай, потрудись на благо общества, — кивнул Голошубов в сторону своей койки. — Заправить. И живо. Об исполнении доложить.
     Я недоуменно уставился на него. Это что, всерьёз? Я ему что, холоп, постели застилать? Может, шутка такая дебильная?
     Васька скучающе взирал на меня.
     — Ты что, это по правде? — выдавил пересохшим ртом.
     — Чё, больной? — хмыкнул Васька. — Сказано — исполняй, пока я добрый. А то накажу!
     Вот, значит, как! Как в армии, значит? Я вспомнил, как родители года два назад говорили про какой-то фильм — кажется, он назывался "Конвоиры". Про то, как солдаты, почти отслужившие свой срок, издевались над парнишкой-новобранцем. Да и по телеку про такие вещи иногда говорили. Мама, правда, всегда в этих случаях переключалась на другую программу, и лицо у неё делалось каким-то увядшим. Значит, и здесь это "стариковство"? Я вдруг понял, что Голошубов в нашей группе основной. Всех держит. Ведь и раньше я краем глаза замечал всякие такие мелочи, только не брал в голову — не до того было. А он, выходит, ко мне приглядывался и понял, что пора обламывать. И обломает. Я же против него — точно домашний кот для тигра. Задолбит как нечего делать. И что же, застилать теперь ему постель? А потом будет что-нибудь ещё. Стирать носки, отдавать свои полдники. Давать списывать задачки по алгебре, подставлять лоб под щелбаны...
     — Пошёл в задницу! — неожиданно для себя выпалил я. — Перебьёшься! Твоя кровать — ты и застилай!
     Я сам замер, удивляясь собственной смелости. Вообще-то я никогда ею не отличался. В школе у меня не было врагов, я и дрался-то в последний раз классе в третьем. И всё потому, что чувствовал момент, когда лучше отойти в сторону. Но сейчас со мной творилось что-то странное.
     — Ты чё, козёл, давно не получал? Чего лепишь-то? — прищурился Голошубов. Остальные пацаны замерли, ожидая развития событий. В их молчании чудилось мне что-то нехорошее.
     — Что слышал! — беспомощно огрызнулся я.
     — Что, мамка в детстве уронила в помойку?
     — Ты вот что, — тихо сказал я. — Ты маму мою не трогай.
     — А чего бы и не потрогать? — состроил он сальную гримаску.
     — Заткнись, сволочь! — выкрикнул я сдавленным голосом, что есть силы сжимая кулаки — ногтями в ладонь, до крови.
     — Ну-ка, Глиста, повтори по буквам... — хохотнул Васька.
     Почему-то мне стало вдруг очень легко. Страх незаметно переплавился в какое-то дразнящее внутреннее жжение, и впервые за все эти бесцветные дни забрезжил передо мной какой-то смысл. Голошубов сильно ошибся, ляпнув насчёт мамы.
     Я не стал повторять по буквам. Резко ударив его головой в живот, вцепился показавшимися вдруг чужими пальцами в пухлое Васькино горло. Тот, опрокинувшись, закричал неожиданно тонким, булькающим голосом. А я — я молча давил тёплую, до омерзения потную кожу. И в эти секунды мне было хорошо. Всё, что копилось во мне больше месяца, вся боль и отчаянье — разом вырвались на свободу.
     Конечно, задушить этого борова было в принципе невозможно. Я же не какой-нибудь герой видашных боевиков Лю Сыянь. Но последний раз ногти стригли мне ещё в больнице, и с тех пор они отросли изрядно. Достаточно для того, чтобы разодрать мягонькую Васькину кожу, почувствовать, как заструилась по пальцам горячая кровь, вдохнуть её острый, ржаво-солёный запах...
     Я пришёл в себя лишь когда опомнившийся народ растащил нас, и кто-то увёл Ваську в туалет — умывать. Оказалось, что я сижу на своей койке, и пацаны молча смотрят на меня. Ни по-доброму, ни по-злому, а с каким-то затаённым интересом. Я понял — они знают, чем всё это закончится.
     — Зря ты рыпнулся, — негромко заметил Серёжка Селин, чернявый пацан-шестиклассник, наши койки стояли рядом, разделённые тумбочкой. — Это же такой кабан... Теперь он с тебя не слезет.
     Я махнул рукой. Напряжение отпустило меня, мир вновь завернулся в мутную плёнку, и Серёжкины слова сейчас доносились точно из телека, если приглушить звук.
     Потом был резкий, словно иголкой в ухо, звонок на завтрак.
     Я поднял голову. Был жаркий июль 2010-го года, гнилыми зубами торчали сложенные из некогда белого камня остатки монастырских стен, и имела место изрезанная инициалами лавочка, а на ней — одуревший от зноя поручик Бурьянов двадцати четырёх лет, которому вечером надлежит выполнить некую работу.
     Это ж надо так увязнуть в прошлом, так выпасть из горячей действительности города Барсова! Хорошо хоть лавочка в тени. Лишь теплового удара не хватало мне для полной симметрии. Ну что ж, спасибо древнему тополю, поделившемуся со мной своей тенью. Хотя тот же Серёжка Селин меня бы сейчас не понял. У него аллергия на всё, что угодно — на кошек, на мёд, на тополиный пух. В интернатские времена если уж мы с ним и забредали в какую-нибудь тополиную аллею, сбежав из опостылевших буро-салатовых стен, он ехидно замечал:
     — Тополёчки вы мои, ща я вам устрою.
     И бросал зажжённую спичку в пушистые белые хлопья. После чего мы немедленно удирали — не из-за прохожих, конечно, видали мы этих прохожих в интересном ракурсе, но как бы не спровоцировать очередной Серёжкин приступ.
     Прошли они, эти приступы, у него лишь в студенческие годы, то ли вырос он из детских своих болезней, то ли научился их не замечать.
     А если разобраться, завязалась ниточка нашей дружбы именно в тот слякотный осенний день, десять с половиной лет назад.
     Он был таким длинным, этот день... Бессмысленные уроки, разросшиеся до часов минуты, прилипшие к циферблатам стрелки. Безвкусный обед, непривычно тихое время самоподготовки, надоевший стук дождя, размазанные по стеклу косые струйки.
     Я чувствовал, как что-то сгущается в воздухе, какое-то настороженное молчание. Словно чей-то заинтересованный взгляд упёрся мне в затылок и ждёт непонятно чего. То есть это мне непонятно, а остальные — они знают. Но не скажут. До самого вечера никто так и не заговорил со мной, даже не обзывали Глистой, не бросали мух в компот. Им это было ненужно, они, точно истинные художники, боялись замазать картину.
     Странно — раньше, когда сыпались на меня мелкие их пакости, выручала та самая обволакивающая плёнка, глушила звуки и мысли. Я был один, в своём замкнутом пространстве тоски, и казалось, ничто не могло его пробить. А сейчас окружённый общим молчанием и подчёркнутым равнодушием, я вдруг понял, что защитной плёнки у меня уже нет. Всё я воспринимал чётко и ярко, мельчайшие детали отпечатывались в мозгу — шорох страниц учебника, вопли малышни со второго этажа, желтовато-серый оттенок супа. И, конечно, то и дело ловил я на себе быстрые, осторожные взгляды.
     Мне даже самому хотелось, чтобы то, чего не миновать, случилось скорее. Потому что тягучее ожидание — в любом случае хуже.
     Задребезжал звонок на отбой, воспитательница Елена Михайловна сделала вид, что загнала нас в туалет чистить зубы и мыть ноги. Мы сделали вид, что ей это удалось. Погасив нам свет и сухо пожелав спокойной ночи, она неторопливо удалилась. Затихли в конце коридора её остренькие каблучки.
     Конечно, все, не исключая, быть может, и воспитательницу, понимали, что уж какой-какой, а спокойной эта ночь не будет.
     Не знаю, сколько прошло времени. Может, полчаса, может, час. Я даже начал слегка задрёмывать, хотя, разбирая постель, не чувствовал ни капельки сонливости.
     Свет вспыхнул внезапно, точно мокрым полотенцем хлестнули по глазам.
     — Ну что, пацаны, начнём воспитательное мероприятие, — весело сообщил Голошубов, выползая из койки.
     Я молча сидел, натянув одеяло до плеч.
     — Дрон, Колян, займитесь, — коротко приказал Васька. — Как обычно, в третью форму.
     Двое крепких лбов подошли ко мне.
     — Ну что, сам ляжешь, или помочь? — бесцветным голосом поинтересовался тот, что посветлее, Дрон.
     — Да чего ты лепишь, он же ещё и в позу не вставал, — заметил со своей койки Голошубов. — Маменькин сыночек, ему это впервой. Вы уж помогите мальчику.
     Четверо сильных рук схватило меня одновременно. Я и понять не успел, как это случилось — меня раздели догола и, бросив лицом на койку, привязали за руки и за ноги полотенцами. И, не дав опомниться, засунули в рот мой же собственный носок.
     Лишь повернув голову так, что заломило шею, я краем глаза мог видеть творившееся в палате.
     — Ну, видишь, Глиста, сколько стоит поборзеть? — сахарным голосом поучал меж тем Голошубов. — Мы-то к тебе поначалу присматривались, не обижали, понять хотели, что за человек. А ты не въехал в ситуацию, обнаглел. Никакой благодарности, никакого уважения к старшим. Это в натуре плохо для тебя кончится, ты уж мне поверь, я знаю. Для твоей же пользы наказать придётся.
     Какая-то тень метнулась к дверям. Голошубов недовольно прервал свою речь на полуслове:
     — Ты куда, Серый?
     — В сортир, поссать, — виноватым голосом протянул Серёжка, — можно, а?
     — Ладно, ступай, только тихо, — смилостивился Голошубов. — Но смотри, чтобы ни звука. А то яйца отвинчу.
     Серёжка молча нырнул в коридор, дверь тотчас же плотно прикрыли. Васька продолжал:
     — Я думал, дойдёт до тебя, осознаешь вину. Подойдешь, прощения попросишь. Я бы тебя, может, и простил. А ты го-о-ордый оказался. Ну, теперь не взыщи. Теперь по полной программе тебя обстругаем.
     Я дёрнулся, но без толку — привязали меня добросовестно, не вырвешься. Видно, у этих ребят — у Дрона и Коляна — имелся немалый опыт подобных дел. И до меня здесь точно также извивались распластанные на койке пацаны, и со мной случится то же, что и с ними... Что-то гадкое, омерзительное ожидало меня, и если бы не вонючий носок во рту, я, наверное, своим криком разбудил бы весь интернат. А так — оставалось лишь елозить животом по сбившейся в ком простыне, жмурить глаза и погружаться, медленно погружаться в трясину готовящегося ужаса, понимая, что это — хуже смерти, и это — неизбежно. Странная мысль вдруг вползла мне в голову — а может, всё, что обрушилось на меня за последние недели — только вступление, подготовка к тому, что случится сейчас? Кто-то ловкий подкинул это — лохматое пламя на шоссе, виноватые слова тёти Вари, мух в компот — чтобы сейчас, глядя из пыльной пустоты, дождаться, наконец, когда же...
     Голошубов продолжал что-то бубнить наставительным тоном — я уже не различал слов, в голове, казалось, гудел исполинский колокол, и каждым нервом, каждой клеточкой кожи я чувствовал, что вот сейчас это — начнётся.
     Я даже не сразу понял, что случилось. Хлопнула дверь, раздался чей-то свистящий шёпот: "Атас!", хлёсткий звук удара — и возмущённый голос Васьки:
     — А драться права не имеете! Я на вас директору пожалуюсь! Я в Департамент напишу!
     — Да хоть в Союз Наций, — хмыкнул кто-то простуженным басом, и сейчас же — хлопок новой пощёчины. Голошубов на сей раз лишь матерно огрызнулся.
     — Живо развязать, мерзавцы! — прозвучал тот же голос.
     Я потихоньку открыл глаза.
     В палате обнаружился невысокий, тощий мужчина в очках, пристально глядящий на Голошубова. Тот уже успел забраться в свою постель и злобно поглядывал оттуда.
     Мужчину я узнал не сразу, потом всё же вспомнил. Это был воспитатель старшей группы. Кажется, его звали Григорий Николаевич. Краем уха я слышал, что работает он в интернате недавно, а до того преподавал где-то биологию.
     Спустя несколько секунд чья-то худенькая фигурка проскользнула в раскрытую дверь палаты, птичьими осторожными шажками, стараясь ни на кого не глядеть, добралась до соседней койки и немедленно закрылась одеялом с головой. Серёжка! Вот, значит, кто вызвал дежурного воспитателя! Теперь ему будет...
     — Мне повторить? — каким-то слишком уж спокойным тоном осведомился Григорий Николаевич. — Или по-другому будем общаться?
     Повторять ему не пришлось. Те же Дрон с Коляном суетливо принялись развязывать полотенца.
     — Оденься, — повернувшись ко мне, сказал воспитатель. Помолчав, добавил: — Пойдём, поговорим.
     В ответ я только промычал, лишь пару секунд спустя догадавшись вынуть изо рта слюнявый носок.
     Я поднял голову. Был жаркий июль 2008-го года, гнилыми зубами торчали сложенные из некогда белого камня остатки монастырских стен, и имела место изрезанная инициалами лавочка, а на ней — одуревший от зноя поручик Бурьянов двадцати четырёх лет, которому часов через пять надлежит выполнить некую работу.
     Это ж надо так углубиться, так выпасть из горячей действительности города Барсова! Хорошо хоть лавочка в тени, а то лишь теплового удара не хватало мне для полной симметрии. Ну что ж, спасибо древнему тополю, поделившемуся со мной своей тенью. Кстати, Серёжка Селин меня бы сейчас не понял. У него аллергия на всё, что угодно — на кошек, на мёд, на тополиный пух. В интернатские времена если уж мы с ним и забредали в какую-нибудь тополиную аллею, сбежав из опостылевших буро-салатовых стен, он ехидно замечал:
     — Тополёчки вы мои, ща я вам устрою.
     И бросал зажжённую спичку в пушистые белые хлопья. После чего мы немедленно удирали — не из-за прохожих, конечно, видали мы этих прохожих, но как бы не спровоцировать очередной Серёжкин приступ.
     Прошли они, эти приступы, у него лишь в студенческие годы, то ли вырос он из детских своих болезней, то ли научился их не замечать.
     А кстати, если разобраться, завязалась ниточка нашей дружбы именно в тот слякотный осенний день, десять с половиной лет назад.
     Тогда, в тоскливую октябрьскую ночь, время тоже незаметно просочилось, растаяло в сырой заоконной тьме. Мы сидели с Григорием Николаевичем в пустой палате изолятора и молчали. Почему-то воспитатель не стал зажигать света.
     Потом, совершенно для меня неожидано, плечи мои вдруг мелко затряслись, и я заревел точно дошколёнок. Горячие, едкие слёзы ползли по щекам, я не стирал их. В интернате это случилось впервые — до того я плакал лишь в больнице, в те самые жуткие дни, когда пришёл в сознание, и оказалось, что всё это правда — горящий "Гепард", и нет уже ни мамы, ни отца, а впереди — клубящаяся гнилыми туманами безнадёжность.
     — Такие дела, Лёша, — негромко заговорил Григорий Николаевич. — Ты не стыдись слёз, это, знаешь, на самом деле очень много — слёзы. Их только дураки стесняются.
     Я ничего не ответил. Не хотелось мне отвечать, да и непросто это было — говорить с человеком, который видел тебя, растянутого на кровати, голого, с пупырчатой от страха кожей.
     — Ты пойми, — продолжал Григорий Николаевич, — стыдиться тебе нечего. Вот этим деятелям, Голошубову и его холуям, им, по идее, стоило бы. Правда, я сомневаюсь, что они знакомы с этим чувством. Но что касается тебя — теперь всё в твоих руках...
     Я вопросительно глянул на него.
     — Понимаешь, они надеялись тебя сломать. Вот этим страхом сломать, а потом достаточно напомнить про сегодняшнюю ночь — и можно помыкать тобой как левой пятке взбрендит. Тебе хотелось бы такого?
     — Ещё чего, — прошептал я, отводя взгляд. Хотя и темнота...
     — Само собой. Теперь ты должен дать им понять, что можешь пересилить страх. Тогда они сами начнут бояться.
     — Ну да, скажете, — хмыкнул я в темноту. — Чего им меня бояться, если они мощные и драться умеют, а я...
     — Сегодня утром, как я слышал, ты сделал одного такого... мощного. И не помогла ему ни сила, ни приемы. Просто надо решиться идти до конца в таких делах. Конечно, морду набьют, и не раз набьют, но иначе не получится. Тут, знаешь, другое тяжелее. Не озлобиться на весь белый свет, не замкнуться в своём панцире.
     — А если опять так, как сейчас, — я судорожно сглотнул. — Опять вот так разложат, только никто им не помешает... Это вам не побитая морда... Тогда что?
     Григорий Николаевич помолчал. Потом встал, не спеша подошёл к окну, по которому с бездумным упрямством ползли почти незаметные во тьме струйки дождя.
     — Мне кажется, Лёша, другого раза не будет. Эта компания, они не столь уж глупые. Если не получилось сходу, и они увидят, что ты способен за себя постоять... Они понимают, если тебе уже нечего окажется терять, ты станешь им по-настоящему опасен. Поверь, я это на своей шкуре испытал.
     — Но почему? — сглотнул я скопившуюся во рту слюну. — Почему эти гады творят что хотят, и ничего им за это не бывает? Почему вы, взрослые, ничего не делаете?
     — Трудно всё это, Лёша, — хмуро отозвался Григорий Николаевич. — Мы ведь мало что можем на самом деле. Понимаешь, система такая. Не приставить же к каждому такому Ваське по воспитателю с дубинкой. Нет людей, нет средств, правительство думает только про то, как хапнуть больше и за границу валюту перевести. А всякие там школы, больницы, интернаты — для них это мусор. Дай Бог, власть сменится, тогда, может, и пойдёт что-то. А пока — держись, не распускай сопли. Прорвёмся. Всё будет хорошо.
     Я скомкал потными пальцами подол майки.
     — Вы думаете, я из-за этих козлов ревел? Поэтому, думаете? Для кого-то, может, и будет хорошо, а для меня уже нет. Для меня уже всё кончено. Вы же про меня ничего не знаете, а говорите...
     Григорий Николаевич положил мне руку на плечо. Ладонь у него оказалась сухая и тёплая.
     — Да знаю я, Лёша, знаю. И не буду всяких утешений говорить, что время лечит, что горе забудется и всё такое. Не забудешь ты. С этой болью тебе ещё жить и жить. Но знаешь... Можно вот думать о себе, о тоске своей, тысячу раз всё это пережёвывать. А можно — о том, чтобы твоим маме и папе было сейчас хорошо. И тогда нужно совсем по-другому жить.
     Я удивлённо уставился на него.
     — Да, парень. Я не знаю твоих взглядов, но ты меня всё-таки послушай. Я не скрываю, что православный. А вера наша говорит, что для Бога мёртвых нет. У Бога все живы. Погибли твои родители — а что это значит? Тела их здесь остались, сгорели тела, а души — те в иной мир перешли. Там у них своя жизнь, и, кто знает, вдруг им сейчас лучше, чем было на земле? Оттуда они, может быть, видят всё, что здесь творится. Вот сейчас видят нас с тобой, как мы тут сидим и говорим. И не надо своей тоской их огорчать. Разлука ваша временная. Я верю, что ты с ними когда-нибудь встретишься. Мёртвые воскреснут, и ты ещё обнимешь маму. Вот тогда всё действительно будет хорошо. А пока — нужно жить так, чтобы стать достойным этой встречи.
     — Откуда вы знаете, что это правда? — помолчав, хмуро отозвался я. — Это же просто красивая сказка, а на самом деле ничего там нет!
     — Лёша, я тебя не агитирую, — тихо ответил Григорий Николаевич. — Я просто сказал, что обо всём этом думаю. Выходит, мне соврать надо было? Верить или не верить — твоё право. Подумай только о том, что не всегда нужны доказательства. Это же не теорема из учебника по геометрии. Здесь другое важно — чего ты сам больше хочешь? Чтобы это оказалось правдой или красивой сказкой? Тут надо иметь смелость поверить правде, которую нельзя потрогать, пощупать, доказать как теорему, да и все вокруг могут твердить, что это лишь красивые байки.
     Я молчал. Что тут можно было сказать? "Ты ещё обнимешь маму..." Залитый солнцем луг, ветер треплет седые головки одуванчиков, и облетает невесомый пух, а я... Я бегу по этому явившемуся из моих снов лугу, и впереди, на невысоком холме, уже показались две фигуры, и обмирает сердце от сумасшедшей надежды и страха, что вот добегу сейчас, домчусь — а это вовсе и не они.
     — Ладно, Лёша, — скрипнув пружинами, поднялся с койки Григорий Николаевич. — Пойду я, а ты ложись, поспи. Потом ещё поговорим.
     Я и в самом деле пошёл в городской парк. Там оказалось весьма людно, при входе бойко торговала мороженным хлопотливая тётка, от пруда доносился жизнеутверждающий детский визг, где-то вдали слышалось стуканье футбольного мяча. А что самое ценное — здесь было много скамеек, тени и возможности наслаждаться всем этим до вечерних моих визитов. Я решил пойти на Заполынную часам к восьми, когда уж точно все окажутся дома. Расчёт простой — раз уж у них, у Званцевых, огород, то самое время поливать — ещё не темно, но уже спала жара.
     Похоже, сегодня у них после полива возникнут проблемы.
     В принципе, нужно было бы сходить в местное отделение, показать ксиву и предупредить, чтобы в случае чего не удивлялись вызову. Но это именно что "в случае". А если такового не будет? Мне и самому хотелось верить, что никакого оккультизма не окажется. В конце концов, по внутренней нашей статистике, шестьдесят процентов сигналов — ложные. Об этом, конечно, особо вслух не говорят, но имеют в виду при работе с первичными информаторами. Так что светиться раньше времени не стоит — не случайно мне намекал на это начальник. А я уже немного научился понимать его намёки. Как, например, два года назад, в липоградском деле. Именно тогда он, искоса поглядывая на меня, хмыкнул: "Ну что, Лёша, становимся помаленьку профессионалами, а?" Хотя профессионализм заключался всего лишь в двух мелких деталях. Не стал связываться с местной экспертизой, а вдобавок, изобразив служебное рвение, приставил своих ребят к епархиальному секретарю — усиленная вроде бы охрана. Точнее, конвой. Именно так и подумал наивный отец Симеон, и его возмущённые докладные дезориентирвали кого следует. Взяли мы их тогда, Рыцарей, весь выводок.
     Думал ли я десять лет назад, чем придётся заниматься? Так вот и не сбылась детская мечта — не стал я программистом, не пишу компьютерных игр. В другие игры пришлось играть — и мне самому, и стране. Как-то быстро всё тогда пошло. Пока я дрался с Голошубовской кодлой и привыкал к неласковой интернатской жизни, интересные дела творились во внешнем мире. В ноябре взорвалась Полянская АЭС, облако, конечно, не утянулось в арктические пустыни, как вещали правительственные телеканалы, а энергично расползлось по центральным областям, убивая и без того полумёртвую землю. Много грязи вылезло тогда на свет Божий, и власть засветилась уже окончательно. Утекающие за рубеж деньги, мафиозные связи избранников народных и прочая проза — всё это оказалось ещё цветочками.
     А вот когда нашли в Богом забытом Аламском спецхране архив Вершителей — тогда уже пошли ягодки. Руководство Державного Фронта настояло на досрочных выборах — и Президенту с парламентом пришлось, скрепя сердца, пойти на это, северные округа уже готовились двинуть танки на Столицу, и все понимали — решись они на это, люди бросали бы под гусеницы купленные у спекулянтов гвоздики. А потом... Ну куда они, Вершители и их прихвостни, думали сбежать от Возмездия? Границы перекрыли немедленно, ещё даже до оглашения итогов. Войска не колебались — все понимали, что так больше жить нельзя, сыты плутократией по горло, и если не вспомним о корнях наших — вымрем как мамонты. А точнее — истребят нас Вершители точно в прериях бизонов. Программу геноцида, всю как есть, без малейших купюр, опубликовали сперва в "Народном гласе", потом уж и в других газетах. Слава Богу, успели, в последний момент успели. Продержись у власти плутократы ещё хотя бы года полтора-два — и страну можно было бы стереть с мировой карты. А взамен написать: "Кладбище". Или "Осторожно — радиоактивная свалка".
     Конечно, были поначалу и эксцессы. Бульдозерами сносили коммерческие палатки, превращая в безобразный хлам зарубежное шмотьё. Торговцев — били, говорят, многих забили насмерть. Но Державный Фронт, естественно, сумел обуздать стихию. И когда спустя полгода после выборов в Преображенском соборе венчался на царство Государь, все поняли — это, наконец, та власть, которая и впрямь от Бога. Та, которую тайком, боясь произнести вслух, ждали и при красных, и при плутократах. Та, которая родная своему народу. Власть, которая не колеблясь вычистила из страны всю эту накипь — торгашей, бандитов, еретиков. Власть, которая вернула народу его веру.
     И это тоже оказалось непросто. И внутри Церкви немало нашлось людюшек недостойных, а то и прямых пособников Вершителей. И лишь когда новый, назначенный Государем Патриарх твердой рукой повёл церковный корабль, когда пришлось сменить едва ли не половину епископов, проверить чуть ли не каждого приходского иерея — только тогда удалось вздохнуть свободно. Но и то — тёмное наступление сменилось тёмной обороной, и пришлось создавать Управление Защиты Веры — иначе бесовская сила неминуемо взяла бы реванш.
     А за интернатскими стенами все эти крутые дела были не так уж видны. Многое, правда, изменилось. Убрали прежнего директора — зарвавшегося вора, любителя приглашать старшеклассниц в свой кабинет и вести с ними долгие беседы о нравственности. Дверь он во время таких бесед на всякий случай запирал изнутри. На его место пришёл Аркадий Максимович, мужик хоть и вспыльчивый, но прямой и честный. При нём, кстати сказать, Голошубовская компашка притихла, и сильно притихла. А Григория Николаевича сделали замом директора по религиозному воспитанию. Тот поначалу отказывался, говорил, что к такому не готов, но по благословению своего духовника всё же взялся за это дело. И взялся рьяно. Открылся лекторий, приходил батюшка из храма Покрова Богородицы, вёл огласительные беседы. Григорий Николаевич настоял, чтобы ходили лишь те, кто хочет, силой чтобы никого не загоняли. Да и не пришлось бы загонять — от интернатской скуки ещё и не за такое ухватишься.
     Именно в том году, в мае 2000-го, я принял таинство крещения. Мы с Серёжкой были одними из первых, глядя на нас, и другие потянулись. Жизнь стала куда интереснее, в интернат пришли работать новые люди, совсем не те, что раньше — не крикливые воспитатели, изображающие педагогическую активность. Люди, которые любили нас — изломанных судьбой ребятишек.
     Сбывались потихоньку те ночные слова Григория Николаевича.
     Мы часто говорили с ним, и, странное дело, хоть и был он вдвое старше, и заместитель директора, и так далее, а чувствовал я себя с ним легко и спокойно, точно с мальчишкой-ровесником. Хотя, пожалуй, это и не совсем так. Никогда я не распустил бы сопли при сверстнике, а он — он был единственным человеком, при котором я не стеснялся своих слёз. А слёзы — были, и не раз.
     И потом, когда мне исполнилось шестнадцать, и пришла пора прощаться с интернатом... Он тогда и предложил мне поступать в Училище при Управлении Защиты Веры.
     — Понимаешь, Лёшка, — тихо говорил он, барабаня тонкими пальцами по столу, — защищать веру должны только добрые люди. Иначе это будет не защита, а новая охранка. Там, в Управлении, это, слава Богу, пока ещё понимают. Не случайно отказались брать к себе бывших комитетчиков, хотя у тех и опыт, и связи... Нельзя нам повторять прежние ошибки. Так что смотри сам, но... Ты ведь и имя своё носишь не случайно. Алексей — защитник. А защищать можно лишь чистыми руками.
     Я не особо долго раздумывал. Новая жизнь вставала вокруг, на обломках жестокой прежней эпохи, жизнь честная и добрая. А доброта — я прекрасно понимал это — вещь хрупкая. Её нельзя дать в обиду тем злым силам, что не исчезли никуда — лишь затаились по крысиным норам, готовые в любой момент подняться и оплести страну кровавой паутиной. А компьютеры, детская моя мечта — что ж, ради открывшейся мне веры можно ими и пожертвовать.
     Григорий Николаевич написал мне рекомендацию, и пошли курсантские будни... На каникулы мне, в общем, некуда было податься, и я приезжал в интернат — к Григорию Николаевичу и Серёжке. Серёжка был младше на полтора года, и я не раз уговаривал его после школы поступать к нам в Училище. Но он лишь вежливо кивал — хотелось ему совсем другого, ему хотелось писать книжки. Тогда я про себя усмехался, думал — повзрослеет и забросит это дело, но нет, не забросил. Сейчас ему двадцать три, а уже печатается в литературных журналах, в прошлом году вышел у него сборник рассказов...
     Что же до Григория Николаевича, то он неожиданно для многих поступил вдруг в духовную семинарию, на заочное отделение. Меня это, правда, не удивило — он давно ещё говорил мне, что думает об этом, но никак не может решиться. Что ж, значит, переломил себя. Хотя я тогда решил, что одним священником больше, одним меньше — невелика разница, а с пацанами у него здорово получается, и ребятам вряд ли будет лучше, когда он уйдёт из интерната. Но вслух говорить не стал — зачем расстраивать друга?
     Незаметно как-то пролетели пять лет занятий. Появилось много новых друзей, впрочем, кое-каких врагов я умудрился нажить и там. А потом — выпуск, присвоили мне звание младшего подпоручика, откомандировали сперва в Светлый Яр, но спустя год вернули в Столицу. Григорий Николаевич закончил семинарию, но там возникли у него какие-то непонятные сложности, и сана ему не дали. О том, что же именно случилось, он не говорил. Лишь улыбался грустно и предлагал ещё чаю. Так что пришлось ему возвращаться в интернат. Не сказать, чтобы он слишком сильно жалел об этом.

Глава 6. Психодинамика в сарае.

     Рыжий солнечный шар уже укатился за изломанную черту горизонта, и воздух заметно посвежел, появилась в нём некая особая прозрачность, что бывает в сумерках после дневного пекла. Все расстояния чуть удлинились, контуры предметов сделались чётче, и самые далёкие звуки слышались ясно. Грохот уносящегося в Столицу товарняка служил басовым аккомпанементом к назойливым птичьим трелям, шум от невидимой глазу автострады наслаивался на музыкальную мешанину — радио свиристело в каждом доме, а окна, по случаю жары, открыты настежь. И как это местное население не боится комариных полчищ?
     Искать дом Званцевых мне не пришлось — старуха Кузьминична описала его более чем подробно. Я поначалу прошёлся под окнами — так, радио работает, детский плач слышится — отлично, значит, не придётся целоваться с замком. Был бы ещё и юный оккультист на месте... Впрочем, оставалось надеялся на лучшее.
     Осмотревшись, я понял, как удобнее проникнуть на Званцевский огород, раз уж по мистическим делам положено ходить меж грядок. И, выждав момент, когда поблизости никого не оказалось, скользнул на территорию предполагаемого противника и начал осторожно пробираться к дому вдоль свежеполитых огурцов. Едва заметный ветерок шевелил высокие стебли укропа, белели в тёмных, изрядно смахивавщих на лопухи листьях пузатые кабачки. Будто исполинские яйца ископаемой птицы Рух.
     Идти было непросто — грядки разделялись лишь узенькими тропками, и приходилось исхитряться, дабы не задеть какой овощ. Зачем устраивать Званцевым лишние проблемы?
     Наконец я добрался до задней веранды и негромко постучал по стеклу, как учила Кузьминична. Три быстрых стука, четыре медленных. Конспираторы... Естественно, пришлось барабанить и не раз, и не два, пока не послышались в доме торопливые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге обнаружилась высокая, не старая ещё женщина в каком-то неаппетитного вида домашнем халате. Неухоженные, с тусклым отливом волосы свисали неровными прядями — наверное, я вторгся как раз в момент причёсывания.
     Несколько секунд она глядела на меня изучающе, потом осведомилась:
     — Тебе чего?
     — Да вот, — кашлянул я, — Званцева мне нужна, Вера Матвеевна.
     — Ну, я это, — кивнула женщина. — Что дальше?
     — Я с поклоном к вам от Матвей Андреича, — в горле у меня чуть булькнуло, — ну, и со своей просьбой.
     Женщина недоверчиво глядела на меня, что-то про себя решая.
     — Вы нездешний, видно?
     — Проездом я. Такие, значит, дела, — я сам не заметил, как вошёл в роль простого парня-радиомонтажника Лёхи Бурьянова. — Мне тут, понимаете, посоветовали.
     — Кто посоветовал-то? — неприветливо поинтересовалась Вера Матвеевна.
     — Да старушка одна, Елена Кузьминична, знаете, наверное...
     Что-то отразилось на лице женщины, то ли досада, то ли обрывок какого-то надоедливого воспоминания.
     — Ладно, чего на пороге стоять, — наконец решилась она. — Проходите в дом, там и потолкуем.
     — И то дело, — шумно обрадовался я. — А то здесь, на улице, комары заели. Прямо упыри, а не комары.
     И мы прошли в дом.
     Впрочем, дальше веранды Вера Матвеевна меня не пустила. Щёлкнула выключателем — и оголённая лампочка налилась тусклым рыжеватым сиянием. Взору моему предстали необъятных размеров шкаф, разломанная газовая плита, круглый стол с подпиленной ножкой — это у них, видать, местная мода: столы калечить. Тем более, осколок старины, сейчас такой редко где и встретишь. Громоздились друг на друга несколько помоечного вида ящиков, пара раскладных стульев, когда-то роскошное, а ныне весьма изодранное кресло...
     — Ну, в чём дело-то ваше? — не дав даже толком оглядеться, приступила ко мне Вера Матвеевна.
     — Присесть можно? — поинтересовался я. И зря. Не успел маску напялить, так она уже сползает. Пролетарий Лёха Бурьянов плюхнулся бы на первое попавшееся седалище без всяких вопросов. Ладно, авось пронесёт.
     — Садитесь, — женщина кивнула на стулья. — Только осторожно, поломанные они слегка.
     — Ничего, авось выдержат, — хмыкнул я, осторожно устраиваясь на подозрительно всхлипнувшей мебели. — В общем, беда у меня, — начал я пересказывать дежурную легенду. — Сын вот уже почти год как пропал. Какая-то мразь со двора увела, искали, конечно, полиция, то-сё — да без толку... Ну, короче, тут я проездом в Заозёрск, пару дней перекантоваться пришлось, вот, бабку встретил на базаре, она, значит, и посоветовала к вам обратиться. Может, сказала, пацан ваш и чего сумеет.
     — Бабка, значит, — краем губ усмехнулась Вера Матвеевна. — Она жалостивая, бабка. Добрая... Посоветовала, значит, обратиться...
     — Нет, ну какие дела, — вскинулся радиомонтажник Бурьянов. — Это ж понятно, не за так, тут всё путём. Вот, возьмите, — я протянул ей туго набитый конвертик.
     Она, помедлив, осторожно взяла его и кивнув: "Подождите, я скоро", скрылась в недрах дома. Я приступил к ожиданию.
     Сейчас она, видимо, считает деньги. В таких делах главное — не увлечься, не переложить бумажек. Лучше показаться скупым, нежели подозрительно щедрым. Да и мне не след казёнными суммами разбрасываться. Не последнее же это дело, а главбух наш, Павел Юрьевич, прижимист и подозрителен.
     — Ну ладно, — возвестила появившаяся на пороге Матвеевна. — Устрою я вам, чего просите. Но, сами понимаете, гарантий никаких. Получится, не получится — как Бог даст.
     — Оно понятно, — кашлянул я. — Никаких обид, всё путём.
     — Идите за мной, — сказала женщина и отворила внешнюю дверь.
     Мы вышли в огород, над которым, в быстро сгущающихся сумерках, вились белые клочья тумана, и направились к темневшему вдалеке сараю. Я шёл осторожно, стараясь ступать след в след Вере Матвеевне. Оно и понятно — радиомонтажник Бурьянов должен быть неуклюж, страдать куриной слепотой и вообще изрядно нервничать. Это поручик Бурьянов умеет бесшумно скрадываться в темноте, ориентироваться по еле слышным шорохам и стрелять навскидку. А радиомонтажник ничего такого не умеет, он парень безобидный.
     Распахнув скрипучую дверь сарая, она щёлкнула выключателем. Здешняя лампочка оказалась куда ярче, чем на веранде.
     — Подождите тут, — велела Вера Матвеевна. — Сейчас он к вам подойдёт.
     Она быстро, уверенной походкой зашагала к дому, а я, примостившись на колченогий табурет, принялся ждать.
     Вокруг лампочки крутилась всякая ночная живность — мотыльки, мошки, жучки какие-то, и странные тени то и дело падали на некрашенные брёвна стен. В глубине сарая до самого верха громоздились сложенные в поленницу мелкие плашки дров, в дальнем углу торчали лопаты и тяпки, а на усыпанном опилками и стружками полу в беспорядке раскиданы были доски, брезентовые рукавицы и гнутые строительные гвозди. Сиротливо жался возле двери помятый игрушечный грузовик, дырявый чайник уставился на меня кривым носиком, словно хотел что-то сказать.
     Здесь, кстати, было довольно прохладно. Тоненькая моя рубашка, днём казавшая едва ли не боярской шубой, сейчас совсем не грела, и по коже мало-помалу начинали бегать мурашки. Зябкость расползалась повсюду и проникала внутрь, в самую глубину. Мне вдруг захотелось встать и уйти, незаметно проскочить огородом на улицу, а там, уже не таясь, направить стопы к Никитичу. Где-то по пути, в безлюдном каком-нибудь уголке, вытащить кремовую мыльницу передатчика, набрать положенный код — и переслать успокоительный рапорт в Столицу. Оккультизм не подтвердился, источник пребывает в старческом маразме, оснований для беспокойства нет. И все дела. Проверять меня не станут, не столь уж серьёзная ситуация, да и верят в Управлении поручику Бурьянову.
     Только есть ещё такая штука — присяга называется. Не зря мы, первый выпуск Училища, в Покровском соборе целовали крест. И не для того благославлял тогда нас владыка Пафнутий, чтобы сейчас я, раб Божий Алексий, огородами бежал с поля боя. Пускай даже это поле — полуразвалившийся сарай. Ведь если мальчишка и в самом деле оккультист... В таком случае нам, Управлению, придётся драться уже не с ребёнком, нет — с оседлавшим его злым духом. И сбежать сейчас — лишь потешить беса.
     Скрипнула тихонько дверь, и чья-то фигурка осторожно прошмыгнула внутрь. Я поднял глаза.
     На пороге стоял он — тот самый вчерашний пацан с пустыря, выручавший свой мяч из цепких лап Фёдора Никитича. Белобрысая голова сейчас, при электрическом свете, казалась чуть рыжеватой, а пятна ягодного сока на футболке — наоборот, почти чёрными.
     — Здрастьте, — пробормотал он, скользнув по мне настороженными серыми глазами. — Мамка сказала, у вас дело ко мне.
     — Привет, — благожелательно кивнул я, поднимаясь с табурета, — мне сказали, ты сможешь помочь.
     — А я вас, кажется, узнал, — протянул пацан, усевшись напротив на дубовый чурбачок. — Вы вчера с этими были, с дядей Федей и дядей Сёмой. Мячик мне ещё пасанули, да?
     — Было дело, — подтвердил я. Пора излагать дежурную легенду, а там — посмотрим. Откашлявшись, я заговорил:
     — Тут, парень, понимаешь, такая фигня получается. Я-то вообще случайно у вас в Барсове, проездом на Заозёрск, надо было перекантоваться. Ну, я побродил по городу и на мужиков этих набрёл, на пустыре. Пригласили они посидеть, ну, посидели, приняли, а Фёдор Никитич дядька добрый, приютил меня. А утром я тут с бабкой одной разговорился, ну и... Слово за слово, язык развязался, она, в общем, покивала-покивала, ну, и к тебе сходить посоветовала. Тебя, парень, как звать-то?
     — Мишка, — кивнул пацан, сосредоточенно отдирая от колена засохшую болячку.
     — В общем, беда у меня. Сын пропал осенью. Жена, дура, оставила во дворе без присмотра. Ну, и гад какой-то увел. Соседские ребятишки потом рассказали — высокий, в пальто. Конфетой приманил. Мы, конечно, туда-сюда, полиция, следователь — а толку хрен. Ничего не нашли, да и бес их знает, искали-не искали... Хочу знать, живой, или как... Ну а если... — вздохнул я, и плечи мои весьма натурально вздрогнули, — если уже всё... Хоть эту гадину бы найти. Сам посчитаюсь. Может, он ещё кого увёл... Вот такие дела, Мишь. Сумеешь помочь?
     Я выпрямился, в упор глянув на него. Мальчишка сидел уткнувшись подбородком в колени. Потом, спустя показавшуюся мне бесконечной минуту, хрипло произнёс:
     — Ясно. Сколько ему лет было, сыну вашему?
     — В мае должно было пять исполниться. Вот знать бы, исполнилось ли...
     — Хорошо, — уже твёрже сказал Мишка. — Я... Я попробую, но не знаю, как получится. Оно не всегда с первого раза выходит.
     Он встал с чурбачка, постоял немного, не то вспоминая что-то, не то прислушиваясь к окружающей сарай темноте. Потом не спеша начал собирать с пола мелкие сосновые планки. Сложив их горкой, обернулся ко мне:
     — Вы сейчас сидите, не шевелясь, и Саньку своего вспоминайте. Как он выглядел тогда, в тот день. И не говорите ни слова, а то всё сорвётся.
     Я молча кивнул.
     Мишка, усевшись на корточки, принялся выкладывать из планок какую-то странную фигуру. Сперва мне показалось, что это двойная пентаграмма, но вглядевшись, я понял: здесь что-то совсем иное. Деревяшки выстроились непривычным глазу многоугольником, в котором даже самый талантливый математик не отыскал бы и намёка на симметрию.
     Мне оставалось лишь сидеть тихо и, как предписано было радиомонтажнику Бурьянову, вспоминать облик утерянного сына. Я и в самом деле начал вспоминать. Витя Северский однажды явился на службу со своим четырехлетним Санькой — так сложились дела, не с кем было оставить. Дитё изрисовало пачку ксеросной бумаги малопонятными каракулями, сурово слопало поднесённую секретаршей начальника шоколадку и запросилось в туалет. Я помнил его довольно смутно — чёрные, слегка вьющиеся волосы, пухлые, покрытые россыпью веснушек щёки, — Витя всё дразнил своего отпрыска хомяком. "Я не хомясёк, Я Саса", — обиженно отвечал малыш, косясь на окружающих готовыми наполниться влагой карими глазами.
     ...Вдруг оказалось, что исчезли звуки. Пропали куда-то колотящие крыльями лампочку мотыльки, утих комариный писк, прекратилась мышиная колготня в поленнице.
     А потом... Крайняя планка вдруг дёрнулась, начала медленно приподниматься одним концом в застывший воздух, потом всколыхнулись и другие, точно задетые скользящим пальцем клавиши рояля. Сперва медленно, а потом всё быстрее задвигались планки, и спустя минуту сами собой выстроились в некое подобие треугольной стрелки, указывающей в сторону полуоткрытой двери сарая.
     Теперь сомнений не оставалось. Психодинамика в чистом виде. К бою, поручик Бурьянов! Сглотнув образовавшийся в горле комок, я резко поднялся, осенил себя крестным знамением и громко произнёс:
     — Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога...
     Висевшая в воздухе гора планок с сухим треском — точно сломали чью-то кость — обрушилась на пол и осталась лежать бесформенной грудой. И разом вернулись исчезнувшие было звуки, запищал у меня над ухом комар, где-то вдалеке, на улице, послышались пьяные голоса.
     Мишка обмер, потерянно глядя на меня. Что ж, грустно это всё, но служба есть служба. Сунув руку в карман, я протянул ему синюю, с золотым тиснением, корочку:
     — Поручик Бурьянов, Управление Защиты Веры. Вот такие дела, Миша. Пойдём-ка в дом.
     Мальчишка отшатнулся, прижимаясь лопатками к стене, и уставился на меня безумными глазами. Губы его беззвучно шевелились, он скорчился и ловил ртом сухой воздух, точно получил отменный удар в солнечное сплетение. Что ж, — хмуро подумал я, — когда-нибудь он мне ещё спасибо скажет.
     — Ты не маленький, должен был понимать, что когда-нибудь это кончится.
     — А я... А я-то вам поверил, — прошептал он, отводя потухший взгляд. — И ведь почти получилось уже...
     Я положил ему руку на вздрогнувшее тёплое плечо.
     — Пойдём в дом. Надеюсь, в салки-догонялки играть не будем — сам понимаешь, глупо.
     И мы вышли из сарая. На всякий случай я придерживал Мишкин локоть — не хватало ещё бегать за ним, топча обихоженные грядки. Но пацан шёл покорно, механически переставляя ногами, точно заводной плюшевый медвежонок. Был у меня такой, лет двадцать назад.
     Я вообще не выношу женских слёз, но тут разразилось нечто неописуемое. Вера Матвеевна выла как подстреленная волчица, хрипела, брызгалась слюной и всё порывалась биться головой о стенку — мне пришлось даже усадить её в кресло. В эту минуту я проклял всё — и своё согласие поступать в Училище, и оккультистов — всех вместе и каждого по отдельности, и наше Управление, и эту идиотскую командировку... Ну что мне стоило отказаться? В отставку не отправят, я кадр ценный. И спокойно бы гонялся по лесам и катакомбам за какими-нибудь Огненными Рыцарями, занимался бы внешним контролем, проводил бы за компьютером корреляционный анализ данных, а главное — никогда бы не топтался возле истошно воющей тётки, у которой я только что арестовал сына. Воды ей надо, наверное, дать. Только где у них?
     Узнай дорогой мой начальник то, что я сделал, боюсь, оперативной работы не видеть бы мне до пенсии. По крайней мере до его. А Сан Михалыч отнюдь не собирается. Крепкий он дядька, и здоровье отменное, даром что за шестьдесят. Должно быть, ровесник Никитичу. Только вот о культурном отдыхе у него понятия иные.
     — Ну чего столбом стоишь? — повернулся я к Мишке. — Видишь, у матери истерика! Принеси ей попить.
     Мишка посмотрел на меня непонимающе, потом нырнул куда-то в глубь дома. За ту минуту, что его не было, я в красочных подробностях представил, как он, распахнув главную дверь, выбегает на улицу, и ищи потом ветра в поле. Это же его город, он знает окрестности как таблицу умножения, если не лучше. Здесь полно приятелей, у которых хотя бы первое время можно отсидеться. Конечно, пацан есть пацан — где ему понять, что от Управления не скроешься. Вычислят, и довольно быстро. Только вот другие будут вычислять — не я. А я... Интересные объяснения пришлось бы давать мне генералу Вязникову, начальнику Оперативно-розыскной части. И понятно, погоны с плеч, и хорошо ещё, если рядовым куда-то в Тьмутаракань, а то ведь и вообще из Управления погонят. И куда я денусь — в радиомонтажники? А главное — сочувственные взгляды коллег, деланно-небрежное похлопывание по плечу — не бери мой в голову, старина, со всеми бывает.
     Не успели прокрутиться в моей голове унылые кадры будущего, появился Мишка со стаканом.
     Вера Матвеевна лязгнула зубами о стекло, мотнула головой, но всё же глотнула.
     — Мам, ну ты что, — склонился над ней Мишка. — Ну не реви ты, всё будет хорошо.
     Косо поглядывая на них, я достал свою "мыльницу" и набрал внутренний код местной полиции. Вот уж будет там переполох!
     — Поручик Бурьянов, столичное УЗВ, — отрекомендовался я, увидев вспыхнувший кошачьим глазом индикатор приёма. — Нахожусь в спецкомандировке. Допуск: 8-248-20-730. Высылайте наряд по адресу — Заполынная, дом двадцать четыре. Конец связи.
     Жёлтый глаз индикатора потух. Я убрал ненужный более аппарат. Ну, почти всё сделано. Первичный допрос — и пускай дальше мудрят наши орлы из следственной части.
     — Ну за что, за что вы его? — причитала Вера Матвеевна, размазывая слёзы по щекам.
     — Статья двести девятая, часть первая, — сухо отозвался я. — Оккультная практика с целью обогащения. Карается заключением от трёх до десяти лет. Мы же с вами в богохранимой стране живём, Вера Матвеевна. Бесовщина у нас запрещена, знаете ли. Вы что же, не понимали, в какую дрянь ваш ребёнок вляпался?
     — Да разве же я думала, что за это сажают! — взвыла несчастная баба, до белизны пальцев сдавившая подлокотники кресла.
     — По-моему, всё же думали, — я саркастически улыбнулся. — Иначе не было бы этой дурацкой конспирации: вход с огорода, привет от Матвея Андреича, бабушка-посредница. Разве не так?
     — Ну неужели ничего нельзя поделать? — Вера Матвеевна повернулась ко мне. — Вы должны понять, это же мой сын, у вас же у самого есть мать! Мишенька же ещё ребёнок, только-только тринадцать исполнилось! Ну послушайте, — жарко задышала она, выползая из кресла, — мы с вами договоримся. Ведь это... — скривила она губы, — это видели только вы. Ну скажите, что ничего там не было! Я всё отдам, вы не смотрите на обстановку, у меня есть деньги, вы же молодой, вам ещё жить да жить, семью заводить, свой дом, вам пригодится.
     Она всё порывалась к серванту, к своим капиталам, и пришлось, мягко приобняв её, снова усадить в кресло.
     — Вера Матвеевна, вы уже совсем нелепицу какую-то несёте. Знаете как это называется юридически? Так что давайте условимся — я ничего не слышал, вы ничего не говорили. И постарайтесь больше никаким должностным лицам таких предложений не делать. Только сыну повредите.
     Где-то в дальней комнате раздался детский плач.
     — Олежек! — встрепенулась Вера Матвеевна. — Младшенький мой! Я пойду успокою, можно?
     — Идити-идите, — устало бросил я. — Там вы нужнее.
     Вера Матвеевна юркнула в дверной проём и вскоре вернулась с заспанным малышом на руках. Тот недовольно хныкал, недоумённо глядя по сторонам.
     — Это что за дядя? — наконец спросил он, сурово уставившись на меня.
     — Этот дядя, — всхлипнула Вера Матвеевна, — Мишеньку нашего уведёт.
     — Куда? — заинтересовался Олежек.
     — Далеко-далеко, — нервно проговорила Вера Матвеевна. — Ты только не плачь!
     — А почему? — спросил Олежек и тут же, без малейшего перехода, заревел в голос.
     Я стоял, прислонясь к стенке, и было мне так же хорошо, как курице в кастрюле. Зачем она маленького притащила? Чтобы моё сердце умягчить? Словно от меня тут ну хоть что-то зависит.
     ...Под окнами взвизгнули тормоза, и спустя пару секунд на пороге нарисовались двое местных городовых.
     — Кто тут наряд вызывал?
     — Ну я, — мне пришлось отлепился от стены и протянуть сине-золотую корочку. — Поручик Бурьянов. УЗВ.
     — А мы тут при чём? — хмуро поинтересовался разглядывающий мою ксиву румяный крепыш. — Мы — полиция...
     — И как полиция, — веско заметил я, — вы обязаны оказывать всемерное содействие работнику Управления, на момент выполнения общего задания находясь у него в непосредственном подчинении, — заключил я. — Устав МВД, параграф сто сороковой. Такие вот дела, мужики, — произнёс я уже совсем не протокольным тоном. — Двести девятая статья, оккультизм. Вот этот самый мелкий фрукт, — кивнул я на Мишку. — Я у вас в Барсове как раз по этой разработке. Так что мальчика доставить в отделение, поместить в КПЗ. Где-то через час я подойду, оформим задержание как положено. Всё равно ему тут до понедельника сидеть, утром наши орлы его заберут.
     Городовой, тот, что постарше, двинулся к побледневшему Мишке.
     — Давай, пацан, в машину. Прокатимся.
     — И кстати, служивый, — добавил я, глядя в его заботливо взрощенное за долгие годы службы брюхо, — вы там того, помягче. В смысле без рук. Запрёте в камеру — и ваша роль на этом кончена. Допрос по таким делам ведёт наше ведомство. Ну, не мне вас учить.
     — С матерью простись, — повернулся я к Мишке. — Не горюй, не последний раз видетесь.
     Мишка, подойдя к креслу, где безмолвно сидела Вера Матвеевна, обнял её, прижался щекой к её руке. Потрепал по щеке Олежку.
     — Не реви, хомяк, — прошептал он и резко повернувшись, направился к выходу. Городовые как-то незаметно сгруппировались, и Мишка оказался между ними. Вскоре фыркнул мотор, и машина покатилась в сгустившуюся ночную тьму.
     — А теперь, Вера Матвеевна, — сказал я, провожая взглядом полицейский "каблучок", — уложите своего младшего и давайте поговорим о том, как всё началось.
     Когда она вернулась, я, уставившись в когда-то полированные половицы, глухо сообщил:
     — Имейте в виду, что помочь сыну вы можете только правдой. Поймите простую вещь. Дело будут вести в Столице, и не я, а совсем другие люди. От меня требуется лишь протокол первичного допроса. Но от того, каким он получится, этот протокол, многое зависит. Вы можете, конечно, насочинять всякую ерунду, и мне придётся аккуратно её записать. Но потом, когда этой бумажкой займутся те, кому положено, враньё боком выйдет. Сразу возникают различные подозрения, наматываются друг на друга... Поэтому чем меньше неясностей будет сейчас, тем лучше для Миши. Вы меня поняли?
     Она обессиленно кивнула.
     — Тогда скажите, когда ваш сын впервые занялся оккультной практикой, или, попросту говоря, гаданием?
     — Да года три, наверное, — помолчав, вздохнула она. — Ему как раз десять исполнилось, ну, я стала замечать, если в доме потеряется чего, Мишка враз отыщет, а я сама колупалась бы незнамо сколько. Потом у тёти Даши, соседки, кольцо обручальное пропало, ну, я говорю в шутку — Мишка, ну-ка давай, отыщи. И надо же, отыскал... Ещё несколько случаев было.
     — Как именно он искал, вы знали?
     — Нет, не обращала внимания. Нашёл — и ладно. Потом уже заметила: постоит молча, глаза закроет, а после скажет. Иногда палку какую-нибудь в руках вертел.
     — А как получилось, что за свои гадания он начал брать деньги? — участливо поинтересовался я, разглядывая половицу. Гадко всё это было, а вдобавок ещё и зуб ныть начал. Вот и верь нашим управленческим дантистам. Серебрянная пломба, ну-ну.
     — Да он-то при чём? — судорожно выдохнула Вера Матвеевна. — Всё я, дурная башка. Так, потихоньку пошло. Он кому чего отыщет, люди после из благодарности и поднесут, а у меня, сами видите, мужа нет, двоих пацанов растить, а зарплата такая, что еле до получки тянешь. Кабы бы не огород, совсем уж не знаю, как жили бы. Так что гордость мне показывать не резон. Ну, брала. Потом-то уж само так сложилось, сперва деньги, потом гаданье.
     — Сын знал о том, что вы берёте с людей плату?
     — Ну, — замялась она, — говорить-то я ему не говорила, но сам не маленький, мог и сообразить.
     — И что же, не отказывался гадать?
     — Иногда бывало. Начнёт канючить — я им что, нанялся, некогда мне и всё такое. Но у меня с ним разговор в таких случаях короткий. Ремень отцовский из шкафа выну, стегану пару раз — и всё, никаких капризов. Как миленький шёл и делал что надо. Да и люди — те тоже не от хорошей жизни шли. Видать, жалко ему становилось.
     А вот жалел бы он их меньше, — мелькнула у меня ехидная мысль, — глядишь, и не пришлось бы сейчас маяться. Об этом я, понятно, говорить не стал, поинтересовался совсем другим:
     — Хорошо, а какова во всём этом роль Елены Кузьминичны?
     Вера Матвеевна пожевала губами.
     — Так вот, значит, в чём дело... Ну ладно, раз уж так получилось, расскажу. Она же, тётя Лена, с мамой моей покойной дружила, не чужой, понимаете, человек. Ну, конечно, знала про Мишку-то. Она и предложила прошлой зимой. Мол, дело-то опасное, пойдут слухи, мало ли... Обезапаситься надо от случайных людей. Ну, договорились мы, что я сама никого приводить не буду, она клиентов станет искать и присылать. Понятное дело, не за так, платила я ей кое-что.
     — Нескромный вопрос — сколько именно? — прервал я Веру Матвеевну. Интересно потом будет задать тот же вопрос бабусе. Хотя, если кто и задаст, то уж точно не я. Раскручивать этот сюжет придётся коллегам из Следственной части.
     — Да десять процентов, по-Божески, — нехотя поведала тётка. — И ей неплохо, к пенсии прибавочка, и нам. Как мы с ней условились, люди часто стали приходить. Это она и придумала, насчёт Матвея Андреича, между прочим.
     Я мысленно присвистнул. Ай да церковная служительница, ай да тихая мышка-пенсионерка. Интересными сторонами поворачивался наш с нею утренний разговор.
     — Только вот уже с апреля у нас размолвка получилась, — невесело продолжала Вера Матвеевна. — Мало ей показалось, ну, начала зудеть — наживаешься на мне, Верка, без меня ни один бы хрен к тебе не пришёл, и за все труды — десятая часть, обкрадываешь тётю Лену. Потом, говорит, откуда я знаю, сколько на самом деле ты с них берёшь, я, говорит, сама буду им цену называть и с этих денег свою долю посчитаю. И не десятую, а треть, потому что иначе грабёж получается, издевательство над беззащитной старухой. Ну не наглость, а? Ни за что такую прибавку имела, и чем больше имела, тем шире рот! Погнала я её, конечно, не интересны мне такие условия, мне, получается, за гроши сыном рисковать, — она прерывисто вздохнула и вновь по её щекам побежали едкие злые слёзы. — В общем, с апреля никто не приходил насчёт гаданья. Видно, ждала тётя Лена, когда я на брюхе приползу и на всё согласная буду. Я уж решила, всё, кончился доход. Даже удивилась, когда вы пришли. Думала, беда у человека, как не помочь.
     — Что поделать, работа у нас такая, — хмыкнул я, разглядывая трещины в половицах. За время разговора я, похоже, запомнил их расположение наизусть. Точно извилистые ходы в Сарматских каменоломнях, там лет пять назад любили собираться Взыскующие Мрака. А мы, практиканты-третьекурсники, любили наблюдать за похабными бдениями "мрачников". Грех, конечно, и понимали мы, что грех, но дурные были, зелёные. Да и начальство чётко задачу поставило. Практику опять же надо было отрабатывать. Ох, и насмотрелся я тогда...
     — Всё равно кончилось бы ваше предприятие, раньше ли, позже, — изобразил я голосом участие. — Всё и хуже могло получиться, уж поверьте.
     — А скажите... Что теперь-то с ним будет? — потеряно спросила Вера Матвеевна. — Тюрьма?
     — Ох, ну и заварила ты кашу, тётка, — не сдержавшись, сплюнул я на немытый пол. — Вы тут, в провинции, совсем, что ли, одичали? Не знаете законов, по которым живёте? Или что Держава, что плутократы, что красные — вам всё один хрен? Вы сами-то православная?
     — А то как же! — с готовностью подтвердила Вера Матвеевна, — каждое воскресенье на службу...
     — И, однако же, элементарных вещей не понимаете. То, чем с вашей подачи занимался Михаил, называется оккультной практикой. По-простому говоря, колдовством. Такие вещи сам по себе человек делать не может, своей силой. Значит, бесовская поддержка, до поры до времени дураку-оккультисту незаметная. Как вы думаете, православная Держава может такие дела допускать? По 209-й статье они проходят. И не будь этой статьи — может, половина народа погибла бы от тёмных воздействий. Я понимаю, жалко пацана, но и других-то жалко! А что касается вашего, — перевёл я дыхание, — надеюсь, особо тяжких последствий не будет. Болезнь мы застали на ранней стадии. Ну, года три послушания в спецмонастыре, там, конечно, порядки строгие, но ничего, не загнётся. Потом, естественно, на учёт в местном УЗВ его поставят. Ну, ограничения всякие, в паспорте пометка будет. Не на любую работу возьмут, и учиться тоже кое-где не сможет. Вы бы лучше не том думали, а о душе его бессмертной. Ведь чуть не погибла, а теперь есть шанс вытащить. Вот так-то, Вера свет Матвеевна.
     Она судорожно сглотнула, думая что-то сказать, но промолчала. Я бросил взгляд на часы. Пора завершать этот глупый разговор, всё равно больше ничего толкового она не сообщит. А интересоваться полученными за гаданье суммами — зачем это теперь? Не хватало ещё, чтобы заставили возвращать. В государственную казну, естественно. А что, вполне могут. Имущество опишут, и куда она денется с пятилетним ребёнком? В интернат ведь сдавать придётся. Такого маленького... Иначе ведь не прокормит. Ещё неизвестно, что там с Мишкой будет. Одно дело — рыдающую тётку утешить, а другое — как по правде всё сложится. Три года в спецмонастыре — это в идеале. А то могут предосторожности ради и пожизненный срок запаять. Тем более что несовершеннолетний, значит, не городским судом дело пойдёт, а через нашу узевешную Судебную часть. А там же такие перестраховщики обосновались! Один подполковник Попов чего стоит... Между прочим, весьма возможно, и саму Веру Матвеевну привлекут по 209-й, пункт третий. Участвовала в преступном сговоре? — участвовала. Деньги с гаданий имела? — и ёжику понятно.
     В принципе, нас, Оперативную часть, такие детали волновать не должны. Наше дело — пресечь оккультную практику, а кому какой срок навесят, на то другие коллеги имеются. Из этого следует простой вывод — можно в протоколе о деньгах и не писать. В конце концов, чем я рискую? Даже если следователи пойдут мотать клубочек — ну, недожал поручик Бурьянов, не сумел расколоть упрямую тётку. Потому что не его это дело, этого он не умеет. И вообще по "методике допроса" в своё время едва "уд" вытянул. Пускай уж лучше с автоматом за сатанистами гоняется.
     — В общем, так, Вера Матвеевна, — кашлянув, подвёл я итог разговору. — Зла я вам не желаю, ситуация ваша понятная, одинокая мать, ребёнок дошкольного возраста. Но и служебные свои обязанности должен выполнять. Поэтому сделаем вот что. В протоколе я опишу всё, кроме финансовых дел. Дескать, ваш сын гадал бесплатно, люди сами как-то на него выходили, или, допустим, вы их с Мишкой сводили, по наивности, не зная, зачем. Про Елену Кузьминичну упоминать не будем, да и сама она, скорее всего, тройным узлом язык завяжет. Тем самым натягивается формулировочка: "неумышленная оккультная практика без извлечения доходов". Немногим лучше, но всё-таки лично вас в покое оставят. Конечно, обещать ничего не могу, это уж как пойдёт следствие, но первичный протокол сделаю. Поверьте, мне и в самом деле неприятно, что всё так вышло. Ладно, распишитесь вот здесь в нижнем углу, и до свидания.
     Оказывается, пока я общался с Верой Матвеевной, сумерки плавно перетекли в ночь. Воздух не спешил расставаться с накопленным за день теплом, но уже не было того унылого, одуряющего зноя, что сегодня едва не свёл меня с ума. Душистые ароматы каких-то невидимых цветов навевали совершенно неуместное сейчас лирическое настроение, крупные переливчатые звёзды, дрожа, касались моих ресниц тонкими острыми лучиками. Млечный Путь вытянулся вдоль небосвода скрученной в жгут простынёй, в столице такого не увидишь, ещё бы — мегаполис. А тут на всю улицу Заполынную пять фонарей, из которых исправны три. Ну ладно я, научили в темноте ориентироваться, но местные-то жители как? Впрочем, они спят, местные.
     Наверняка и Никитич уже улёгся, и когда миссия моя кончится, как бы не пришлось стучать в окно, напоминая усталому экс-сторожу о своём существовании. А может, и не спит Никитич, тревожится — куда подевался непутёвый парень Лёха? А если подумать, обо мне давно уже никто особо не тревожился. Не о поручике Бурьянове, не о прихожанине Алексее, а просто обо мне. Разве что тётя Варя, ну, может быть, ещё и Григорий Николаевич. Ну, друзья, конечно. Хотя друзья — это малость из другой оперы. Ну, ещё, положим, Лара.
     Впрочем, она вряд ли. Уже вряд ли. Надо же смотреть фактам в лицо — наши отношения идут по убывающей. "Ты после работы руки моешь?" Это она не в шутку. Чувствуется папино воспитаньице. Евгения Юрьевича факт Возмездия отнюдь не радует. Это же без всякой оптики видно. И подчёркнутая вежливость со мной — цветочек с той же полянки. Но у них обоих — и у папы, и у дочки — иногда всё же прорывается. Либеральная интеллигенция... Да, именно тогда, с того снежного февральского вечера всё у нас и пошло вкривь и вкось. Хотя, может, и с самого начала так было, прав Серёга, я же в таких делах телёнок.
     Так что Лара сейчас обо мне не дёргается.
     Впрочем, и чего дёргаться? Вот идёт по ночной улице поручик Бурьянов, задержавший опасного тринадцатилетнего оккультиста в измазанной соком футболке. Допросивший сейчас его маму и вскоре имеющий снять первичные показания с самого преступника. Что угрожает исполнительному поручику? Разве что ноет у него зуб, не считаясь с наличием пломбы?
     Хорошо я днём всё же поинтересовался, где тут местная управа, не пришлось плутать. Минут через десять я уже поднялся на высокое крыльцо и потянул на себя тяжёлую дверь. В ноздри сейчас же шибануло чем-то кирзовым, казённо-кислым. Сразу родной интернат вспомнился.
     Скучающий дежурный оживился при виде столичной штучки. Видимо, давешние городовые успели уже в подробностях пересказать события.
     — Ну, как дела в столице? — поинтересовался он, наполовину перевалившись худосочной грудью через барьерчик.
     — Вчера вроде как стояла на месте, — сухо отозвался я. Вот уж на что меня сейчас не тянуло, так на тупой трёп в занюханной ментовке. Как была ментовкой при красных и при плутократах, так и осталась. Полицейская управа, как же...
     — Чаю не желаете? С липовым мёдом, — от щедрот предложил дежурный, указывая глазами на электрический чайник.
     — Спасибо, в другой раз как-нибудь. — Ну достали меня в этом городе с гостеприимством. Особенно если первый день вспомнить. — Мне, господин капрал, надо снять первичные показания с мальчишки. Куда вы его засунули?
     — А пойдёмте, покажу, — вылез дежурный из перегородочки. — Вы прямо там трясти его будете?
     — Допрашивать, капрал. Не знаю, как здесь, а у нас в Управлении не трясут, а именно что допрашивают. Тихо и вежливо. Так что ведите.
     Пыльным коридорчиком добрели мы до железной двери с откидным глазком и привинченной табличкой "12", дежурный поковырялся ключом в замочной скважине, и дверь поехала внутрь.
     — Спасибо, господин капрал, ваша помощь пока не требуется, — бросил я через плечо. — Ступайте в дежурку, я скоро подойду, тут дел-то на три копейки.
     Когда дежурный, обиженный такой холодностью столичного выползня, ушаркал восвояси, я притворил за собой дверь и огляделся.
     Квадратную камеру заливал тусклыйй свет зарешеченной лампочки под потолком. Помимо лампочки, тут имели место откидная полка-кровать, привинченный к полу табурет. Вот и вся обстановка, не считая, конечно, забравшегося с ногами на кровать Мишки. Тот исподлобья глядел на меня, не поднимая головы.
     — Извини, Михаил, что так получилось, — начал я, усаживаясь на табуретку. — Не лучшее место для разговора, да что уж теперь... В общем, я должен, выражаясь юридическим языком, снять с тебя первичные показания. Понятно?
     Мишка подумал и неопределённо мотнул головой.
     — Это значит, написать протокол допроса. О том, как ты занимался гаданиями. Имей в виду, врать тебе смысла не имеет. Любой следователь, который прочтёт эту бумагу, сразу поймёт, где ты лапшу на уши вешал. И, ясное дело, подумает: раз врёт, значит, есть что скрывать, значит, надо на полную катушку его крутить. Так что, понимаешь, от первого протокола многое зависит. Он, можно сказать, определяет ход твоего дела. Поэтому не ляпай ничего наобум, подумай, прежде чем отвечать. Усвоил?
     — Да, — угрюмо подтвердил Мишка, по-прежнему не глядя мне в глаза. — За что вы меня арестовали? Я что, украл чего-нибудь, убил, да?
     — Задержан ты, Миша, по 209-й статье уголовного кодекса, — устало протянул я. — И ведь ты об этом уже слышал. Ну хорошо, могу повторить. 209-я статья — это оккультная практика с целью извлечения дохода. Гадания твои — это и есть оккультная практика. А доход извлекала мама, беря с каждого клиента беленький такой конвертик. Или тебе об этом ничего не известно?
     — Откуда я знаю, чего у них там с мамкой было, — буркнул Мишка. — Я её не спрашивал, а сама она не говорила.
     — И тебе никогда не приходило в голову, что работаешь не за бесплатно? — недоверчиво возразил я.
     — Ну, не знаю... Иногда, наверное, думал. Велик в прошлом году мамка купила, а раньше всё кричала — нет денег, нет денег, зарплата маленькая, и не проси. Ну, я тогда и подумал, может, кто ей чего и даёт.
     — Значит, я пишу, что ни о какой плате ты не знал. Клиенты приходили к тебе сами, или мама их приводила?
     — Когда как, — пожал Мишка плечами. — Сперва, наверное, они с мамкой всё-таки говорили, потом уж она меня в сарай посылала.
     — Значит, так и запишем. Откуда узнают о тебе клиенты, не интересовался. По доброте душевной не отказывал их просьбам. Так? И не думал, конечно, что бесовским делом занимаешься...
     Мишка вытаращил на меня глаза.
     — Это почему? Я же ничего такого не делал, наоборот, людям помогал.
     — Угу, — хмуро заметил я. — С этого многие начинали. А рассказать тебе, чем они кончали? Приходилось слышать про человеческие жертвоприношения, про свихнувшихся навсегда людей, поигравших в эти игры? Такое слово слышал — бесноватые?
     — Так я что, тоже?
     — На пути к этому, — обрадовал я мальчишку. — Что, никогда не задумывался, откуда твои способности взялись? Нормальному человеку ясновидение не под силу. Любо Господь даёт, либо нечистый. Но Господь прозорливость святым подвижникам даёт, всею своей жизнью послуживших Богу. А ты, скажешь, такой? Грехов, что ли, нет? Значит, догадываешься, откуда твои способности? Сатане как раз выгодно, чтобы до поры до времени ты о нём не подозревал, чтобы думал, будто своими силами обходишься. А потом захочешь большего, а сил-то и не окажется. Тогда придётся кланяться бесам, чтобы помогли. И найдутся рядом такие, кто подскажет, как это сделать. И получится, что православный мальчик Миша станет сатанистом. И уже не помогать людям ему придётся, а гадить. Ты хоть в церковь-то ходишь?
     — Редко, — признался Мишка. — По праздникам мамка заставляет.
     — И конечно, накануне на всенощной исповедуешься?
     Мишка настороженно кивнул.
     — Ни разу не приходило в голову батюшке про свои гадания рассказать?
     — А зачем? — он упрямо мотнул вихрастой головой. — Я же не думал, что это нельзя. Вот вы сейчас говорите — грех, сатанисты, жертвы... А я ни про чего такое не слышал.
     — Однако же помалкивал о своих делах, так? Конспирацию вы с мамой придумали, пусть и идиотскую, но таились же, да? Значит, совесть всё-таки была нечиста?
     — Да при чём тут совесть? — вздохнул Мишка. — Мамка просто не велела трепаться, сказала, если пойдут разговоры всякие, то бед не оберёшься. Вот и всё.
     — А ты, конечно, не поинтересовался, какие именно беды? Ладно, теперь уж прошлого не вернуть, о будущем думать надо. Скажи-ка лучше, когда впервые у тебя это проявилось, и как. Не спеши отболтаться, это важный вопрос, от него много чего зависит.
     — Ну, — задумался Мишка, — я сейчас точно-то и не помню. Года три назад, я в пятый класс тогда перешёл. Летом это случилось. Мы с пацанами в войнушку играли, наши ребята, с Заполынной, были Тиграми, а те, с Петровской, Волками. Они нас завоевать хотели, а мы как бы партизаны. Ну вот, у них пакет был с картой, где все ихние посты, план наступления и всякое такое. Они его так запрятали, что ни фига не найдёшь. А найти надо было, потому что мы не знали, откуда они на наш штаб полезут, и когда. Ванька, это наш командир, говорит — без пакета, парни, кранты нам. Не отобьёмся, их в два раза больше. А я тогда сидел на бревне, там у Ваньки во дворе всякие доски валялись, рейки... Ну, думаю я про то, что хорошо бы пакет найти, кручу в пальцах щепку какую-то. И вдруг чувствую — она напряглась, щепка, и легонько так поворачивается налево. Ну, я для смеха пошёл в ту сторону, ни о чём таком не думал, просто раз уж неясно, где искать, то не всё ли равно, куда. Вот, я, значит, иду, а щепка в пальцах всё крутится, крутится... ну, как стрелка компаса. Если её сильнее сжать, то замирает, а чуть отпустишь — вертится. А потом вдруг вниз клониться начала, я гляжу — а там камень, это возле того пустыря, где мы в футбол гоняем. В общем, отвалил я этот камень, он, зараза, тяжёлый — а там как раз что-то такое лежит завёрнутое. Пакет волчиный.
     — Значит, с палочки началось? — хмыкнул я. — Что же дальше, стал опыты делать?
     — Ага, — хмуро кивнул Мишка. — Только не всякий раз получалось. Я уж потом понял, что мало щепку вертеть, надо ещё и самому захотеть, чтобы нашлось.
     — И любая щепка годится?
     — Только чтобы не тяжёлая.
     — И что, просто вертел в руках, пока направление не покажет?
     — Ну, иногда этого мало, — солидно заметил Мишка. — Если то, что ищешь, далеко, не пойдёшь ведь за тыщу километров... Я однажды ко лбу палочку прижал — и увидел вдруг, где это кольцо лежит. Не так, как вот вас сейчас вижу, а как бы внутри головы. Вроде как если бы снилось, только это не сон был.
     — А что за кольцо? — прищурился я. — Кто-то помощи попросил?
     — Да мамка всё, — виновато пояснил Мишка. — Она же заметила, что я без проблем всякие вещи нахожу, которые дома куда-то задевались. Я ей ни про какие щепки не говорил, но как начнёт психовать, я во двор выйду, палку возьму какую-нибудь — и ищу. А то она же прямо как бешеная становится, кричит, что это я задевал, ещё и налупить может. Ну, она скоро привыкла, что у меня рука лёгкая, что ни потерялось, всё найду. Она и нахвасталась соседкам. А потом, это уже зимой было, после Рождества, у тёти Даши кольцо пропало, обручальное.
     — А кто такая тётя Даша? — сделал я пометку в блокноте.
     — Да тётка одна такая, — охотно сообщил Мишка, — с мамкой вместе на суконной фабрике работает. Мамка с ней вроде как дружит, тётя Даша к нам иногда ночевать приходит, когда её муж, дядя Витя, выпьет и драться лезет. Ну вот, мамка и сказала, у неё кольцо обручальное пропало, если дядя Витя узнает, он ей за такое шею свернёт. Ладно, говорю, поищу. А как искать, если она на другом конце города живёт? В общем, пошёл я в сарай, палку покрутил, а она вообще непонятно куда кажет. Я устал уже с ней колупаться, ну, чисто случайно так прижал ко лбу — и голова вдруг как бы закружилась, всё вокруг таким лёгким стало, а потом гляжу — вроде бы я на полу лежу в тёти Дашиной квартире. И в щели между половицами что-то такое светится. Пригляделся — а это оно, её кольцо. Ну, вокруг посмотрел, вижу, ближайшая щель к тумбочке, где у них радио стоит. Побежал, мамке говорю — пусть возле радио посмотрит между досками в полу. Та тёте Даше передала, ну, нашлось кольцо.
     — А еще похожие случаи были?
     — Были, конечно, — подумав, сообщил Мишка. — Через месяц после того дела с кольцом. У Васи, это зять нашей соседки, тёти Шуры, пропала сестра, Людка. Она уже большая была, в девятом классе училась. Ну, мать ей как-то раз устроила головомойку за что-то, та психанула, уеду, заорала, от вас, сволочей. И убежала из квартиры, дверью хлопнула — и всё, ищи-свищи. Всю ночь её не было, по городу мотались, в полицию, а без толку. Ну, два дня прошло, а потом уж соседка с моей мамкой поговорила. В общем, меня попросили помочь. Вдруг, говорят, получится? Мне Васину маму жалко стало, я и говорю — ладно, попробую. Пошёл в сарай, щепку о лоб потёр — и опять будто куда-то провалился, а потом вижу — вроде вокзал, народу толпы, по радио чего-то там объявляют, а Людка, дура, по перрону мечется, высматривает кого-то. И я почему-то знаю, что это не где-нибудь вокзал, а в Столице, и Людка надеялась, что кто-то её встретит, но обломилось. Я тогда рассказал мамке, что видел, ну, поехали тут же за Людкой, отыскали. Её уже полиция там задержала, в детский приёмник отправили. Оказалось потом, у неё какая-то подруга там, в Столице, жила, они переписывались изредка. Ну, Людка когда с мамкой своей поругалась, решила к подруге податься, зажить роскошной жизнью. Думала, поступит куда-нибудь учиться, а жить будет у этой самой Насти. Та её не встретила, конечно, ей родители запретили, а когда Людка всё-таки по адресу ихний дом отыскала, и на порог не пустили. Гуляй отсюда, сказали, девочка, нашу дочь не порти. А то сейчас в полицию сдадим.
     — И с тех пор, — протянул я как бы задумчиво, — добрые люди стали к мальчику Мише обращаться за помощью. И не за спасибо, разумеется.
     — Угу, — помолчав, согласился Мишка. — Только насчёт денег я ничего не знаю, с ними мамка договаривалась, а я уже в сарае сидел, ждал.
     — И никогда не отказывался?
     — А как откажешься? — хмуро выдавил Мишка, опустив глаза. — Мамка тут же ремень возьмёт, так налупит, неделю потом не сядешь. Она же иногда прямо бешеная становится, если против её воли что-нибудь. Да и потом... Жалко людей всё-таки. Они же приходят не с радости, а наоборот. Я же и вам помогать стал, потому что представил — этот мальчик, Санька, ну, которого увели — мне вдруг показалось, он вроде бы как мой братишка, Олежек. Ему как раз недавно пять исполнилось... А вы, оказывается, всё наврали...
     Тут уж я не сразу нашёлся что сказать.
     — Да, наврал. А что мне оставалось делать? Как иначе я мог проверить, правда это или нет? Спросить напрямую? Чтобы ты мне навешал лапшу на уши? Так что уж извини, но в нашей работе используются и такие методы. Причём заметь — не попадись ты сейчас, потом было бы гораздо хуже. И тебе, и маме... Ты же, парень, с огнём играл. Вовремя остановили.
     — Ну и что же теперь со мной будет? — исподлобья взглянул на меня Мишка. Обхватив коленки руками, он с унылым видом ждал моего приговора.
     — Да как тебе сказать, Михаил... — прокашлялся я. — В принципе, ничего особо страшного не случилось. Тебе же только тринадцать, значит, полной уголовной ответственности не несёшь. Если на следствии всё честно расскажешь, отнесутся с пониманием. Года три придётся провести на послушании в спецмонастыре.
     — Это как? — вскинулся Мишка.
     — Ну, что-то вроде интерната такого, — вздохнул я. — Да не бойся, ничего страшного. Порядки там, конечно, строгие, режим, пост, ежедневные службы отстаивать надо, но ничего, привыкнешь. Если с дисциплиной всё в порядке у тебя будет, то срок и уменьшить могут. Ну, там, разумеется, и школа, и мастерские, да и в футбол как и здесь, гонять сможешь. Там ведь такие же ребята, как и ты. Думаю, найдёшь с ними общий язык. А потом — обратно домой. На учёт в местное УЗВ, конечно, поставят, раз в месяц будешь ходить отмечаться. После школы не всюду работать сможешь. К примеру, ни в учителя, ни во врачи тебя не возьмут. Но ты же вроде и не собирался? Так что не трусь, всё могло бы быть и хуже.
     Я говорил тёплым убедительным голосом, и Мишка, похоже, понемногу начал оттаивать. Но легче ему, наверное, стало лишь от того, что хоть чуточку рассеялось мутное облако неизвестности. Чего он ждал-то? Пыток в мрачных подвалах? Пожизненного заключения в подземелье — с гнилой соломой, червями и крысами?
     Да, об Управлении нашем много всяких баек ходит, не случайно за глаза нас называют инквизиторами. А мы, кстати, не особо и боремся с такими бреднями. Чушь это всё собачья, но немало есть и тех, кого может пронять лишь грубый, тупой страх. Так пускай уж лучше они сочиняют его для себя сами. А мы... Хоть к Следственной части я и не имел особого отношения, но кое-что видеть приходилось. Всё мирно и интеллигентно. Просто наши следователи умеют говорить с людьми. Даже "укол правды" применяется в редчайших случаях, и каждый раз на это приходится испрашивать особое благословение. Кстати, та же уголовная полиция ведёт себя куда как грубее. А что до заключения... Мне не приходилось пока что иметь дела с "окишками" — оккультными изоляторами, но Сан Михалыч не раз говорил, что тамошним условиям многие на воле позавидовали бы. Отдельные комнаты с удобствами, трехразовое питание, отличная библиотека. Да, на дверях замок и скрытые глазки телекамер, но как же иначе?
     Ну, а что касается Мишки... В принципе, не так уж и я наврал, точнее, даже совсем не наврал. Конечно, если дело покатится по наиболее гладкому пути. Но как знать... Странно всё это. Маленький провинциальный городок. Рядовой случай оккультной психодинамики. Но почему-то расследовать сие дело надо мне, человеку из столичного Управления. Автоматически получается, что местные работнички три года мышей ни хрена не ловили, а их непосредственное начальство даже и не чесалось. Уж не имеет ли зуб на этих местных кто-нибудь в Столице? Не случайно же дело будут раскручивать именно у нас. И видать, въедливо раскручивать будут.
     Наверняка им займётся майор Серёгин, он как раз по этому профилю. Мы с ним контактировали в деле Рыцарей Огня, и неплохо контактировали, но сейчас почему-то мне вспомнился маслянистый отлив его волос и хищная тонкогубая улыбка. Если он будет вести Мишку, тому придётся пережить немало неприятных минут. Серёгину нужен масштаб, и версия об одиночной практике его не устроит. Майор станет искать следы группировки. Он это умеет. Ясно, что сия воронка затянет и Веру Матвеевну, и старуху Кузьминичну... Хорошо если мера пресечения для них ограничится подпиской о невыезде. Впрочем, вряд ли Серёгин помчится раскручивать дело сюда, в заштатный Барсов. Он известный домосед... Но воронка засосёт и кого-нибудь из Мишкиных клиентов, это же ясно. А среди них наверняка обнаружатся те, кто пользовался услугами и других оккультистов. Дело-то заразное...
     А в случае группового процесса пацана спасут разве что его тринадцать мелких лет. Значит, спецмонастырь. Что-то вроде интерната, сказал я. Уж кому как не мне вздрагивать от этого слова... Кстати, интернат, куда я угодил после больницы, тоже был на хорошем счету. С точки зрения тёти Вари. Питание, спорткомплекс, библиотека... Я же никому так и не рассказывал о той октябрьской ночи. Как знать, что происходит за стенами этих монастырей? Тем более, монастыри они лишь по названию. Сперва-то, в первые годы Державы, это дело — исправление малолетних оккультистов — действительно поручали монахам, но потом кто-то решил, что те не справятся, да и не их это профиль — пускай лучше молятся о гибнущих душах, а тут нужны специалисты. И "эсэмки" вывели из ведения епархий, так что теперь монастырский персонал — наши же люди, УЗВ. Конечно, в каждом таком заведении есть и домовая церковь, и дежурный духовник, и по идее раз в месяц архиерей должен приезжать, обследовать жизнь воспитанников, да ведь и ежу понятно — у любого епископа найдётся тысяча дел поважнее. Пошлёт вместо себя кого-нибудь... А даже и приедет — уж на показуху у нас все мастера. А как владыка отбудет...
     — Ладно, Михаил, — сказал я, поднимаясь. — Пора мне идти. Мы ещё увидимся. Не бойся, все как-нибудь уладится.
     Мишка мне не ответил. Похоже, он и не заметил моего ухода.
     ...Поднявшись наверх, я потребовал у дежурного ключи от кабинета начальника, где томился под полиэтиленовым чехлом компьютер. Похоже, им здесь пользовались от силы раз в год. Или вообще не пользовались. Можно, разумеется, было послать рапорт и с карманной "мыльницы", но мне было предписано задействовать местный ресурс. То ли здешней полицейской братии продемонстрировать, что в Столицу сигнал действительно отправлен, то ли нашим, управленческим, программистам зачем-то надо было, чтобы включилась эта машина. Какие-то ихние сетевые хитрости.
     Войдя в систему, я набрал свой код и, дождавшись окна подтверждения, быстренько отстучал рапорт. Да, сигнал из Барсова оказался верным. Да, объект задержан и находится в местной полиции, в КПЗ. Первичный допрос произведён. Жду указаний.
     Указания не замедлили появиться спустя полминуты. В окаймлённом желтовато-чёрной рамочкой окошке. В понедельник в 07-00 прибывают двое сотрудников Следственной части. Номера удостоверений такие-то. Объект должен быть сдан им с рук на руки. На этом мои функции завершаются. В поле "примечание" торчало лишь три слова: "Благодарю. Счастливой рыбалки".
     Стиль моего дорогого начальника невозможно было не узнать.

Глава 7. Грибочков покушай.

     К дому Фёдора Кузьмича я подошёл уже где-то в двенадцатом часу. На пути мне никто не встретился, город, казалось, вымер. Назойливо трещали невидимые во тьме кузнечики, кто-то мелкий возился в лопухах — загулявшие куры, должно быть, или кошки. И конечно, пели над ухом жадные до моей крови комары, упорно пытались присосаться, то и дело приходилось отмахиваться от упырей, и вертелся в мозгах дурацкий стишок, ещё с тех, с интернатовских времён: "Во лбу мужика получилась дыра — он долго давил на себе комара".
     А воздух по-прежнему истекал травяными ароматами, всё он не мог остыть после дневного пекла, и лишь изредка ледяными струйками накатывали быстрые, осторожные ветерки. Они стлались понизу, облизывая мои ступни языками вёртких ящериц, и мне казалось, будто они пытаются затормозить меня, искривить мой путь — чтобы я пошёл куда-то совсем в другую сторону, в какие-то тёмные, пронзительно дышащие полынной горечью провалы, где даже трели кузнечиков и те умолкли, растворённые плотной, напряжённой тишиной.
     Как я и думал, Фёдор Никитич ещё не ложился. Окошко, задёрнутое лёгкой ситцевой занавесочкой, призывно светилось, и негромкая музыка просачивалась сквозь неплотно прикрытую дверь — старик, надо полагать, наслаждался радиопрограммой "ночные мелодии". Он ещё утром пояснил, бросив взгляд на неумолкающий приёмник: "Люблю, чтобы мурлыкало".
     Я осторожно постучался, лишь сейчас сообразив, что так и не обеспокоился заготовить какую-нибудь легенду на тему столь позднего возвращения. Придётся сходу что-то сочинять, и это само по себе несложно, только вот не то настроение. Да и зуб, между прочим, опять ноет, а сие не способствует умственной активности.
     Впрочем, заниматься словотворчеством мне не пришлось. Никитич открыл дверь молча и сразу прошёл в комнату. Я немедля просочился вслед за ним. Здесь, в тускло освещённой обители старика, было по сравнению с улицей не то что теплее — попросту жарко. Как днём. Печку он топил, что ли?
     — Есть будешь? — глядя в давно не мытые доски пола, поинтересовался бывший сторож. Голос его походил на скрип давно не смазазанных дверных петель.
     — Спасибо, Фёдор Никитич, что-то не тянет, — почти искренно отозвался я, потому что хоть желудок и бубнил о своём, но спать хотелось куда как сильнее.
     — Как знаешь, — хмыкнул старик и вновь надолго замолчал, уставясь в разложенную на колченогом столе газету. Однако в нём не замечалось особого увлечения номером "Верхнедальских новостей", жёлтым и засиженным мухами.
     Что-то было с ним не так, что-то ощутимо изменилось с утра, исходило от него с трудом скрываемое напряжение, точно он разозлён или напуган, а может, и то и другое вместе.
     — Я тебе постелил, — мотнув лысой головой, произнёс в конце концов Никитич. — Хочешь, ложись, хочешь, нет. Дело твоё.
     Нет, мне всё-таки было интересно, что же такое случилось с болтливым сторожем, чему я обязан такой решительной переменой — будто нагадил ему в кастрюлю, и лишь правила приличия не позволяют вышвырнуть постояльца в душную комариную ночь.
     — Что случилось-то, дядя Федя? — решил я наконец привести ситуацию к общему знаменателю. — Ты чего такой кислый?
     Фёдор Никитич по-прежнему изучал передовицу.
     — Всё путём, — пробубнил он, не отрываясь от газеты. — Спать пора.
     — Спать и в самом деле пора, только ты мне всё-таки скажи, чего злишься?
     — Зуб болит, — с неумелой фальшью в голове проворчал Никитич.
     — Нет, дядя Федя, это как раз у меня зуб болит, — раздражённо бросил я в тусклую пустоту. — А вот ты, я думаю, что-то ко мне имеешь. Так скажи, душу не выматывай, а то не по-людски оно как-то выходит.
     — А спектакли играть, это по-людски? — искоса взглянув поверх моей головы, ухмыльнулся Никитич. — Я, мол, такой-сякой несчастный парнишка, приютите, помогите... А я-то, дурень, разбежался, поверил...
     — Это ты про что, Фёдор Никитич? — невинным тоном осведомился я, уже чувствуя — сторож знает, потому что — маленький городок, новости разлетаются мгновенно.
     — Сам знаешь, про что. Врал, я, дескать, бедняга-работяга, а выходит — столичная штучка, поручик Управления. Сказочку жалостную наплёл, про малыша своего похищенного, а на деле, получается, наживка, я и поймался, как глупая рыба, адресок тебе дал...
     Глупо было с ним спорить, изображая туповатого радиомонтажника. О том, что случилось на Заполынной, наверняка уже полгорода в курсе. Вера Матвеевна, видать, сразу после моего ухода бросилась изливать горе соседкам, а там и пошло-поехало. Какие-нибудь два часа — и пожалуйста. Да и городовые, надо полагать, рот на замке не держали.
     — Ну, и чем ты недоволен, дядя Федя? — хмуро выдавил я застрявшие где-то в районе пищевода слова. — Ну, поручик, ну, веду расследование. Возражения есть? Работаю я, понимаешь? А работа наша не такая, чтобы первым делом корочку служебную под нос тыкать. Ни хрена бы я тут не вскрыл, если по-официальному. А что касается тебя, Фёдор Никитич, то мне и вправду ночевать негде было. В полицию на постой переться — сразу же и засветить свою личность. От меня бы тогда Кузьминична как чёрт от ладана шарахнулась. Поэтому за ночлег спасибо, но раз уж так вышло, докучать не буду. Заплатил я тебе вперёд, сдачи не надо, пойду покемарю на вокзале. Две ночи осталось, как нибудь уж перекантуюсь.
     Я приподнялся с дивана и накинул на плечо ремень сумки.
     — Брось, — махнул рукой Никитич. — Пыли не поднимай. Уговор наш в силе, ночуй на здоровье, ничем ты никого не стесняешь. Не психуй, не мальчик.
     Ну что ж, меня два раза упрашивать не надо. Очень уж не хотелось мне ломиться до вокзала.
     — Ну ладно, проехали, — кивнул я. — Какие ещё вопросы, дядя Федя? Ты ведь и чем-то другим недоволен, так ведь? Давай уж сразу всё разберём, чтобы потом друг на друга не собачиться.
     — Да что теперь говорить, — устало выдохнул Никитич. — Я, конечно, понимаю, долг там, работа, защита веры... Но тут ведь, Лёша, дело тонкое. Ладно бы сволочь какая из этих, сатанистов, что жертвы приносят, порчу наводят и всё такое... Я бы слова тут не сказал, ёлкин корень, их, конечно, надо за это самое место брать. Ну здесь-то... Мальчишка же, несмышлёныш... Да и чего такого он вредного делал? Пацан-то хороший, я ж его знаю, и Верку, мамку его, знаю, выпивали мы, грешным делом, с мужиком её покойным.
     — Между прочим, Фёдор Никитич, — ядовито заметил я, — этого хорошего пацана ты не далее как вчера крапивой настегать хотел. Помнишь, за мячик, там, на пустыре?
     — Так это, — невесело улыбнулся Никитич, — это же дело такое... Бытовое, что ли... Я не о том тебе толкую. Жалко мальчишку. Ты ж ему судьбу переломил, теперь пойдёт крутиться одно на другое, что я, не знаю, как оно бывает? Шестьдесят пять лет на свете прожил, насмотрелся.
     — Фёдор Никитич, — терпеливо сказал я, — тогда ты тем более понимать должен, что нельзя иначе. Мы ж с тобой православные люди. Надо лекцию читать, что способности такие от бесов? Парнишка, ясное дело, этого не понимает, но мы-то с тобой грамотные. Он уже в прелести находится, нечистый его ведёт, осторожненько так, аккуратно, чтобы ни сам, ни окружающие не просекли. Знаешь, чем такие дела кончаются? Бесноватых видал когда-нибудь, которых старцы отчитывают? Ну то-то, а мне вот по службе приходилось. Не останови мы сейчас этого Мишку Званцева, с ним в конце концов то же случилось бы, если не чего похуже. Вот ты говоришь, сатанисты, ритуальные убийства. Ну правильно, газеты читаешь, радио слушаешь. Но откуда они берутся, сатанисты? Не на пустом же месте вырастают! Вы же, обычные люди, и сотой доли того не знаете, что мы, в УЗВ. Фёдор Никитич, сатанисты по большей части именно так и начинали, с бытовой экстрасенсорики. Лечение там, гадание, биоэнергетика всякая... А как втянется человек, тут как раз и поехало...
     Фёдор Никитич смотрел на меня скучными глазами.
     — Хорошо тебя учили Лёша. Правильно всё говоришь. Я понимаю, надо такие дела заворчивать. Только вот как, Лёша? Ладно, виноват пацан, заигрался с опасными штучками, так объясните ему по-человечески. Ну, ёлкин корень, наказать надо, конечно, так спустить ему штаны, всыпать как следует, чтобы запомнил надолго — и всего делов. А вы же его за решетку, и следствие, и всё такое, и срок ему забацаете.
     — Ну, между прочим, не в тюрьме, а в спецмонастыре. А это...
     — Один хрен, — перебил меня Никитич. — Как ни обзови, а решётка она и в Африке решётка. Так что поломал ты ему, Лёха, жизнь. И ему, и братишке, и мамке его. Жалко бабу. Не старая ещё.
     — А вот кого мне не жалко, так это именно Веру свет Матвеевну, — бросил я с досадой. — Вот она действительно сыну подгадила. Ведь такую коммерцию развернула... Конспираторша. С её подачи он и втянулся в оккультную практику.
     — Дура, конечно, — живо согласился Никитич. — А всё-таки подумай. Одна же остаётся, с малым ребятёнком. С фабрики, может, и попрут, дело-то громкое будет, зачем фабричному начальству на себя ответственность такую брать? Огородом придётся жить да разным случайным заработком. У нас не Столица, Лёша, у нас работу ой как непросто найти.
     — Ну, — протянул я, — того, что она на Мишкиных гаданиях поимела, ей, наверное, надолго хватит.
     — Вот именно что наверное, — кивнул старик. — Ты же её доходов не считал. Да и конфискация, пожалуй, будет. Как полагаешь?
     — Ну, дядя Федя, не я же дело поведу. Что я могу сказать? Моя работа мелкая — проверить факт и задержать, если подтвердится. Что я и сделал. Я же не следователь, я силовик. А следствие... им компетентные люди займутся. И не думай, у нас в Управлении не звери сидят. Всё как-нибудь образуется.
     — А... — безнадёжно махнул рукой Никитич, — знаю я эти прибаутки. Эх, не моя бы жалостливость...
     — Ты про что, Фёдор Никитич? — удивился я.
     — Да всё про то же. Я ведь, получается, всему виной. Адресок-то тебе бабкин дал, так ведь?
     — Ну, оно роли не играло, — улыбнулся я. — Адрес её мы с самого начала знали. Так что спи спокойно, ты в этом деле не засветился ни с какого боку.
     — Не понял ты меня, Лёха, — прищурившись, процедил сквозь зубы Никитич. — Думаешь, я о себе волнуюсь? Неприятностей боюсь, да? Так, выходит?
     Он помолчал, потом дряблым каким-то голосом продолжал:
     — Ну, может, и впрямь боюсь. Често уж тебе признаюсь. Не один же на свете, старуха, дети, внуки, то-сё... Но главное-то не в этом... Не по совести оно ведь получилось, Лёша. Стыдно мне, понимаешь?
     Я понимал.
     — Слушай, а может, ещё не поздно завернуть назад? — пришла ему вдруг в голову замечательная идея. — Ну, скажешь, мол, погорячился, поспешил, а на поверку, ничего серьёзного и нет. Бывает... А?
     Нет, не знаю, смеяться или плакать. Вот тебе и бывалый, многомудрый дядя Федя... Ничего-то он не понял...
     — Поздно, Никитич. Рапорт я в Столицу послал, дело сделано, приедут за ним скоро. И вообще. Я, между прочим, присягу давал, это, по-твоему, что-нибудь значит, или как?
     — Чего уж тут не понять, — осклабился старик. — Присяга дело серьёзное. Ладно, давай спать, заполночь уже.
     Пронзительно пахло еловой смолой, мокрой хвоей и чем-то ещё непонятным — едва заметно, на пределе чувств, но всё-таки в животе мутило от странного этого запаха, и хотелось отшвырнуть куда подальше автомат, броситься ничком на холодную, пропитанную недельным дождём траву — а после тихо умереть под тёмно-серым, с неясным намёком на рассвет небом.
     Умирать я, разумеется, не стал, а вместо этого шепнул примостившемуся слева Илюхе Быкову команду — рассредоточиться, группами по двое окружая поляну, и он невидимо кивнул, уползая в насквозь промокшие заросли малины — передавать приказ по цепочке.
     Дождь лил всё так же угрюмо-сосредоточенно, словно выполняя некую важную, загадочную работу, которую больше некому и доверить, приходится самому шелестеть по дряблой листве, размывать слежавшуюся хвойную подстилку и гадкими ледяными струйками шарить у людей за воротом.
     И конечно, поднимался от размякшей земли удушливый грибной дух, и мне хотелось плакать, как будто сейчас тот день, да, собственно, так оно и было, глянув вниз, я обнаружил на себе серенькие тесные джинсы с покоробившейся заплаткой на левом колене, и понял, что надо бежать от шоссе вглубь леса, бежать, ни о чём не думая, потому что уже слышны становятся крики Голошубовской команды, их распалённое дыхание и нечеловеческий гогот.
     И я действительно кинулся было в тёмный провал леса, но зацепился за еловый корень, и едва не расплющил об него лицо — не сгруппируйся в последнюю секунду, приземлившись на согнутые в локтях руки. Тогда и утянулось наваждение, и вновь была на мне пятнистый камуфляж, на груди болтался тупорылый автомат, и моё отделение окружало широкую, придавленную низким небом поляну.
     Оттуда несло горьковато-кислым дымом, и слышалась странная, монотонная музыка. Она казалась похожей сразу на все известные мелодии, и в то же время я не мог сказать, чтобы ноты сменяли друг друга. Да это, собственно, и музыкой трудно было назвать — скорее, некий хор подземных карликов вёл ритуальную песнь.
     Конечно, карлики — плод моего издёрганного воображения, там, на поляне, происходило нечто куда более гнусное. Там действительно совершался Большой Осенний Ритуал, и мне, к сожалению, известны были его гадкие подробности.
     Потом, в залитых люминисцентным светом камерах следственного изолятора, Рыцари окажутся жалкими перепуганными людишками, — или, напротив, спокойными, преисполненными какого-то весёлого презрения — но всё равно обычными подданными Великой Державы, простыми как таблица умножения.
     Но это потом, а сейчас они — нечто иное, они поворачивают реальность, к ним уже, судя по времени, сошла сила.
     Сейчас они опасны как никогда, но только сейчас их и можно брать, — таков один из неприятных парадоксов нашей профессии.
     Сейчас... Вот около раскидистого вяза сжались две тонкие фигурки — наверное, Игорёк Канер и Лёха Соколов. Метрах в двадцати от них замерли Орлов с Курилкиным, а ещё правее, почти уже у самого края поляны — Санька Пургин с Андрюшкой Гусевым. А дальше, ломаным кольцом — я их, разумеется, не вижу, но знаю — другие, готовые мгновенно распрямиться, едва лишь я подам голос. Жаль, не воспользуешься рациями — но если уж Большой Осенний Ритуал, техника бесполезна, сколько её ни святи. Добро ещё, огнестрельное оружие действует. Хотя всё равно Рыцарей надо брать живыми.
     Сейчас... Я сам не понимал, почему медлю, ведь уже пора, но тем не менее застыл в тоскливой неподвижности, музыка обволакивала меня невидимой глазу липкой паутиной, вплетала в себя. Тягучая, монотонная, такая же безнадёжно-серая, как этот мелкий дождик или прогибающееся от своего тёмного веса небо, она парализовала меня. И то же самое — я знал — происходило сейчас и с другими. Музыкальная шкатулка — вот как это называется на нашем профессиональном жаргоне. Слышать про неё приходилось, но лишь сейчас — вляпались.
     С каждой секундой музыка становилась всё тяжелее и противнее. И кроме того, затылком я чувствовал чей-то любопытный взгляд, хоть умом и понимал, что такого быть не может, чудится всякая хренотень, ведь Рыцари — вот они, впереди, на поляне, сгрудились возле синеватого костра. Но тем не менее взгляд буравил мне спину, и не ощущалось в нём даже и ненависти, а лишь — весёлый какой-то интерес.
     Не было сил обернуться.
     И всё-таки я обернулся. Дёрнулся, с кровью отрывая музыкальную паутину от кожи, собрав последние ошмётки воли, через "не могу", сквозь заросли цепкого страха, сквозь буреломы гнилых мыслей — прорвался всё же, пролез.
     Или меня протащили...
     Впереди никого не оказалось — лишь давно не мытая, в бурых потёках стенка, по которой расползались бесформенной сетью ниточки трещин. Я почему-то сразу понял, что это — монастырская келья. Но только что-то в ней было не так.
     Потом я понял. Здесь не оказалось ни одной иконы, видно, чья-то лапа давным-давно похозяйничала, оголяя стены.
     Впрочем, келья вообще зияла первобытной пустотой. Лишь воткнутый в медное кольцо возле низенькой двери, чадил догорающий факел. А в узком окне, ощерившимся пыльными остатками стекла, серел мокрый рассвет.
     Кажется, время ощутимо ускорилось.
     Над ухом у меня заполошно взвизгнул комар, я отмахнулся — и вдруг застыл, чувствуя, как холодный камень пола становится затягивающей трясиной. Потому что келья изменилась.
     Теперь здесь был низенький колченогий столик, а на нём — неправдоподобных размеров стальное блюдо с выщербленными краями.
     С блюда уставилась на меня пустым оловянным взглядом собачья голова — та самая, иссине-чёрная, в клочьях свалявшейся шерсти, и гнилая пасть вновь раззявилась, и змеился между жёлтых клыков распухший тёмный язык, облепленный сонными, с бронзоватым отливом мухами.
     Губы мои привычно дёрнулись, но я вдруг с тоскливым отчаянием сообразил, что не помню ни одной молитвы. Спасительные слова, точно обернувшись юркими тараканами, разбежались по пыльным углам.
     Единственная оставшаяся в голове мысль, точно подстреленная птица, билась о стенки черепной коробки: бежать! Немедленно бежать отсюда, пока не случилось того, о чём я, если и знал, то запрещал себе думать.
     И однако же стоял, тупо глядя в бесцветные мёртвые глаза, и дождался-таки, идиот: бурый язык шевельнулся, челюсти сдвинулись, и плотную тишину разодрали царапающиеся слова:
     — А теперь грибочков покушай!
     Я сжался, понимая, что ещё одна её фраза — и придёт смерть. Нет, не стоит себе врать — нечто гораздо худшее. Заткнуть, заткнуть ухмыляющейся гадине пасть!
     И опять что-то изменилось. Неуловимо быстрое движение, мелькнувшая за окном тень — и запылённый футбольный мяч, выдавив острые осколки стекла, ворвался в келью — прямо в оскаленную собачью глотку.
     Но резко сжались гнилые челюсти, клацнули зубы, и вот — мяча уже нет и в помине, а довольная тварь опять смотрит на меня. Только теперь в её глазах я заметил что-то новое — не то злость, не то страх.
     И ещё — смотрела она не столько на меня, сколько вперилась в правую мою руку, на которой что-то прерывисто бьётся — нет, не пульс, а компас налился вдруг свинцовой тяжестью — как только выдерживает кожаный ремешок! — и стрелка бешено вращается, точно пропеллер древнего самолета, но что самое странное, всё-таки это был не компас, а часы, круглый циферблат приблизился вдруг, став огромным, как тот, вделанный в грубые валуны Северной кремлёвской башни, и разразился-таки серебрянным переливчатым боем. Колокол надрывался, гудел, рвал вокруг меня остатки ночной одури — и я разлепил слезящиеся глаза.
     Солнце заливало комнату, золотило дерево стен, и плясала на полу рябь от колыхавшейся за окном берёзовой листвы.
     Где-то вдали бухал колокол — по всему видать, звонили к литургии.
     Храм, как это чаще всего бывает, внутри оказался гораздо просторнее, чем смотрелся с улицы. Точно открылись в нём неожиданные пространства, заполненные гулким прозрачным воздухом, в котором перемигиваются друг с другом тонкие огоньки свечей. Плыл повсюду лёгкий, смолистый аромат ладана, и мне на секунду показалось, будто я стою среди залитого полуденным солнцем старого соснового бора.
     Народу было не слишком много — оно и понятно, обычное воскресенье, не великий праздник. В основном — пожилые тётки, кое-кто с младенцами на руках, эти стоят поближе к Царским вратам, ожидая причастия. Малышня постарше, способная передвигаться самостоятельно, именно этим и занималась — детишки шныряли от иконы к иконе, протискиваясь между молящимися, точно между древесными стволами. В общем, такая привычная храмовая обстановка, будь то шумная, суетливая Столица или затянутая провинциальной ряской Тьму-Таракань.
     Рядом, у ослепительно-белой стенки, сидела на раскладном стульчике сосредоточенная старуха, едва заметно шевелила губами и мелко крестилась невпопад. Чем-то она неуловимо походила на тётю Варю, и мысли мои тут же перескочили в завтрашний день, когда я, оставив позади и поезд, и старенький помятый автобус, не спеша пройду по извилистой поселковой улице, толкну зелёную калитку, и та протяжно скрипнет, поворачиваясь на ржавых петлях.
     ...Хор не старался поразить воображение прихожан торжественным знаменным распевом, на клиросе, видимо, помнили, что "устроение важнее настроения" — и отчётливо вытягивали слова, лишь какой-то неуловимой интонацией подчёркивая особо важные места. Вот так же поют и у нас, в Покровском соборе. Будто и не уезжал я из Столицы ни в какой Барсов, будто сейчас, когда пропето "всякое ныне житейское отложим попечение", распахнутся Царские врата, и выйдет наш старенький настоятель, отец Аркадий, испрашивая благословение у Господа на всех зде предстоящих и молящихся.
     Но вышел, конечно, не отец Аркадий — иллюзия схлынула, и я стоял всё-таки в соборе Петра и Павла, в изнывающем от жары городе Барсове. Впрочем, жара набирала сейчас силу там, за стенами, а в храме было даже слегка прохладно — точно дунул мне в лицо невидимый ветер.
     Из Царских врат вынесли похожую на копьё высокую свечу, и появился священник. Лет сорока, а может, и постарше, он был высок и светловолос. Длинная его борода, смахивающая на наконечник стрелы, чуть задиралась кверху, а глаза смотрели, как мне вдруг показалось, чуть растерянно.
     Это был, разумеется, отец Николай, о котором давеча говорила старуха Кузьминична. Странное дело, никогда раньше я не видел этого батюшку, но почему-то возникло у меня чувство, будто узнал его — как узнаёшь близкого человека, с которым не виделся много лет.
     ...Служба меж тем шла своим привычным ходом, отзвучал евхаристический канон, окончилось причастие, а я всё думал — откуда же взялось узнавание? И лишь когда, в самом конце, после завершительного псалма, отец Николай вышел с крестом читать проповедь, я понял вдруг, кого же он мне всё это время напоминал. Григория Николаевича, кого же ещё! И хотя внешне ничуть они не были похожи, Григорий Николаевич темноволосый и щуплый, а этот — точно богатырь из былины, но чем-то — может, голосом, а вернее, интонацией, они неуловимо смахивали друг на друга.
     Когда проповедь завершилась, и народ потянулся ко кресту, мне неожиданно захотелось остаться — поговорить с ним. Да только о чём говорить? Не хотелось мне выдумывать искусственный повод, а естественного не находилось.
     Поцеловав старенький медный крест, я поймал на себе взгляд священника — быстрый и почему-то настороженный. Впрочем, неудивительно. Городок мелкий, появление незнакомого человека в храме — само по себе событие. Но не объяснять же ему, кто я и откуда. Да и что бы я ему сказал — легенду или правду?
     И то, и другое говорить в равной степени не хотелось.

Глава 8. За чайничком.

     Я вышел из храма на площадь — и сразу же окунулся в пыльную, доводящую до бессильной злости жару. И время-то — одиннадцатый час, а кажется, будто заполдень — так печёт одуревшая звезда. Она, должно быть, перепутала наши северные края с экватором.
     А самое противное заключалось в том, что заняться мне было решительно нечем. Идти домой, на Старопетровскую? Так Никитич ещё спозаранку умотал по своим плотницким делам. Воскресенье ли, будни, ему сейчас поровну — заказчик ждёт. А в здешней глуши, как давеча втолковывал он мне, халтура на дороге не валяется. Нашёл чего — зубами вцепись и землю рой. Вот он и роет.
     И вся пустота бездонного дня, все его долгие предстоящие часы как-то вдруг сразу обрушились на меня — будто набросили на голову скучное, пропахшее клопами ватное одеяло. Уйма времени, которое надо убивать — а не хочется пачкать руки.
     Ничего другого мне не осталось, как направиться в городской парк. Как и вчера, посижу где-нибудь там в тени, книжку почитаю, а потом... Что-нибудь, наверное, будет и потом.
     Барсовский парк действительно оказался настоящим парком, не то что обозначаемые этим громким словом многочисленные чахлые скверики у нас в Столице. Видимо, в старину его творил какой-нибудь иностранный архитектор по заказу сиятельного графа. Тот, надо полагать, облизывался на западную культуру точно кот на сметану, вот и не пожалел презренного металла. Позднее, по всей вероятности, тряхнуло мошной и местное купечество — тоже, понимаешь, не лыком шиты, не пальцем деланы. Проходили тут народные гуляния, свадьбы, раскидывали свои полотнянные шатры заезжие циркачи.
     А ныне здесь имела место площадка с аттракционами (Никитич говорил, когда-то они работали), пара киосков, где продавали помятые вафельные стаканчики мороженного, редкие будочки с квасом и, разумеется, пивные ларьки, оплот цивилизации. Возле них было шумно и людно — ещё бы, воскресенье, законный выходной.
     Пива мне, вообще говоря, хотелось, но с другой стороны, незачем выходить в народ — наверняка не один Никитич в курсе вчерашних событий, городок маленький, новости расползаются как тараканы... Я направился дальше, к пруду. Оттуда доносился торжествующий детский визг, слышалась нестройная музыка — перекрывали друг друга разные станции. Что поделать, такой уж культурный обычай — раскинуться на пляже в обнимку с радиобубнилкой. С той, что изготовлена, быть может, руками старательного радиомонтажника Лёхи Бурьянова, имеющего квартиру, жену Ленку и кое-какие личные проблемы.
     Пруд имел внушительные размеры, назови его озером — не так уж и ошибёшься. Пологие берега, казалось, были смазаны плотным слоем загорающего населения, от воды летели брызги пополам с воплями, и всё это сдабривалось музыкальными приправами.
     Появилось и у меня желание бултыхнуться в тёплые гостеприимные волны, но по здравом рассуждении с этой идеей пришлось расстаться. Не подумал я в своё время, не сделал поправки на жару, на возможное наличие водоёма — вот и явился в славный город Барсов без плавок. А обойтись без оных не позволяла мне врождённая интеллигентность.
     Поэтому, отойдя подальше, я обнаружил искомую скамеечку и расположился там с книжкой. И вроде бы неплохая книжка, Батуринцев — автор интересный, хотя и с известными закидонами. Но видно, въехать в его роман мне пока не судьба. Ещё в пятницу я начал читать, в поезде, а одолел всего-то две первые главы. Не лезли мне в голову проблемы художника Кертиса и его многочисленных женщин. Прямо как в анекдоте — не до грибов, Петька. Не то настроение.
     Я не знал, как избавиться от угнездившейся внутри тягости, да и не понимал толком, откуда она взялась. Самое поганое состояние — болит, а неизвестно что. И где. И зачем. Одно ясно, надо потерпеть до завтра, а там, в Грибаково, все эти пиявки отвалятся сами собой.
     И тут моё самокопание было прервано звуками ну явно уж постороннего происхождения. Захлопнув книгу, я поднял голову.
     Впереди, в кустах бузины возле огораживающего парк забора, слышалась отчаянная возня. Чей-то тонкий крик, пыхтение, ломающимися голосами извергаемая матерщина.
     Ну вот и оно, мелкое воскресное приключение. Похоже, пора вмешиваться. Больше-то всё равно заняться нечем.
     Я ухватил сумку за болтающийся наплечный ремень и, стараясь не шуметь, двинулся к кустам.
     Картина была ясная.
     К забору прижимался острыми лопатками конопатый пацан. На вид ему я не дал бы больше двенадцати. Двое оболтусов допризывного возраста держали его за руки, а третий, мелкий шкет в канареечного цвета футболке, деловито шарил по карманам жертвы.
     — Ну что я вам сделал? Пустите меня, — тоскливо, ни на что уже не надеясь, подвывал ограбляемый пацан. Или, подумалось мне, правильнее сказать, грабящийся. — Не лезь, я всё про вас Петровичу скажу!
     Но, как я у кого-то когда-то вычитал, точно в землю ушёл его крик.
     — А кстати, на кой хрен именно Петрович? — поинтересовался я, раздвинув кусты. — Я, случаем, не могу его заменить?
     Парни дёрнулись.
     — Ты чё, мужик? С прибабахами?
     — Вот что, ребятишки, — хмыкнул я, разглядывая обстановку точно художник Кертис очередную натурщицу. — У вас есть два варианта. Первый — это вы тихо-мирно летите отсюда. Только сперва верните мальчику содержимое карманов. Второй вариант напоминает первый, но с поправкой — вы ползёте, размазывая по щекам красные сопли. Всё вместе называется свободой выбора. Уяснили?
     — Шибко грамотный, в натуре, да? — вскинулся один из парней, на вид помощнее. В голосе его ощущалась известная доля неуверенности — я был несомненно старше и сильнее. Но очень уж не хотелось улепётывать, тем более, что численный перевес — на их стороне, а они — не какие-нибудь хухрики. Качки, крутые ребята.
     Григорий Николаевич в своё время про таких говорил: "И волком выть хочется, и хвост щенячий".
     — Ладно, друзья. Я так понял, что летать вы не собираетесь, ибо рождены ползать. Ну, сейчас отправитесь в нижнюю позицию.
     Отвесив легкий, воспитующий пинок мелкому шкетёнку, я аккуратно ухватил качков за локти и, не давая опомниться, столкнул их лбами. Потом раздёрнул — и вновь столкнул. Процедуру я повторил раза три, после чего, сунув каждому под рёбра, отшвырнул обоих на усыпанную гравием дорожку. Весь сеанс занял пару секунд секунды, но секунда — вещь относительная. Для них — мгновение, для поручика УЗВ — время достаточное, чтобы, как говаривал у нас в Училище капитан Васильев, инструктор рукопашного боя, и мировые проблемы решить, и чашечку кофе не спеша выпить.
     — Ну вот, дети, — обернулся я к извивающимся в пыли шпанятам, — вы сами выбрали способ передвижения. Так что передвигайтесь, и побыстрее, потому что я могу и рассердиться.
     Как ни странно, эти гопнички местного разлива оказались весьма сообразительны. Шкетёнок — тот смылся мгновенно, унося на обтянутом выцветшими трениками заду отпечаток моей кроссовки. Впрочем, он ломанулся не столь уж далеко — вон, выглядывает из-за соснового ствола, ожидая решения старших.
     Старшие решили организованно отступить. Сделали они это неохотно, с натугой, бормоча в мой адрес кровавые угрозы. Но всё же догадались, что ожидало их в ином случае. Наверняка где-то у кого-то сохранился ещё телевизор с видеоприставкой, насмотрелись подпольных фильмов с единоборствами и непотребствами. Местная полиция, ясное дело, не чешется. Вроде бы как не такое уж и страшное нарушение. Хотя, между прочим, за подобные дела можно по закону и годик исправительного труда схлопотать. "Хранение, употребление и извлечение доходов из предметов разлагающей секулярной культуры", статья пятьсот восемьдесят вторая.
     Ладно, в течение ближайшего получаса побитые отроки явно не успеют собрать народное ополчение. Можно не напрягаться. Я повернулся к мальчишке. Тот, ещё не отлепившись от забора, смотрел на меня тревожно-восхищёнными глазами.
     — Ловко вы их, — протяжно выдохнул он, подбираясь поближе. — Это как называется, джиу-джитсу, да?
     — Это называется жизненный опыт. Ну, и некоторая наглость. Которую также называют вторым счастьем. Те, кому с первым не повезло. Впрочем, этих юношей я бы серьёзными противниками не назвал. Силы с такими не нужно, только некоторое знание механики. Ты бы и сам, между прочим, мог бы отмахаться. Держали-то они тебя по-идиотски, вырваться из таких захватов как нечего делать.
     — Ага, отмахаешься от них, — пацан взглянул на меня точно на скорбного умом. — Всё равно поймают, против них рыпнешься, так Дюха всю свою контору подымет. Никуда от них не денешься, отловят как лягушонка. И начнётся... Они же не просто отлупят, они мучить будут по-всякому.
     — А сегодня чего к тебе прискреблись? — участливо спросил я.
     — Да так. Думали деньгу сшибить, а у меня только мелочь была, на мороженное.
     — Кстати, об этом-то я и забыл, — хлопнул я себя по лбу. — Рановато мы с тобой их отпустили.
     — Это вы их отпустили, — уточнил мальчишка, осторожно изучая меня зеленоватыми, в светлых искорках глазами. — А они, Вовец с Шиблой, мне ещё припомнят. Теперь по ихней улице вечером и не пройдёшь, — вздохнул он.
     — Да, понимаю. Осложнения во внешней политике, — кивнул я, поправив сбившийся ремень сумки. — Трудно жить, когда всё время боишься. Я вот раньше тоже боялся.
     — А потом?
     — А потом надоело. Потому что накопился некоторый жизненный опыт. Ну да ладно, что мы всё о грустном? Тебя как звать-то?
     — Димка, — охотно сообщил пацан. — А вас? Что-то я вас не помню, вы с лесопилки, да?
     — Я вообще не здешний, — пришлось отрекомендоваться и мне. — Проездом у вас в городе, завтра вон Заозёрским поездом убываю. А зовут меня Алексей Юрьевич. Но лучше — просто Лёша.
     Что-то дёрнулось в Димкином лице, он как бы случайно отступил от меня на шаг и, судорожно глотнув, спросил:
     — Это вы, наверное, у дяди Феди остановились, на Старопетровской, да?
     — Так точно, — улыбнулся я. — Быстро у вас тут новости расходятся.
     И тут случилось то, что никоим образом не вписывалось в ситуацию. Доверчивый мальчик Дима вдруг выпрямился, плюнул мне под ноги и, отпрыгнув точно ошпаренный заяц, бросился от меня наутёк.
     А я замер соляным столбом, тупо глядя на расползающийся по ботинку плевок. Интересно девки пляшут!
     Впрочем, торчать на месте я не собирался. Догоню пацана — вот тогда и разберусь в причинах и следствиях.
     Он не придумал ничего лучшего, как ломиться напрямую к забору, через кусты. Как знать, может, Димка и удрал бы от радиомонтажника Лёхи, но у поручика Бурьянова как-никак спецподготовка, Плюс к тому же некоторый жизненный опыт.
     — И ведь чуть штаны не порвал, — деланно сокрушался я, снимая пацана с забора. — Помимо Шиблы, добавилось бы неприятностей и от мамы. — И локоть вон ободрал, — добавил я, разглядывая пламенеющую царапину. — Да ещё и занозу схватил.
     Легконько сдавив левой рукой мальчишкин локоть, я подцепил ногтями едва заметную в загорелой коже щепку и резко выдернул.
     — Не трогайте меня, — отчаянно прошипел Димка. Интонации у него были точь-в-точь такие же, как и несколькими минутами раньше, когда он вяло трепыхался в лапах Шиблы с Вовцом.
     — Да я тебя и не трогаю, — удивился я. — Скорее уж наоборот. Но тебе не кажется, что наш разговор закончился как-то странно? Надо бы внести ясность, а?
     Мальчишка угрюмо молчал.
     — Ни с того ни с сего людям под ноги не плюют, — продолжал я, понемногу теряя спокойствие. — А если плюёшься, сделай милость, скажи за что. Иначе не по-мужски выходит. Трусливо это, знаешь ли, смотрится.
     — Вы и сами знаете, — буркнул вдруг мальчишка. — Вы же притворяетесь всё, а на самом деле знаете.
     — Чего это я знаю? Причины твоих поступков на лбу у тебя, между прочим, не написаны.
     — Не врите, вы знаете. Вы же специально сюда приехали, чтобы Мишку заловить.
     Ах, Мишку! Картина начала проясняться.
     — Какого ещё Мишку? — сделал я, как и положено, круглые глаза.
     — А такого! — выкрикнул пацан. — Званцева! Он же из-за вас в полиции сейчас сидит, и все про это знают!
     — Ну ладно, — вздохнул я. — Раз уж все знают, в кошки-мышки играть не будем. — Мишка, он что, друг твой?
     — Ага, — сумрачно кивнул Димка. — Самый лучший.
     — Вот так оно и получается, — вздохнул я. — Сперва вроде как защитил, обидчикам твоим по соплям надавал, а потом выяснилось, что друга задержал. И значит, слюной мне под ноги. Ты вот только скажи, бежал-то зачем? Испугался?
     Мальчишка молча кивнул.
     — Конечно, мы там, в УЗВ, такие страшные, мы пятиклассников варим, а шестиклассников жарим. Чего боялся? Что тоже арестую?
     — Не-а, — мотнул Димка головой. — Что по ушам надаёте.
     — Нужны мне твои немытые уши, — только и осталось что горько усмехнуться. — Я тебя в общем-то понимаю. Вроде как за друга вступился. Только вот и ты пойми — я на службе, мне дали приказ — обязан выполнять. А что касается Мишки, то ему ещё повезло, что вовремя на него вышли. Потом всё было бы гораздо хуже. Заметь, для него хуже.
     — Я вам не верю, — выдавил Димка, отстраняясь от меня. — Это вы меня просто успокаиваете. А на самом деле...
     — Что — на самом деле?
     — А... — не ответив, пацан нырнул мне под руку и одним прыжком преодолел забор. На сей раз ему удалось не зацепиться штанами.
     — Инквизитор! — раздалось той стороны, и сейчас же послышалась быстрая, с каждой секундой утихающая дробь — кедами об асфальт.
     Можно было бы и сейчас догнать его, но зачем? И так всё ясно. Я в любом случае оставался при своём плевке.
     И всё-таки я попробовал углубиться в творческие искания художника Кертиса, вкупе с его же, художника, интимными проблемами. Назло всему: и опостылевшей жаре, и недавним приключениям, а главное — самому себе.
     Но воли моей хватило лишь на три с половиной страницы, после чего я обессиленно захлопнул книгу и поднялся со скамейки. Сидеть в тени не получилось, походить, что ли, по жаре? Подумать. Очень способствует и настроению, и пищеварению.
     С последним было всё в порядке — то есть желудок спал, ни в чём не нуждаясь, даже пить и то не хотелось. А настроение... Я не понимал, что творится. Такое чувство, словно дерьма наелся. И зачем я опять оправдываюсь? Вчера — перед Никитичем, сейчас — перед сопливым мальчишкой. Вообще уже ни в какие ворота не лезет. Словно я в чём-то виноват. Осталось только додумать, в чём именно. В том, что я офицер УЗВ? Что выполнил приказ?
     И хотя, если разобраться, официально никто мне не приказывал, а только попросили — разницы ни малейшей. А даже будь у меня официальная бумага, за получение коей пришлось бы расписаться в пухлой канцелярской книге — что бы это изменило? Так можно дойти и до насмешек над присягой... Знаем мы, что выходит из подобного чистоплюйства. Сперва — пьянящая какими-то невообразимыми перспективами вольница, а после — кровавое безобразие в масштабах страны. Кончиться это могло бы или плохо, или очень плохо. Например, правлением сатанистов. "Потаённая дорога" в качестве предписанной идеологии, кто недоволен — на базальтовый камень жертвенника, а нам, христианам — снова в катакомбы, и снова — взрывают храмы, жгут иконы и богослужебные книги. Да и не отсидеться в катакомбах, не укрыться на лесных хуторах — не та эпоха. Широким потоком кого в восточные трудовые лагеря, а кто — в подвалы, к умелым костоломам. Они же, в отличие от нас, цацкаться не будут. Зачем психологические тонкости допроса, когда быстрее и надёжнее — электроток, щипцы, паяльник?
     А ведь сие — не такая уж и фантазия, рвутся они к власти, рвутся! Уж я-то насмотрелся этой сволочи — и Рыцарей Пламени, и Слуг Неназываемого, и Солдат Третьей Силы... Да оно и понятно, приближается время Антихриста, значит, тёмные активизируются. Магическое их искусство, к сожалению, растёт, деньги по каким-то невероятным каналам к ним текут, а ложи — те так законспирированы, что лишь изредка удаётся нам ухватить хоть какую-то зацепку. Рыцари Огня, если всерьёз посмотреть, лишь верхушка айсберга, а в глубине такое, о чём и думать не хочется.
     В любой момент этот чудовищный гнойник может прорваться, выплеснется наружу скопившаяся энергия разрушения, пойдёт, сметая всё на своём пути, безумная волна.
     Правда, пока мы ещё сдерживаем напор тьмы, но с каким трудом! В Управлении на сей счёт не заблуждаются. Начальник мой, Сан Михалыч, так и вовсе однажды проскрипел — мы, мол, не более чем ряды колючей проволоки. А прут на нас — танки.
     И значит, вместо того, чтобы молча встать на пути бесовского наступления, я буду заниматься душевным онанизмом? Правильно ли я арестовал мальчика Мишу, или всё-таки я "инквизитор"? Да ёлкин корень (подцепил же вот у Никитича!), эти мысли — попросту очередное искушение. Прилог, которому я позволил разрастись до сочетания. Так ведь и до пленения недалеко!
     Я, разумеется, мысленно стал возносить молитву Иисусову, но успокоение почему-то не приходило. Шагая по малолюдным дорожкам парка, я, наверное, со стороны смахивал на полоумного типа, который потерял копейку и теперь вот старается, ищет её где светлее.
     А вспомнился мне почему-то дурацкий сон, покрытый слоем блестящих мух собачий язык. Только вот что же она такое говорила? Нет, какая-то заслонка стояла в мозгу, какая-то нехорошая муть. Солнцем, что ли, напекло? Да вряд ли, это же не как в детстве, когда что ни лето, хоть раз да случалось. И мама суетилась так, будто ещё немного — и дело кончится сперва больницей, а после и моргом.
     Ну, это неудивительно. Мать есть мать. Даже такая редкостная стерва, как Вера Матвеевна Званцева. Чисто академический интерес — а сколько она хотела мне вчера всучить за молчание? Тётка-то патологически скуповата. Впрочем, ради Мишки даже она отдала бы всё, что успела хапнуть благодаря его гадательным способностям.
     Ну почему так получается — не у какой-то злобной карги эти способности прорезались, а у белобрысого Мишки, нормального пацана, ни сном ни духом не помышлявшего, какой подарочек готовит ему судьба?
     Хотя зачем валить на судьбу? Промысел на то и Промысел, что мы понять его чаще всего не можем. Видим лишь маленький пятачок дороги, выхваченный из мрака фонариком нашего разума. А что было, и что будет, и зачем — до этих далей нам не дотянуться. Остаётся лишь верить — в конечном счёте Мишке будет лучше.
     Я, правда, упорно не мог понять, чем это ему будет лучше. Сомнительно, чтобы предстоящие тяготы сделали его добрее и чище. Что породят в детском сердце белые стены следственного изолятора?
     А допросы майора Серёгина чего стоят! Мне как-то вспомнился разговор в дежурке, прошлой зимой. Чайку тогда согрели, Генка Черкасов из отдела информации пряников принёс. А Серёгин со смаком рассказывал о том, как давеча выдрал своего младшего, Данилку. Не помню уж, в чём провинился восьмилетний Данилка, но сально поблёскивающие майорские глазки запомнились надолго. Я тогда, кажется, извинился и вышел, вроде как пора составлять запрос на Маслакова, для компьютерного поиска. И потом уже старался без особой нужды с Серёгиным не чаёвничать.
     Нет, конечно, майор не посмеет использовать свой педагогический метод на допросах — за такое он как минимум схватил бы выговор. Если, конечно, официальная жалоба будет. А вряд ли испуганный пацан-семиклассник на такое отважится. Да, разумеется, в Столице ему, отправляя в изолятор, вслух зачитают бумагу о его правах, но нужно иметь очень уж ясную голову и крепкие нервы, чтобы хоть что-то из той бумаги запомнить.
     А спецмонастырь... Там ведь пиши — не пиши, всю почту так или иначе на стол к коменданту кладут... Конечно, Владыка раз в месяц приезжает. Но... Я вспомнил свои интернатские времена. У нас, если кто-то из ребят рыпался, таких в преддверии всяких комиссий в изолятор совали, во избежание. А как комиссия подпишет акт об идеальном порядке и всесторонней заботе, отбудет, накормленная сытным обедом, так и начнётся. Со всех сторон о наглеце позаботятся. Хотелось бы, конечно, верить, что это время ушло, что в спецмонастырях не так...
     И всё равно... Уж лучше и Серёгинские допросы, и монастырские мытарства, чем иной ход событий. Сценарий стандартный, за годы работы в Управлении уже и на зубах навязло. Гадания продолжаются, растёт клиентура, благодарные идиоты рекомендуют ясновидящего мальчика своим знакомым, и в конце концов Мишкой обязательно заинтересуются взрослые оккультисты. В самом деле, способности редкие, ценный кадр. Ну а подъехать они умеют. Юноша, вы — гений, ваш дар надо развивать. Мы вам поможем. Или вдруг непонятная болезнь поражает маму. Нет, лучше братишку. Медицина, как водится, бессильна, оно и понятно, куда ей, медицине, если это — мастерски наведённая порча. В самый драматический момент, конечно, появляется добрый дяденька-целитель, но, естественно, ему нужна Мишкина помощь для усиления энергетического потока, давай объединим наши поля — вот и пожалуйста, в подсознание внедрён код. Дальше программа будет раскручиваться сама собой, и пацан уже "добровольно" пойдёт в ученики к упомянутому дяденьке. Тот впоследствии окажется не только целителем, но и магом, Мишке захочется того же, и он сам не заметит, как пройдёт мистерию Посвящения Бездне, и принесёт обеты жертвы своему новому Хозяину, и дальше — утоптанная дорога к вожделенным глубинам.
     В лучшем случае всё кончится арестом, и тут — либо пожизненный срок в специзоляторе либо, если следствие докажет человеческие жертвоприношения — петля. И это действительно лучший случай, потому что сохраняется ещё некая надежда на покаяние. А вот если мы его не выловим — рано или поздно свои же отправят его в это, как у них называется, Высокое Странствие. Проще говоря, заколют бронзовым ножом на базальтовом столе, и, умирая, он будет счастлив — те несколько секунд, пока не окажется там, за гранью, где уже ничто не сможет спасти его от вечного, надрывного отчаяния. Сюда стоит ещё приплюсовать тех, кого он, став Рыцарем, Адептом или Солдатом, потянет за собой.
     Но, слава Богу, этого ничего уже не случится. Болезнь пресечена вовремя. Да, теперь — неизбежные издержки нашей профессии, слёзы, боль и разлука с родными, но зато он избежал худшего.
     А перед глазами у меня то и дело вставал тёмный, залитый скучным дождиком лес, замершие фигуры ребят из отделения, и звучала в голове странная, ни на что не похожая музыка, вот-вот готовая оборваться — и тогда в замершей ватной тишине прозвучат слова, которые я всё никак не мог вспомнить.
     — Ну что, нагулялся? — кивнул мне хлопотавший у плиты Никитич. — Садись, пожуй маленько, я вот тут картошки отварил, да ещё макароны с утра остались, если хочешь, разогрей.
     — Макароны — это дело, — согласился я. По правде говоря, есть мне не хотелось, но не обижать же заботливого старика. Переживает, небось, из-за вчерашнего ночного разговора. Непонятно вот только, в какую сторону переживает. Похоже, не удалось мне тогда его убедить. Ну и ладно. С собой бы разобраться.
     — И чайку я поставлю, — добавил Никитич, не обернувшись. — По такой жаре самое оно, чайку горяченького. Квасу бы ещё неплохо, да вишь, старуха моя ещё когда приедет. У неё, знаешь, такие квасы, пока не выпьешь, не поверишь. А у меня вот всё никак руки не доходят. Где был-то сегодня?
     — Да дурью маялся, дядя Федя. В парке сидел, читал, потом по городу бродил. Думал.
     — Ну, и надумал чего? — с плохо изображаемым равнодушием осведомился Никитич.
     — Надумал, что надоело мне это Барсовское сидение как зубу дупло. Ладно, последняя ночь осталась, завтра спозоранку снимаюсь с якоря — и всё, к тётке в деревню, в глушь.
     — Отдохнёшь, значит, — прищурился Никитич. — Бог с тобой, отдыхай от трудов праведных.
     Нет, надо же, какой упёртый дед.
     — Я тебе ещё чего должен, Фёдор Никитич?
     — Это в каком смысле?
     — Ну, за еду, туда-сюда. Те не стесняйся, мне же всё равно потом вернут как командировочные, а тебе прямая выгода.
     — В расчёте мы, — отвернулся Никитич к плите, точно у него там что-то подгорало. — Как тогда условились, так ты и заплатил, какие ещё дела?
     — Ну, в расчёте так в расчёте, — я решил не настаивать. — Тебе, дядя, виднее.
     — Мне много чего виднее, — хмуро кивнул Никитич. — Ты это... Я отойду часика на два, на три. Дело тут, понимаешь, у меня.
     — Культурный отдых? — понимающе усмехнулся я.
     — А то! Воскресенье же, как-никак.
     — Ну, успехов! Домой-то без проблем дойдёшь?
     — Я не то что некоторые, — с сожалением оглядев меня, сообщил Никитич. — Я умею. Ну ладно, не скучай тут.
     Он плотно затворил дверь и, удаляясь, мелькнул пару раз в окне — сухонький, напряжённый. Отойдя подальше, оглянулся вдруг — вороватым быстрым движением. И дробно зашагал к перекрёстку, где Старопетровская вливается в Аллею маршала Овчинникова.
     Почему-то шёл он налегке. Видно, ждало его где-то в Барсовских дебрях даровое угощение. А может, заранее с мужиками скинулись.
     А мне оставалось глядеть в окно, наслаждаться закатом. Закат здесь потрясал воображение. В полнеба раскинулось рыжее зарево, тонкие сверкающие нити уходили от него в жидкую синеву, редкие клочья облаков то и дело вспыхивали вдруг снизу, точно к ним поднесли плюющуюся искрами спичку, вспыхивали — и минуту спустя осторожно гасли, растворяясь в тёплом ещё, жидко-сиреневом воздухе.
     Я долго стоял у окна, ни о чём не думая, ни на что не надеясь — просто прислушивался к деловитому звону кузнечиков, к далёким петушиным выкрикам, к еле заметному ветерку — и почему-то не мог оторвать глаз от стынущей синевы, которую уже кое-где пробуравили острыми своими лучиками первые, самые нетерпеливые звезды.
     Негромкий стук в дверь застал меня врасплох. Я дёрнулся так, что чуть было язык не прикусил, и сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, в неожиданно открывшуюся гулкую пустоту.
     Впрочем, всё это длилось не больше секунды. В самом деле, что же я так? Словно мне три года, а там, с той стороны — ждёт меня Кробастл. Было у меня в детстве такое страшилище.
     Сейчас и не вспомнить, сам ли я его выдумал, или напугал кто-то из старших, в воспитательных целях. Мол, если не доешь манной каши... Но очень скоро я уже верил в Кробастла безоговорочно, и как ни убеждала меня мама, как ни подшучивал надо мной отец, я знал — во тьме затаился Кробастл, и он очень хочет забрать меня. Я почти видел его — приземистого, необъятно-широкого, в издевательски строгом чёрном костюме. А из рукавов торчат зелёные, в склизкой чешуе, болотом пахнущие лапы. На каждом пальце, изогнутый хитрым рыболовным крючком, бурый коготь. А головы и вовсе нет — лишь какой-то расплывшийся нарост поверх плеч, и из этого нароста смотрят тухлым взглядом узенькие, едва заметные глазки.
     Он заберёт меня, уведёт к себе, во тьму, а там... Я боялся думать, что же там, но воображение не больно слушалось мозгов, оно упрямо рождало картины. Вернее, лишь кусочки картин, но кусочки складывались во что-то столь гадкое, что я захлёбывался отчаянным рёвом. Взрослые чаще всего не понимали, что же со мной случилось. А я сперва было доверчиво объяснял, кто стоит за дверью, а потом понял, что самое правильное — молчать. Именно тогда сделал я страшное открытие — есть на свете такие вещи, от которых мама с папой не защитят. Вещи, с которыми приходится воевать самому.
     А воевать пришлось, потому что Кробастл совсем уж обнаглел. Он снился едва ли не каждую ночь, он, чуть только темнело, прятался за сиреневую ткань штор, он глядел на меня ночью с потолка, по которому проплывали нервные блики машин с улицы. Я понял, — а ведь мне тогда не было и пяти, — что дальше так продолжаться не может. Или он очень скоро просочится сквозь хлипкую, стоящую между нами дверь и, сдавив когтистыми пальцами мой локоть, уведёт туда, или... Мне ужасно не хотелось делать или, но чем больше я размазывал слёзы по щекам, тем яснее становилось — другого пути нет.
     И когда родители, уверенные, что посмотрев вечерний мультфильм, их сын видит безмятежные сны, глядели в соседней комнате очередной скучный сериал про вредных тёток и дядек, я вылез из постели, щёлкнул кнопочкой ночника. Его свет, хоть и мутновато-тусклый, всё же придал мне уверенности. Да и Топтыжка, плюшевый медвежонок, ободряюще глядел из угла жёлтыми пуговками глаз. И я, на цыпочках подобравшись к двери кладовки, рывком распахнул её.
     Оттуда на меня пялился Кробастл.
     Войди сейчас встревоженная мама, она бы, конечно, обнаружила только груду коробок и пыльные банки с огурцами, но у меня-то было совсем иное зрение, и я видел его — пристально, с нехорошим весельем щурившегося на меня, и жуткие пальцы медленно сжимались и разжимались, и из невидимой щели рта исходило гнилое, мёртвое дыхание.
     — Уходи, Кробастл! — сумев всё же не заплакать, прошептал я. — Я тебя больше не боюсь, вот! Даже если ты меня съешь, всё равно не боюсь. Потому что ты — злой, и вообще тебя нет. Потому что, — тут я сделал напряжённую паузу, удивившись, как это Кробастл до сих пор не схватил меня за горло, и докончил прерывистым, хриплым, точно бы и не своим голосом, — потому что тебя не должно быть!
     И тут он еле заметно кивнул мне, будто соглашаясь, а потом... Чёрный костюм его вдруг расплылся, стал нечётким — а может, причиной тому послужили выступившие не к месту слёзы — и грязным облаком утянулся в незаметную какую-то щель. Зелёные чешуйчатые руки высохли и вмиг оказались безобидной пластмассовой вешалкой. Дольше всех оставались глаза — злость уже испарилась из них, и теперь там светилось странное, безнадёжное и вместе с тем привычное понимание. Потом и глаза растаяли в пыльной полутьме кладовки.
     И тогда я наконец понял, что Кробастла в моей жизни больше нет. И что прогнал его — я сам. Не Илья-Муромец с мечом-кладенцом, не милиционер с чёрным пистолетом, а всего лишь я — пятилетний мальчик Лёша, который до сих пор ещё, стыдно сказать, иногда писается ночью.
     И мне сделалось чуть ли не до слёз грустно — зачем же я так долго, так уныло и бесполезно боялся?
     Ладно, сейчас бы с нежданным гостем разобраться. Кто бы это мог быть? У Никитича свой ключ, значит, к нему кто-то ломится. Придётся визитёра опечалить, тем более, старик не доложился мне, куда конкретно он ушёл расслабляться.
     ...А на пороге стоял не кто иной как настоятель храма, отец Николай. Вот и встретились!
     — Здравствуйте, Алексей Юрьевич, — не обращая внимания на мою растерянность, приветливо произнёс он. — А я, собственно говоря, к вам.
     — Заходите, конечно, заходите, — забормотал я, отступая от двери. — Я, право, не знаю, чем обязан.
     Сейчас, в тёмно-сером подряснике и стоптанных сандалиях, он казался куда проще, чем утром, на службе. Сразу видно, что и лет ему немало, и проблемы замучили, и язва, наверное, покою не даёт.
     Со двора неслышно появился Волчок, встряхнулся и коротко тявкнул.
     — Не обращайте внимания, батюшка, се зверь кроткий, — усмехнулся я.
     — Да мы с Волчком прекрасно знакомы, — благодушно пробасил священник, нагибаясь к псу и гладя того по лоснящейся тёмной шерсти. — Я эту живность ещё слепым щенком помню. Любит Федя собак, ну, и они ему взаимностью отвечают.
     Волчок вновь тявкнул — на сей раз подтверждающе. Посмотрел на меня каким-то оценивающим взглядом и не спеша удалился во двор — нести сторожевую повинность.
     — Видите ли, Алексей Юрьевич, мне надо поговорить с вами, — продолжил отец Николай, заходя в комнату. — Узнать местоприбывание ваше мне, как понимаете, труда не составило. Свойство маленьких городков — новости распространяются молниеносно.
     — Садитесь, батюшка, — пододвинул я ему единственный приличный стул, с изящно выгнутой спинкой. — Знаете, я, кажется, догадываюсь, о чём вы хотели поговорить.
     — Совершенно верно, — кивнул он. — О Мише Званцеве.
     — В таком случае вы второй.
     — Да? — с интересом протянул священник. — И кто же, если не секрет, мой предшественник?
     — Не секрет. Ваш знакомец Фёдор Никитич.
     — Не густо, — усмехнулся отец Николай. — Опасаются люди.
     — И чего же они опасаются? — я непроизвольно кашлянул.
     — По-моему, вы и сами догадываетесь, — усмехнулся отец Николай. — Но лучше перейдём к делу.
     — Минутку, — перебил его я. — У меня такое ощущение, что разговор наш выйдет долгим, так что я, с вашего позволения, чайник поставлю. У Фёдора Никитича варенье имеется, вишнёвое, сушки ещё в пакете оставались.
     — Не возражаю, — кивнул отец Николай. — Хорошое варенье у Феди, знаю, не раз гостевал... Честно говоря, Алексей Юрьевич, не представляю как начать. Опыта подобных разговоров у меня нет. Затрудняюсь даже сказать — к сожалению или... Но посудите сами. Я — настоятель храма святых первоверховных апостолов Петра и Павла. Семья Званцевых относится к моему приходу. Я отвечаю за их духовное окормление. И разумеется, мне никак нельзя оставаться в стороне от случившегося. Конечно, тут и моя вина есть — мальчик занимался сомнительными вещами, а я, его духовник, что называется, ни сном, ни духом. Званцевы, как вы уже, должно быть, поняли, люди не слишком воцерковленные, но тем не менее. По великим праздникам исповедовались, причащались. Как все. И у меня даже в мыслях не было, что за всеми их мелкими грешками скрывается что-то особое. Я их и знал-то не слишком хорошо.
     Вере Матвеевне, конечно, приходской совет помогал. Пособия выписывали раз в полгода, детские вещи, само собой. Тяжело ей приходилось, муж умер, двое мальчишек на руках, а работа на фабрике, между прочим, весьма вредная. Не то что до Возмездия, разумеется, но всё-таки здоровье своё она надорвала. Ну а старший её, Миша, мне всегда был симпатичен. Чувствовалась в нём какая-то, что ли, чистота. Он, конечно, на исповеди о многом умалчивал, это для подростков типично, но только одни это делают с ясными глазами, уверенные, что так и надо, а Михаил... Знаете, священнику всегда видно, когда человек стыдится своего умолчания. Так вот, Миша Званцев — стыдился.
     — Снимая снимал первичные показания, — заметил я, — мне пришлось поинтересоваться: не приходило ли ему в голову о своих необычных способностях рассказать на исповеди. Оказалось, ни о чём таком мальчик и не помышлял.
     — Ну, значит, о чём-то другом умалчивал, — покладисто согласился отец Николай. — Но заметьте, душа у него болела. А это, как вы знаете, свойственно хорошему человеку. Да... А теперь вот вскрылась эта история. Неприятная, конечно, история, но, думаю, Миша сделает из всего случившегося правильные выводы. Жаль, что всё так нелепо повернулось. Как вы, Алексей Юрьевич, представляете себе дальнейшие его перспективы?
     — Ну, что вам сказать, — задумчиво протянул я, снимая чайник с огня. — Будет, разумеется следствие. Мальчик не достиг ещё возраста полной уголовной ответственности, значит, скорее всего, его отправят в спецмонастырь. Видимо, до совершеннолетия. Потом вернётся домой. Конечно, останутся некоторые ограничения на учёбу, на работу. Но всё это вполне терпимо.
     — Спецмонастырь? — выделяя голосом слово "спец", переспросил отец Николай. — Я, кажется, что-то о них слыхал, но сейчас как-то не могу взять в толк. Не могли бы вы объяснить, в чём суть сего заведения? Похоже, с настоящим монастырём оно имеет весьма мало общего.
     — Мне, батюшка, тоже до сех пор не приходилось сталкиваться с ними, — осторожно начал я, — но судя по всему, это нечто вроде интерната с довольно строгим режимом. Для малолетних оккультистов, членов еретических сект.
     — Колония? — понимающе кивнул отец Николай.
     — Ну, можно сказать и так. Разумеется, без тех мерзостей, что были при плутократах и красных. Окормление воспитанников осуществляют опытные священнослужители. Вся деятельность спецмонастыря находится под регулярным архиерейским контролем.
     — Алексей Юрьевич, — неожиданно прервал меня отец Николай, — вы не замечаете, что сама ваша лексика сделалась вдруг сугубо официальной? И знаете, почему?
     — Самому интересно, — удивлённо ответил я.
     — А потому, видимо, что практически ничего о спецмонастырях вы не знаете. И, пытаясь убедить меня в доброкачественности сих заведений, повторяете чужие слова. Предназначенные, кстати, именно для успокоения масс. А вот мне представляется, что колония всегда колонией остаётся, как её ни величай. И нравы там практически не меняются. Духовное окормление — всё это, конечно, замечательно, однако в тамошних условиях его явно недостаточно. Да и к тому же, — он испытующе взглянул на меня, — известно ли вам, Алексей Юрьевич, что персонал в этих монастырях состоит отнюдь не из монахов?
     — Известно, батюшка, — усмехнулся я. — Всякой работой должны заниматься специалисты, а монашеское делание, как я полагаю, заключается в другом. Спасать свои души, молиться за весь мир — это одно, а заниматься несовершеннолетними преступниками — совершенно другое. Неудивительно, что высочайшим повелением спецмонастыри отданы в ведение УЗВ.
     — И вы полагаете, что пребывание там будет для Миши наилучшим выходом?
     — Полагаю, да. А вы могли бы предложить что-то иное, батюшка?
     — В принципе, — задумчиво протянул отец Николай, — приходской совет мог бы взять мальчика на поруки. В конце концов, настоящего оккультизма, с призыванием нечистого, с ритуалами — такого, насколько я понимаю, не было.
     — К сожалению, батюшка, настоящий оккультизм начинается именно с мелочей. Мишей бы скоро заинтересовались... большие люди. А противостоять их методам нелегко и взрослому, опытному человеку. Так что мы выбрали меньшее из двух зол.
     — Вот как? — испытующе прищурился отец Николай. — Не кажется ли вам, что когда мы это самое делаем — из двух зол выбираем, то и добра больше не становится? И уж во всяком случае, когда касаемся дела духовного — а мы с вами именно о таком деле говорим, нельзя в эту ловушку попасть. Если это зло — так зачем к нему примеряться? Ну выбрали вы это меньшее зло, остались с ним. Возникает лишь один вопрос — а с Господом-то вы остались? С Тем, Кто не терпит никакого зла?
     — Ну, это вы, батюшка, перегибаете, — я был поражён примитивностью его логики. Интересно, он хоть семинарию-то кончал? — Не выбирать из двух зол — значит, совсем ничего не делать. Пусть, мол, всё идёт как идёт, а мы постоим в сторонке. Только вот на Страшном Суде как потом ответим? Отказ от выбора — это ведь тоже выбор, батюшка. Причём самый лёгкий.
     — А всё же я не понимаю, — не сдавался отец Николай, — кому стало бы хуже, возьми мы Мишу на поруки? Он, естественно, покаялся бы, перестал заниматься этим своим ремеслом, да и наблюдали бы за ним. Теперь, когда известные события случились, он на виду. Никто бы из взрослых оккультистов никуда бы его не затянул. Я вам обещаю. Тем более, тут вам не Столица, свежий человек всегда заметен...
     — Вот теперь-то, после "известных событий", — выделил я голосом обтекаемую батюшкину фразу, — им обязательно заинтересуются. Если, конечно, не изолировать. А насчёт "на виду"... Отец Николай, ну за кого вы нас в Управлении принимаете? Мы же профессионалы, поймите это. Мы знаем, как можно выйти на человека, минуя любые преграды. А уж в вашем-то городке — и подавно. Вы могли бы следить за мальчиком круглосуточно, всем приходом, — а так или иначе проглядели бы. Не забывайте, кто помогает нашему противнику.
     — Да я и не забываю, — усмехнулся отец Николай. — Только и вы не забывайте, Кто помогает нам.
     — На Бога надейся... — вздохнул я. Ну почему он никак не хочет понимать очевидного? — Нельзя же всё на Него перекладывать, батюшка. Это уже не вера в Промысел получается, а элементарный фатализм. И уход от ответственности, между прочим. Мы, в Управлении, понятное дело, далеко не ангелы, своих нестроений у нас хватает, и в избытке, но, по крайней мере, мы не даём гарантий там, где гарантий не существует.
     — В том числе и гарантий, что выдержите меру? — прищурился батюшка.
     — То есть? Не понял вас.
     — Я говорю насчёт самого вашего метода — насилия. Поймите, Алексей Юрьевич, я же не отвергаю его в принципе, но вот борясь с работой антихристовой силой меча — выдерживаете ли вы меру? Помните, у апостола в послании к Ефесянам — несть наша брань к плоти и крови.
     — Апостол Павел, между прочим, и другое говорит — начальник суть Божий слуга, тебе на добро. Аще же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое.
     — Так ведь там, Алексей Юрьевич, не о том зле говорится, — с мягкой улыбкой возразил священник. — Я понимаю, когда речь идёт о сатанистах, которые детей похищают, убивают случайных свидетелей шабаша, подкупают чиновников и прочее — тут вам и меч в руки, и автомат, и кто бы спорил? Ведь явное же зло, материальное. Такие вещи и светское законодательство преследует в любой стране. А только вот мальчик Миша Званцев ни жертв никаких не приносил, ни храмов не осквернял, а вы его — в камеру. А потом следствие, и не уверен, что все следователи у вас, в Управлении, такие порядочные, как вы. Сами же знаете, что грубее, то эффективнее. И спецмонастырь этот, попросту говоря, зона, и колючая проволока, небось, вдоль забора тянется. Вам разве не жалко парня, сердце разве не болит?
     — Жалко, конечно, — вздохнув, признался я. — И сердце покалывает. Но кроме сердца, у меня ещё и голова имеется. И я понимаю, что не всегда стоит доверять своим порывам. Вы уж простите, батюшка, я, возможно, резок. Но только после оно боком выйдет.
     — А чему же тогда доверять, Алексей Юрьевич? Должностным инструкциям? Я старше вас, должно быть, раза в два, так на моей памяти их столько поменялось, а сердце — оно всегда при мне. И Господь со мной через него говорит. Думаю, и с вами тоже. А инструкции... Их люди пишут.
     — Так по-вашему, Управление вообще не нужно? — чувствуя, что закипаю внутри, тихо произнёс я. — И мы, выходит, не различаем Божьих повелений? Знаете, когда мы присягу давали, владыка Пафнутий в своём слове сказал — ребята, помните всегда, что вы — боевой отряд Церкви.
     — Прямо так и сказал? — чуть ли не испуганно переспросил отец Николай и осенил себя крестом. Помолчав, хмуро произнёс:
     — Что ж, неудивительно. А раньше говорили — вооружённый отряд партии. Это про ЧК. Схожесть лексики далеко не случайна, Алексей Юрьевич. Вообще, должен вам сказать, это всё очень неоднозначные вопросы. И говоря откровенно, а я чувствую, с вами можно — так вот, говоря откровенно, то, что произошло десять лет назад, с церковной точки зрения можно оценивать весьма неоднозначно. Что-то, разумеется, пошло стране нашей во благо, а что-то, увы, наоборот. Да и Церковь отнюдь не во всём выиграла, если уж светским жаргоном пользоваться.
     — Знаете, — не удержался я, — несколько странно слышать такое от священника.
     — А многие ли священники говорили с вами откровенно? — испытующе глянул на меня отец Николай. — Кто, разрешите полюбопытствовать, ваш духовник?
     — Протоиерей Аркадий, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Старом Логу.
     — Тесен мир, — непонятно усмехнулся священник. — Знаю немножко отца Аркадия. Духоносный батюшка, да. Вам, можно сказать, повезло. Но ведь подобные темы вы с ним не обсуждалили, так?
     Я молча кивнул.
     — А по своей инициативе немногие решатся на такую откровенность. Можно и сана лишиться, да и не только. Но вам, Алексей Юрьевич, я верю, иначе и не стал бы просить за Мишу. Вы, надо полагать, не напишете рапорт об опасных настроениях протоиерея Николая Пчелинцева. Впрочем, в любом случае я отвечаю за эти слова и перед Богом, и перед своей совестью. Так вот, не пугайтесь того, что я сейчас скажу, но... Подумайте, долго ли продержится наша православная Держава?
     — С чего бы это ей развалиться? Экономика успешно восстанавливается. Внешний долг выплачен. Сами знаете, чего это стоило, но — выплачен.
     — Да, стоило это всего лишь отдачи в бессрочную концессию наших рудных и нефтянных регионов... Только не все об этом знают, ещё бы, ведь информационный баланс.
     — Зато армия — она у нас вполне способна разобраться с любым агрессором.
     — Ох, Алексей... Простите, что уж без отчества, но вы ещё так молоды. А что касается Державы, так не вторжение извне нам угрожает. Никто воевать не полезет, внешний мир нас вроде как вычеркнул с глобуса, мы ему не мешаем, он нас не трогает. Да сейчас, после событий 2000-го, у любого политика хватит ума, чтобы не нажать кнопку. Дело-то в другом. Возмездие проводилось очень хорошими, чистыми людьми, тут я не спорю. Но минуло десять лет — и где они? Государь по-настоящему православный человек, предстоятель за народ перед лицом Божиим. Но он чудовищно одинок, и все его указы, будь они самыми что ни на есть верными, проходят через миллионы чиновничьих рук. А к этим рукам год от году липнет... всякое...
     Иссякает, Алексей Юрьевич, начальный-то импульс, и скоро наша страна будет лишь притворяться православной Державой. То есть что касаемо Державы — тут без притворства. Державность, она в крови. А вот православие для многих, увы, для слишком многих станет вывеской. И тогда любого толчка достаточно, чтобы пошли разматываться события. Сто лет назад красные только потому и сумели перехватить бразды, что наши прадеды устали быть христианами. Наши дети тоже устанут. И тогда... Подумайте, Алексей, что случится тогда даже не со страной, а с нами, с Церковью? Начнутся такие гонения, что те, прошлого века, просто чепухой покажутся.
     А может, и того хуже получится. Безо всяких гонений, просто нам уже не будет веры. Почти все отвернутся от Церкви, пойдут мимо. Вы понимаете, что пойдут путём погибели, я это понимаю, но они-то не поймут. Снова нас, христиан, будет жалкая горстка, как в первые времена. И я спокоен за тех, кто сумеет остаться верным. Дело в других, в погибающих. Их жалко. А если тогда, через двадцать лет, через пятьдесят, пускай даже спустя столетие, спросят, кто виноват? Что вы скажете потомкам, Лёша? Что вы не напрасно носили православный меч? И сами не заметили, как превратился он в православный кнут?
     — Я одного только не понимаю, батюшка, какой практический вывод следует из всех этих фантастических гипотез? — терпеливо произнёс я. — Мы ведь, кажется, начинали разговор о Мише Званцеве. Так вот, хочу внести ясность. Я — всего лишь исполнитель конкретного задания. Не в моей власти прекратить дело, отдать мальчика вам на поруки, выпустить его из КПЗ. Завтра за ним приедут сотрудники из столичного Управления и увезут его. Будет следствие. Ну конечно, я приложу к рапорту своё личное мнение, что в этом деле нецелесообразна излишняя строгость.
     Но моё мнение ничего не решает, поймите это. Я вообще не из следственного отдела, моя работа — с автоматом за сатанистами бегать, я силовик. Просто сейчас кроме меня некого было откомандировать. Потому ещё раз говорю — я ничего не решаю. Попробуйте, конечно, послать письмо начальнику Управления, а ещё лучше — прийти на судебное разбирательство, высказать своё мнение. Только, боюсь, суда и не будет, Мише ведь только тринадцать, так что в спецмонастырь его направят административным порядком. Возможно, вам, как его духовнику, сообщат адрес монастыря и даже разрешат навещать его. Но больше ничего сделать нельзя.
     — Что ж, — допивая чай, согласился отец Николай, — раз уж нельзя, так нельзя. Я, простите, поначалу не так всё понял. Думал, дело-то мелкое, можно и местными силами решить. Ну ладно, — поднялся он. — Спасибо за угощение, но пора и честь знать. Вы уж, Алексей Юрьевич, на меня не обижайтесь, я, кажется, много лишнего наговорил. А впрочем, может, оно и не зря. Всего доброго вам. Если когда ещё появитесь в наших краях, заходите. Буду рад с вами повидаться.
     Он аккуратно отодвинул стул и как-то вдруг сразу оказался возле двери. Плавным движением — как, должно быть, заходя в алтарь на службе, толкнул её. Оттуда, из полынной тьмы, дохнуло вдруг на долю секунды ледяным звёздным ветром — и высокая фигура священника растворилась в этой черноте.
     — Доброй ночи, батюшка! — запоздало крикнул я вслед. Ещё спустя полминуты мне пришло в голову, что я забыл взять у него благословение. Точно я не православный человек, а ковбой с дикого Запада.
     ...Теперь вот и отец Николай. Что старик, что священник... И все они глядят на меня строгими глазами и требуют абсолютно невозможного. Точно я не рядовой исполнитель, а по крайней мере начальник Следственной части. Имею власть распять его и власть отпустить его. Однако у меня и аналогии... А даже если бы и мог, что бы это изменило?
     Легко было отцу Николаю рассуждать о ненужности Управления, но я-то знал, как быстро превращается такое милосердие в попустительство врагу. Ему не приходилось глядеть в мутные, залитые ненавистью глаза Рыцарей и Адептов. А ведь половину этих несчастных, если не больше, можно было вовремя спасти. Если бы не жалость глупой бабки, что кладёт горячую грелку на больной живот внучонка. А у того — перитонит. Если бы не жонглировали словом "свобода" те, кто до настоящей свободы не дорос. Что лучше — годы спецмонастыря или адская вечность?
     А ведь оставь я Мишку на свободе, именно ею бы дело и кончилось. Смешно мне было слушать отца Николая, все эти его "взять на поруки" да "наблюдать за развитием мальчика". Опытному оккультисту достаточно было недели, чтобы пролезть сквозь все приходские заслоны. Интересно, а про внушение на расстоянии батюшка что-либо слышал? А знает ли он, что Адепты, к примеру, могут менять внешность? Что под видом доброй тётушки из прихода в дом Званцевых мог просочиться кое-кто совсем иной? Что в сознание пацана можно внедриться через ту же непутёвую его мамашу, через школьных приятелей или учителей. Их батюшка, надо полагать, тоже способен контролировать?
     И значит — я прав. В конце концов, Промысел о Мишке, наверное, в том и заключается — проведя через мытарства спецмонастыря, спасти его пока ещё чистую душу. Да и что такого в монастыре, чего нельзя было бы выдержать? Ладно, я понимаю, спецмонастырь — заведение особое. Там без строгости просто нельзя — ребятишки-то необычные, кто телепает, кто ясновидит, а кто уже и колдует по-настоящему. С ними лишь только ослабь — попросту разбегутся, и никакая колючая проволока не удержит. А то и хуже — устроят там, под монастырской крышей, семинар по обмену опытом. Чтоб творить им совместное зло потом... Конечно, лучше бы своими глазами увидеть, но это необязательно — сейчас в моей памяти всплыли рассказы Толика Хлыстова, он в таком вот монастыре полтора года пахал в роте внешней охраны. У них, говорил он, порядок закручен железный, если что не так — сразу в карцер... А что там, в карцере, можно лишь предполагать.
     И всё же это меньшее зло... Меньшее... Батюшка ведь как сформулировал: выбрали меньшее зло, и остались с ним, со злом. А Господь совсем в другом, получается, месте.
     Я взглянул туда, в другое место — на полочку с иконами. Лик Спаса-Вседержителя смотрел на меня из медной позолоты оклада, а мне почему-то неловко было отвечать ему взглядом. Словно сомнениями своими я надорвал связующую нас невидимую ниточку. И лишь горячей молитвой можно всё исправить. В конце концов, мне ещё и Григорий Николаевич в интернатские времена говорил — если не знаешь, как быть, помолись от сердца, искренне, а после заметь, что первое в голову придёт. Это и будет Божий ответ.
     Сейчас только Божий ответ и мог вытянуть меня из жадно всасывающей воронки. А та открылась незаметно, и я лишь сейчас понял, что барахтаюсь среди невидимых, но плотных волн, и неумолимая сила тяготения тащит меня вниз, на чёрное илистое дно, где безнадёжность и безумие. Всё, что казалось мне широкой палубой, обернулось наспех сколоченным плотиком, и конечно, первая же волна разнесла его по брёвнышкам. Я мог сколько угодно убеждать себя, что поступаю правильно, а даже если и не так — откуда мне знать Божий замысел об этом мальчишке, а к тому же я давал присягу, целовал крест — и значит, долой сомнения.
     Но чем больше я накручивал себя, тем яснее проступала откуда-то из, казалось бы, наглухо запертых уголков души уверенность — на самом деле всё совсем не так, я просто-напросто причусь за частокол привычных доводов. От чего же я прячусь? От Божьего взгляда? От самого себя? Кто прав — я, ночными засадами, ужасом "музыкальных шкатулок" и прочей дрянью оплативший свою правоту, или вот этот здешний батюшка, имеющий дело лишь с мелкими грешками населения, наверняка и в глаза не видавший настоящего сатаниста? Все его аргументы разбить было несложно, недаром в Училище столько часов выделялось на теоретические дисциплины, едва ли не в семинарском объёме.
     И однако чем дольше мы спорили, тем больше хотелось мне оказаться неправым, и отбивать батюшкины доводы было неприятно. Саднило в душе.
     ...Я встал перед иконами, помолчал. Читать вечернее правило сейчас уже не стоило, сейчас мне был нужен ответ. Надо было сбросить всю шелуху, всё мелкое и пустое, и услышать в себе тишину. Божье слово произносится в молчании. И я ждал этого слова, не разжимая губ, я глядел на потемневшую икону, а Он глядел на меня оттуда, из невероятной дали — и молчал.
     — Ну и как мне теперь быть, Господи? — шепнул я пересохшими губами. — Видишь, всё летит и рушится, я сам уже ничего не понимаю, что правильно, что нет. Я целовал твой крест и давал присягу. Да, не щадя живота своего. Как Андрюшка Зайцев, которому Адепты четыре часа вытягивали кишки. Специальными щипцами. Или Володька Чебрицын, угодивший на базальтовый стол Рыцарей. И знаешь, лучше бы я оказался на их месте. Я не боюсь ни боли, ни смерти, я всё-таки верю, что там, за порогом, увижу Твоё лицо, хоть и сидит у меня внутри гадкое насекомое, но ведь есть же и свет, и я полагаюсь на молитвы Пречистой Твоей матери, они защитят меня на воздушных мытарствах. Но сейчас-то мне куда, Господи? Я давал присягу бороться со всеми проявлениями бесовства, но вот этот мальчик, Мишка, он же пока ещё твой, Господи, все мои предположения, что его окрутят сатанисты — так ведь это будет потом.
     Я знаю, что будет, слишком много примеров тому, но сейчас-то он чист. И его, значит, надо загнать в клетку, поломать ему жизнь, обречь на страдания? Они спасают, страдания, но почему именно я должен запустить их пружину? Мир во зле лежит, и страдания и так будут, пока Ты не придёшь и не прекратишь всю эту нашу немощь и боль. Ты Сам говорил — горе миру от соблазнов, но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит. А что приходит чрез меня? Что, если этот здешний батюшка прав, и мы, в Управлении нашем, только играем в спасателей веры? Что можем мы такого, чего не можешь Ты? Уж не гордыня ли руководит нами? Но как иначе? Молча смотреть, как лютует зло? В чём наша, нет, моя ошибка, Господи? Ты привёл меня сюда, именно меня, значит, есть тут какое-то Твоё желание обо мне, есть что-то, что я должен сделать для Тебя. Не потому, что инструкция обязывает, не потому, что люди советуют, а просто — Твоя воля. Я должен понять её, но как? Ты не отвечаешь мне, а время бежит, утром приедут за Мишкой, я сдам его с рук на руки — и всё, поезд ушёл?
     Ответь, Господи, что я должен делать — и дай на это силы, потому что собственных-то сил мне не хватит, мы все хотим совершать подвиги там, где что-то можем, играть на своём поле — а Ты посылаешь нас совсем в другую сторону, где мы слабы и жалки, где всё валится из рук, и нет ни сил, ни умения, а потом оказывается, что всё это каким-то непостижимым образом находится — потому что даёшь их Ты. Дай и сейчас, Боже, помоги мне сейчас, вразуми, снизошли благодать Свою, чтобы решиться на то, что ещё мне не открыто, но я прошу Тебя — открой. И сделай за меня то, что у меня самого уж никак не получится. Господи, мне жалко этого пацана, я не хочу, не хочу отдавать его на страдания, ведь он — это как-будто я сам десять лет назад. Ты спас меня тогда, послал мне Григория Николаевича, Серёжку, так теперь Ты меня посылаешь к Мишке — зачем? Для того ли, чтобы отправить его на следствие? Это мог сделать кто угодно, незачем было посылать меня. Но вот — я здесь, и я — перед Твоим лицом, и доверяю всего себя Тебе. Ты любишь меня, и Мишку этого любишь так, как я даже и вообразить себе не могу. Ты за нас пошёл на крест, и Ты — можешь нас спасти. Поэтому пусть будет воля Твоя. А я — пойду туда, куда пошлёшь.
     Я замолчал, и Он, на иконе, молчал тоже. Какая-то необыкновенная тишина сгустилась вокруг, и я вдруг понял, что в комнате я не один. Кто-то стоит рядом, и смотрит на меня. В полутьме Его глаза были не видны, но почему-то я знал, что сквозит в них неизбывная, неизмеримая ничем земным грусть.
     И что мне теперь делать? Я понимал, что надо молиться дальше, до изнеможения, до обморока, до кровавого пота — молиться, пока Господь не откроет Свою волю.
     Но что-то перегорело во мне, и сил никаких не осталось, в голове гудело, точно там, внутри, кто-то лупил тяжеленным молотом по упрямой стали, а стоило закрыть глаза — и плавали в черноте синеватые пятна. И вместо того, чтобы продолжать молитву, я сам не заметил, как оказался под одеялом, и последнее, на что меня ещё хватило — это прошептать: "В руци твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой..." А потом — невидимый смерч закружил меня, и понёс, понёс в безразмерное никуда.

Глава 9. Юг там, где солнце.

     Серое лезвие шоссе истончалось у горизонта, у края невысоких, обросших синеватым сосняком холмов. По обеим сторонам тянулось ржаное поле, среди добела высветлившихся колосьев то и дело торчали бурые пятна — вымахали-таки упрямые сорняки, непременный бурьян в компании с порыжевшим конским щавелем, и оттого поле казалось плоским недожаренным блином.
     Не хотелось и думать о той сковородке, где всё это происходит. Маленький, непривычно-синий солнечный диск намертво вплавился в блёклое небо, и исходили от него тягучие волны жара.
     Автомат висел у меня на плече, по-уставному. Короткое движение — и он уже в руках, готовый к бою. Только вот с кем тут вести бой? Противника не предвиделось, и всё-таки я знал, что скоро, очень скоро оружие потребуется.
     Впереди, в трёх шагах от меня, брёл по дымящемуся асфальту Мишка. Он не слишком торопился, да и некуда ему было спешить, тем более, что шею его перехватывала тугая верёвочная петля. Другим концом я предусмотрительно обмотал свою левую руку. Хорошая была верёвка, точнее, капроновый шнур, полторы тонны держит на разрыв...
     Он тоже это понимал и шагал не оборачиваясь. Загорелая его спина поблёскивала капельками пота, и перечёркивали её кривыми зигзагами багрово-фиолетовые рубцы — точно навсегда застывшие молнии. Ещё не до конца запёкшиеся, набухшие, они сочились густыми бусинками крови. Странно, что после таких побоев Мишка вообще способен был идти, но, тем не менее шёл, упрямо опустив голову, равномерно дёргались острые лопатки, и налетающий иногда лёгкий ветерок трепал его белобрысые, с едва заметной рыжинкой волосы.
     Всё было правильно и безнадёжно. Я понимал, что должен вскоре сделать, едва дойдём до места. Ничего не попишешь, именно сюда указала деревянная стрелка, и лучше уж я, чем кто-нибудь. Хотя при одной мысли об этом желудок начинало крутить.
     Солнце равнодушно поливало нас невидимым огнём, воздух дрожал, прокатывался сквозь нас упругими слепыми волнами, словно кто-то огромный дышал прерывисто и страшно.
     А серое в извилистых трещинах шоссе курилось синеватыми дымками, и точно мышцы под слоновьей шкурой, подрагивали ломкие тени колосьев. Порою мне казалось, что ещё немного — и разломится асфальт, полезет из невозможных глубин оголодавшая, дождавшаяся-таки своего часа стая.
     Вот ещё совсем немного, еще десяток шагов — и...
     Что-то упругое толкнулось мне в грудь, я резко остановился, и рука сама собой потянулась за автоматом, а потом вдруг дёрнулся во мне какой-то нерв, и заплясали в глазах жёлтые пятна, я вскинул голову — и замер.
     Впереди, шагах не более чем в пяти, стоял высокий худой старик в снежно-белой пресвитерской ризе. Он опирался на длинный, с загибающейся рукоятью посох и спокойно смотрел на меня.
     Ни старик, ни его посох не отбрасывали тени.
     Я осторожно взглянул в Мишкину сторону — тот, кажется, был не особо удивлён, но только, — внезапно понял я, — разжалась в нём тоскливая пружина ожидания, и лицо его — не видя, я знал это совершенно точно, — осветилось вдруг нерешительной улыбкой.
     А ещё я знал, кто стоит рядом.
     Это был действительно он, иеромонах Пётр, испарились и разделявшие нас девяносто лет, и мост, откуда его сбросили, и даже первая моя мысль — это лишь сон, — и та растаяла в обволакивающей нас горячей дымке.
     Почему-то стало очень трудно дышать, и слезились веки — я так и не мог отвести взгляд от серых, внимательных стариковских глаз. Огромное расстояние было между нами, я понимал это, но понимал ещё — сейчас нет уже ни километров, ни дней, и что пять шагов, что сотня лет, всё одинаково неважно.
     Отец Пётр между тем медленно поднял свой посох — и я не понял, как это случилось, но грудь мою сотряс непредставимой силы удар, это не было больно, я не успел даже и испугаться, но что-то сильнее страха и боли вошло в меня. С костяным треском рвалось что-то внутри, звенели в ушах одному лишь мне слышные колокола, волна смертельной, одуряющей тоски накатилась — и тут же схлынула, сменившись вдруг чистой, неотменимой радостью, точно просыпаешься солнечным весенним утром, и впереди — бескрайний, наполненный теплом и ветром день.
     А ещё спустя мгновение я увидел солнце — огромное, оранжево-чистое, оно висело почему-то совсем не там, где секунду назад — всё вдруг стало иначе, лево и право поменялись местами, горизонт отодвинулся далеко-далеко, и сводящий с ума жар обернулся мягким, разлитым в воздухе теплом.
     А посох отца Петра направлен был теперь вправо, туда, где поселилось похожее на спелый апельсин солнце. Туда, — понял я, проследив взглядом направление.
     Туда, беззвучно подтвердил отец Пётр, уходя в полуденный воздух. Секундой спустя его уже не стало, и ничего не было — ни шоссе, ни поля, ни солнца — но продираясь сквозь густую, липкую черноту, я всё же помнил: туда!
     Лёгкий, точно семя одуванчика, лунный луч скользнул по моей щеке. Точно звал куда-то, вытягивал из плотной тьмы.
     Я открыл глаза.
     Круторогий месяц, казалось, приклеился к оконному стеклу, заливая комнату слабым, розоватого оттенка светом. Едва ощутимый ветерок трепал занавески, и пахло растёртой между пальцами полынью.
     Себя я обнаружил скрючившимся на диване. На полу валялось скомканное одеяло. Так вот, выходит, и заснул не раздеваясь? Сколько же времени сейчас?
     Оказалось, второй час ночи. Недолго, значит, я спал.
     Однако за это время успел уже вернуться культурно отдохнувший Никитич — из приоткрытой двери в дальнюю комнату слышался его мощный, с невнятным присвистом храп.
     Я резко поднялся, задев локтем выгнутую спинку стула.
     Странно, но не было чувства, будто это наяву. Напротив, и осторожный лунный свет, и храпящий дядя Федя, и негромко скрипнувшая половица — всё казалось ненастоящим, словно я, вырвавшись из той, запредельной и жадной тьмы, провалился в чей-то чужой сон, а настоящий мир остался там — на пшеничном поле, где к круто изгибавшемуся горизонту катилось рыжее солнечное колесо, и высокий старик в белой рясе направил посох туда, где...
     Я и теперь чувствовал это странное направление — его и можно-то было только чувствовать, настолько неуместными сделались слова. Меня точно тянуло куда-то на пульсирующей в темноте ниточке. Здесь, в сонном домике Фёдора Никитича, просто нельзя было больше оставаться. С каждой секундой я понимал это яснее и яснее.
     Неужели этот сон послан мне как ответ? Значит, вот так, Господи? Но что же дальше? И вообще, Ты ли мне ответил? Или...
     Огонёк лампадки едва заметно трепетал во тьме — точно колыхались желтовато-зелёные крылья осторожной бабочки. И оттуда, с невидимых сейчас икон, глядели в меня бездонные глаза.
     — Да будет воля Твоя, Господи, — прошептал я, осеняя себя крестным знамением. — Пресвятая Богородице, помоги мне, убереги от всякого зла...
     И ничего не случилось. Всё так же дрожали на дощатом полу пятна лунного света, чуть слышно свиристела за окном какая-то птица, умиротворённо храпел в дальней комнате загулявший Никитич. Разве что немного ярче вспыхнула догоравшая лампадка, да и то — не померещилось ли?
     Но всё так же дёргалась, звенела светлая ниточка, звало меня загадочное направление.
     Только вот куда направлен был посох? И что случилось на поле до перевернувшего меня удара? Кого я вёл? Или наоборот?
     Мишка!
     Меня точно подбросило упругой, острой волной страха. Потому что я знал — Мишке сейчас плохо, и если я промедлю хотя бы миг, тогда... Что тогда, я не решался даже и подумать, как и не думал о том, откуда всё это знаю, просто знал так же непреложно, как и то, что солнце взойдет очень скоро, и поэтому просто нельзя опоздать.
     Так, сумку на плечо. Дверь Никитич, разумеется, запер на толстую, продетую в стальные скобы суковатую палку. Вынимать её — скрипу не оберёшься, а мне ещё не хватало со стариком объясняться — тем более, когда и сам ничего уже не понимаешь.
     Я тихонечно поднял шпингалет, перемахнул подоконник и приземлился в саду, на выложенную обломками кирпича дорожку. Теперь мой путь лежал в полицейскую управу — туда, именно туда тянула меня тайная ниточка, туда смотрел стёсанный о камни тысячи дорог железный наконечник посоха.
     Какая-то быстрая тень скользнула ко мне, ткнулась в ладонь и жарко задышала.
     — Прощай, Волчок, — шепнул я, погладив густую спутанную шерсть. И быстро зашагал к калитке. Не было нужды оборачиваться — я и так знал, что в спину мне глядят внимательные жёлтые глаза.
     Отмахиваясь от комара, я случайно бросил взгляд на правую руку, где фосфорицировала слабым зеленоватым светом стрелка маминого компаса. Почему-то ей вздумалось вращаться, и она вертелась с бешеной скоростью, точно север оказался сразу со всех сторон.
     ...Пустынны были улицы ночного Барсова. Даже собаки, в отличие от вчерашнего, не брехали — угомонились уже, а петухам не пришло время кричать. Никто не видел бегущего по тёплому асфальту парня, а даже если бы и увидели — мне-то что с того? Теперь, чувствовал я, пошла совсем другая игра.
     Возле двухэтажного особнячка полицейской управы подслеповато горел неоновый фонарь — вспыхивал, мигал пару секунд, и вновь разгорался в полную силу.
     Дверь в дежурную часть, разумеется, была заперта. Пришлось давить на едва заметную в тени кнопку звонка. Тот противно загудел, а я приготовился сам не зная к чему. Понятия не имел поручик Бурьянов, что сейчас скажет коллегам и чем всё это кончится.
     На пороге появился заспанный, немолодой уже капрал, в расстегнутой гимнастёрке, но тем не менее в сползающей на бритый затылок фуражке.
     — Тебе чего? — неприветливо осведомился он, кинув на меня скучный взгляд. Так обычно смотрят на таракана, которого и стоило бы раздавить, и рук пачкать не хочется.
     — Поручик Бурьянов, УЗВ, — процедил я, сунув ему под нос раскрытую корочку.
     — Ну и чего? А я, может, Папа Римский, — буркнул служивый. Он, видимо, решал про себя нетривиальную задачу — спустить ли странного визитёра пинком с крыльца, или всё же действовать по давно и крепко забытому уставу.
     — Тебя что, капрал, в детстве крысиным ядом перекормили? — рыкнул на него я, протискиваясь в помещение. — Или не проснулся? Я командирован столичным УЗВ, уяснил?
     Будь на его месте вчерашний дежурный, мне не пришлось бы ломать комедию, теряя драгоценное время. Но этот валенок, похоже, вообще был не в курсе ситуации. А я-то, наивный, полагал, что раз уж в маленьком городке новости разносятся мгновенно, то до всех и долетают.
     Уже в дежурке, при свете, капрал, наконец, сумел разобраться в моей корочке. Кивнув, он сунул ее обратно и поинтересовался:
     — Ну, и чего стряслось, поручик? Чего среди ночи припёрся?
     Да, наша служба с полицией не в лучших отношениях, это никак уже не исправишь, это наследственное. Однако хамов надо учить.
     — Смирна-а! — рявкнул я, прожигая взглядом одуревшего дяденьку. — Ты, ведро поноса, перед офицером УЗВ стоишь! Я тебя в две секунды в такое место заделаю, где и свинарник раем покажется! Ну-ка, доложи как следует!
     Подействовало. Служитель порядка подтянулся, отдал честь и отрапортовал:
     — Старший капрал Синюхин, дежурный по гороской управе. Слушаю вас, господин поручик.
     — Уже лучше, Синюхин, — снисходительно кивнул я, усаживаясь на скамейку для посетителей. — Значит, так. У вас тут в КПЗ содержится Званцев Михаил, проходит по нашему ведомству. Мне приказано срочно транспортировать его в столицу. Так что давай, выводи, и поживее.
     — Так чего же среди ночи, господин поручик? — удивился Синюхин. — Как же вы его повезёте? Поезд на Столицу только в восемь двадцать пять.
     Судя по его скривившейся роже, капралу вся эта история ужасно не нравилась. Видно, не столь уж он был и туп, и чуял — чем бы дело ни кончилось, именно он окажется крайним.
     — Как повезу, не твоя забота, Синюхин, — усмехнулся я. — У нашего Управления свои каналы. От тебя требуется всего лишь задержанного привести и сдать мне с рук на руки.
     — Не знаю я, господин поручик, — заюлил дежурный, — нештатная всё же какая-то ситуация. Я сейчас начальнику позвоню, пусть он решает.
     Вот только тупого здешнего майора мне сейчас и не хватало.
     — Ты что же, козёл, не понял? — взяв капрала за ворот, я легонько его встряхнул. — Времени нет на звонки, усёк? Давай, выводи пацана.
     — Но-но, не хватайтесь, я при исполнении, — отодвинулся от меня Синюхин, и потная его ладонь зачем-то потянулась к кобуре.
     Вот так, значит? Ладно, снявши голову, по волосам не плачут.
     — Только плохо что-то исполняешь, я погляжу.
     Чего он ожидал менее всего, так это короткого, без замаха, удара под основание черепа. Ладонь моя словно сама вывернулась, ввинтилась в ставший ощутимо плотным воздух, и грузное тело дежурного аккуратно сползло по стеночке. Жить будет, и даже инвалидом не станет, только вот в себя придёт не скоро. Что ж, сам напросился.
     Выдвинув ящик стола, я обнаружил целый ворох ключей. Не будь на каждом латунной бирочки с номером, мне пришлось бы туго. А так — порядок, если только Мишку никуда из двенадцатой не перевели.
     — Ты пока, Синюхин, здесь посиди, — негромко посоветовал я бесчувственному телу. — О жизни поразмысли. О субординации, и вообще. А я и сам справлюсь.
     Отыскав ход на лестницу, я спустился на два пролёта вниз, и всё тем же пыльным и пустынным коридорчиком дошёл до массивной двери с табличкой "12". Что делать дальше, я не имел понятия. Просто надо увести отсюда Мишку. Куда? Уж не в бескрайнее ли пшеничное поле из недавнего сна? Это было даже не смешно. Я сглотнул, и, прежде чем вставить ключ, зачем-то откинул стальную задвижку глазка.
     Да, печальные дела творились в камере.
     Двое плечистых субъектов, привалив пацана к кровати, сжимали ему локти, а третий, заплывший жиром амбал, стоял вполоборота к Мишке, поигрывая чем-то длинным и гибким. Приглядевшись, я опознал сложенный вдвое телефонный провод.
     ...В глубине души ожидал чего-то подобного. Местные сотруднички, похоже, включилось в игру. Полисы настучали. Хоть и грызутся между собой наши конторы, но местный патриотизм, надо полагать, перевесил. Урвать у столичных инициативу — и любой ценой. Пока не стало поздно. Здесь тоже знают правила закулисных игр. Хотя даже мне понятно, что игроки из барсовчан плохие.
     Теперь главное — открыть дверь быстро и по возможности тихо. Это как раз оказалось несложно.
     Потный мордоворот, почуяв неладное, тут же вытаращился на меня тусклыми, ничего не выражающими глазками-щёлочками. Вот уж кого не ожидал он увидеть!
     Впрочем, входить с коллегами в объяснения я не стал. Включилась отработанная бесчисленными тренировками программа. Нырок влево, осторожный захват, мгновенный рывок с поворотом корпуса — и слышится треск ломающейся кости, жирный уже на полу, и удивлённо оборачиваются те двое, у них совсем плохая реакция, может, и не наши люди? Или здесь, в глубинке, таких и набирают в низовой состав? Ладно, думать некогда, одновременный удар в прыжке — так, под подбородки, это больно, я знаю, зато полезно. Для гарантии — краем стопы по почкам, не в полную силу, конечно, калечить мне не хотелось, но так будет лучше для всех.
     Я шумно выдохнул, расслабляясь. И наткнулся на растерянный Мишкин взгляд — ну совсем как в том сне. Правда, что сильнее походило на сон — тогда или сейчас, я уже не понимал.
     — Ты как, живой? — выдавил я непослушными губами. — Эти дуболомы ничего не успели натворить?
     — Да нет, — мотнул головой Мишка. Он, как и в прошлый раз, забрался с ногами на кровать и недоумённо смотрел на сваленные, точно мешки с мукой, тела.
     А ведь намёрзся он тут, неожиданно подумал я. Подвал — он и летом подвал, знобкий холодок тянется по полу, и пускай там, за стенами, всё плавится от жары — здесь от силы каких-нибудь градусов двенадцать. Если не меньше. Значит, так здесь и просидел больше суток — в шортиках и футболке? Впрочем, кого это здесь волнует?
     — Вот что, Михаил, — торопливо сказал я, — некогда сейчас говорить. Пошли. У нас очень мало времени.
     — А куда? — протянул он обречённо. Похоже, ничего хорошего от жизни мальчишка не ожидал. Но успокаивать его и в самом деле было некогда.
     — Потом скажу, — выложил я ему чистую правду. — Главное, выйти отсюда, пока не поднялся шум. А он поднимется очень скоро. Так что молча иди за мной. Никаких вопросов. Ничему не удивляйся. Всё — потом.
     Камеру я, конечно, запер на оба имевшихся в замке оборота.
     Тихо было в коридорчике, но я всеми нервами чувствовал, что тишина эта обманчива. Пыльная лампочка под потолком давала вроде бы достаточно света, но каждой клеточкой кожи, каждым волоском я чуял затаившуюся по углам темноту. Она скрывала что-то столь гадкое, о чём сейчас не хотелось и думать. Очень это напоминало ту слякотную ночь на лесной поляне, только не было сейчас рядом ребят, готовых по еле слышному сигналу, сжав автоматы, рвануться в бой. Я был один.
     Не считая, конечно, Мишки.
     И снова я почувствовал то странное направление, указанное монашьим посохом. Все обычные слова — длина, ширина, высота, — решительно не годились, чтобы это описать, но я видел слабую, протянувшуюся в неизвестность ниточку. Не глазами видел, а как-то иначе, просто знал, что она есть, и я должен, обязательно должен идти, и дойду, и сил хватит, если только... Тут мысль ускользала, и мне никак не удавалось её схватить, да впрочем, сейчас это было и ненужно. Думать будем потом. Всё — потом.
     В дежурке нас, разумеется, ждали. Трое насупленных нижних чинов сгрудились у выхода, а на скамейке, тяжело привалившись к стене, шумно дышал старший капрал Синюхин. Да, недооценил я его, крепкий мужик попался. По моим расчётам, ему бы полчаса в отключке отдыхать, а не прошло и пяти минут — и нате пожалуйста, торжественная встреча.
     — Вы отдаёте отчёт в своих действиях, поручик? — деревянным голосом осведомился высокий, коротко стриженный парень. Судя по погонам, младший уличный смотритель. Двое других в это время начали осторожно заходить с боков. Что, решили меня и в самом деле задержать? Столичного поручика? Крутые ребята, однако. Или страхуются на всякий пожарный?
     — Я, дорогой мой, выполняю секретное предписание своего начальства, — нагло глядя ему в глаза, поведал я собравшимся. — И лишь ему, начальству, и буду отдавать отчёт. А все факторы, — кивнул я на беднягу-капрала, — препятствующие исполнению приказа, устраняю так, как сочту нужным. Вопросы есть?
     — Вам всё же придётся обождать, господин поручик, — встрял со своей лавки Синюхин. — Я, конечно, понимаю, предписание, но у меня своё начальство, я, как дежурный, отчитываться должен. Да и протокол передачи задержанного надо писать, а как заверишь? Печать у майора, в сейфе заперта.
     Говоря это, он незаметно мигнул смотрителю. То есть думал, конечно, что я не замечу. Поэтому когда сзади меня аккуратно, но уверенно взяли за локти, я был уже готов.
     Ну, переоценили ребята свои силы. Или спросонья не поняли, что затевают? Провинция, вся клиентура — разбушевавшиеся пьяницы, хулиганистые подростки, которым в своё время недодали воспитующей лозы... Паспортный контроль, самогонщики... Откуда им опыта набраться? А учили их скверно, подготовку они забыли, расслабились. Вот и результат.
     Конечно, на сей раз я проявил больше гуманизма, чем с теми жлобами в подвале. Всё-таки они собирались пытать мальчишку, а эти служаки всего лишь следуют уставу. А устав, он и в Африке устав.
     Нескольких тычков по нервным центрам оказалось достаточно, чтобы всерьёз успокоить полицейское воинство. Да, с такими, как я, они до сих пор не сталкивались. Мысленно пожелав ребятам и впредь не пересекаться с нашими специалистами, я оглядел помещение. Относительно прилично, не считая, конечно, разбросанных по полу тел. Ну ничего, очухаются.
     — Вот так, старший капрал, — повернулся я к остолбеневшему Синюхину. — Не надо было мне мешать. Не лезь, куда не понимаешь. У нашей службы своя специфика.
     — Я... Я подам рапорт, — просипел тот, крысиным взглядом уставившись мне в лицо.
     — Это обязательно. Только после. А пока, — перегнулся я через барьер, к телефону, — я устраню еще и сей фактор.
     Ножа не было, но не такая уж это прочная штука — телефонный кабель. Поднатужившись, я оборвал провод и завязал один из концов узлом булинь.
     — Управление Защиты Веры считает любые звонки с этого аппарата нецелесообразными, — сообщил я остолбеневшему дежурному. — По крайней мере, в течение суток. Далее вас известят.
     Синюхин булькнул было слюной, но сдержался. Его и впрямь можно было пожалеть. Ведь именно на него всех собак навесят. Дежурный...
     — Подследственный Званцев, на выход, — кивнул я оторопевшему Мишке. — Руки за спину, голова опущена. В темпе.
     И, следом за Мишкой, я вышел из отделения в душную, прянно-полынную ночь, в разом нахлынувшую тьму.
     — А куда теперь? — повернул ко мне Мишка недоумённое лицо.
     — Спроси чего-нибудь полегче, — хмыкнул я. — Ты город лучше знаешь, как отсюда быстрее выйти на Заполянское шоссе?
     Кажется, Мишка, в отличие от меня, что-то понял. Лиловый свет фонаря падал на его тоненькую фигуру, и не было в ней уже тоскливой обречённости, как совсем недавно, в промозглой камере. Или на ржаном поле — полчаса ли назад, век ли — я не знал, да и смешными казались эти привычные слова: расстояния, сроки, сон, явь...
     — Пойдёмте, я покажу, — потянул он меня за локоть. — Сперва по проспекту, потом можно дворами на Воронова выйти, оттуда уже близко...
     И мы пошли.
     Кажется, это всё-таки было сном. Ну как ещё объяснить, что взрослый, вроде бы не самый глупый поручик Управления кинулся среди ночи в полицейский участок, устроил там самый настоящий погром, а главное — увёл арестованного оккультиста? Кстати, куда увёл? Хотелось бы знать... Ведь по большому счёту нет никакой разницы, где нас заловят — на пустынном ночном шоссе или здесь, в центре спящего города, которому недолго уже осталось пребывать в безмятежности — взбудораженная полиция, точно вонзившаяся в тело заноза, поднимет эту огромную заспанную тушу, и тогда охота пойдёт по всем правилам.
     Я знал эти правила. Дороги перекрыть — минутное дело, достаточно связаться с постами дорожной полиции в радиусе ста верст — для надёжности. В Мишкином доме, на Заполынной, устроить засаду. То же — у Никитича. Сигнализировать в область. Та сразу поднимет Столицу. Часа через два уже поисковые группы начнут прочёсывать окрестные леса. Да и что толку прятаться в лесу — рано или поздно всё же придётся выходить на какую-нибудь дорогу. В близлежащие деревни не сунешься — туда первым делом будут высланы патрули.
     И вскоре нас аккуратно возьмут за шкирятник. Дело получится громкое — ещё бы, сотрудник Управления перешёл на вражескую сторону. Может, он и раньше работал и направо и налево? Кстати, один ли он такой? Не окопалась ли в столичном УЗВ группировка? Это надо раскрутить как следует... Бедный мой начальник. Вот уж на чью лысину повалятся все шишки да молнии. Сан Михалыч, конечно, так просто не сдастся. Будет пробивать версию, что я попал в гипнотическую зависимость от мощного оккультиста. Из Управления меня, конечно, вышибут без вопросов. Ну ладно, устроюсь куда-нибудь. Может, и впрямь радиомонтажником? Паяльник бы ещё держать научиться... А вот Мишка... Совсем иной уровень получается. Тут уж о спецмонастыре можно только мечтать. Пожизненное заключение ему обеспечено, если не чего похуже. И что с того, что ребёнок? У нас умеют всё сделать по-тихому. В интересах веры все средства хороши.
     Правда, скорее всего Михалыча аккуратно заткнут. И моим делом займется Внутренняя часть. Значит — ихний изолятор. Тот же гроб, лишь немногим более просторный.
     Ну почему, почему затеял я эту глупость? И почему никак не могу проснуться? А куда проснёшься, если пробирающаяся лопухами кошка, потрескавшийся асфальт под ногами, кое-где изливающие тусклый свет фонари — это всё наяву? Глухие, едва различимые во тьме глыбы домов, какие-то бесконечные заборы, отдалённый собачий лай — нет, всё это было на самом деле.
     — Сейчас уже выйдем на шоссе, — шепнул Мишка, потянувшись к моему уху. — А дальше куда?
     — Там видно будет, — туманно ответил я, глядя в его ошарашенные глаза. Странно, и как это в темноте я видел, что они ошарашенные? Или включилось внешнее зрение?
     — Что хотели от тебя эти козлы? Ну, там, в камере? — спросил я чуть погодя.
     Мишка ответил не сразу.
     — Ну, они это... То же, что и вы, спрашивали. Кто клиентов искал, сколько платили? А главное, кто меня этому научил, гаданию то есть? Грозились насмерть запороть, если не скажу.
     — Врали, — хмуро бросил я. Нет, всё-таки слишком гуманно я с ними обошёлся. Работнички уездного разлива. Раскачались, значит, допёрли, что дело из рук уплывает.
     — Ничего бы они тебе не сделали, — сглотнув слюну, заметил я. — Ну разве что мокрым полотенцем по почкам. Следов, понимаешь ли, не остаётся. Это же местные сотрудники. Я-то из столичного УЗВ, а эти задёргались. Выходит, проморгали они тебя, три года щи лаптем хлебали. Вот и вздумали напоследок активность проявить. Чтобы потом перед столичным инспектором отчитаться — ведётся, мол, контроль, мол, давно ты у них в разработке, а не брали, чтобы связи твои отследить, а столичный поручик не вовремя влез и всю малину испортил... Вот и пугали.
     — А что в Столице будет? — как-то невесело, по-взрослому поинтересовался Мишка. — Тоже проводом? Или другие штучки?
     — В Столице, Миша, с тобой бы просто поговорили, — я вспомнил сальные глазки майора Серёгина и добавил уже не столь уверенно. — Во всяком случае, ничего особо плохого не случилось бы. Мы же не инквизиция, в самом деле. Веру защищаем чистыми руками. Поэтому у нас допрашивают интеллигентно. Ну, в крайнем случае, если уж совсем никак не выходит, а дело серьёзное, тогда укольчик. Впрыснут такое лекарство, что сам с радостью всё расскажешь, что знаешь.
     Я не стал уточнять, что после "лекарства" в семидесяти процентов случаев развивается слабоумие, эндокринные заболевания и прочие побочные эффекты. На войне как на войне, это понятно. По сравнению с тем, что делают Адепты с нашими пленными сотрудниками, мы вообще смахиваем на институт благородных девиц. Но Мишке лучше и этого не знать.
     — А что же всё-таки случилось, что вы меня оттуда увели? — нарушил молчание Мишка.
     — Ох, — вздохнул я, — лучше не спрашивай. Я ведь и сам не знаю. Просто... Ну, сон увидел такой. Может быть, я и сейчас сплю.
     — Может быть, — ничуть не удивившись, кивнул Мишка. — Ой, осторожнее! Здесь кирпичи раскиданы, за милую душу можно навернуться, у нас так весной Митька Литваков шлёпнулся, все внутренности отбил, недавно только из больницы вышел... А тогда получается, я тоже сплю? — задумчиво протянул он. — Но я-то знаю, что всё по правде. Значит, и вы не спите.
     Пройдя кривым переулочком, где за ноги так и норовили зацепиться опасные кирпичи, мы наконец вышли к шоссе.
     Сейчас, залитое слабым лунным светом, оно казалось языком исполинской жабы. Стоит лишь ступить на него — и двух наивных букашек потянет в изголодавшееся нутро.
     Я украдкой взглянул на компас — ну вот, опять. Слегка фосфорицирующая зеленая стрелка упрямо вертелась — как и тогда, по дороге в полицию. Может, всё-таки сон?
     — Ладно, пошли, — обернулся я к Мишке.
     — Налево или направо?
     — Давай направо. Нам же по большому счёту разницы нет.
     — Значит, к Заозёрску, — согласно кивнул он. — Пойдёмте. А нас скоро найдут?
     — Ещё до рассвета, — не подумав, ляпнул я, но тут же поправился: — Если, конечно, найдут.
     Я прекрасно понимал, что найдут, но зачем раньше времени огорчать мальчишку? Пускай пока на что-то надеется. Он ещё не знает, что такое раскрутившаяся система. Зато мне это известно как нельзя лучше. И что я ей, системе, могу противопоставить? Пульсирующую в душе ниточку, то самое указанное стариком направление? Я ведь до сих пор его чувствовал. И понимал, что сейчас мы идём правильно. Правда, что с того толку? Сны — это сны, а реальность скоро предстанет перед нами во всей своей красе. Спасти может лишь чудо, а я... Я не заслужил его. Вера движет горами, но можно ли считать верой то, что во мне? Вот Григорий Николаевич, тот да, тот верит всерьёз. Да и здешний священник, отец Николай. По нему видно, по его глазам, по теням на лице. Я вспомнил наш вечерний разговор. "Только и вы не забывайте, Кто помогает нам..."
     А я? О чём я могу сейчас просить Его, если мысли заняты лишь тем, что ожидает нас с Мишкой спустя пару часов? И всё это случилось по моей вине. Время не кинолента, назад не отмотаешь. Ну зачем я, поверив странному своему сну, выскочил в окно, в распахнувшуюся полынную ночь? Не хватило воли до конца проснуться?
     — А с мамой точно ничего не будет? — не выдержал Мишка моего молчания.
     — Разумеется, — не оборачиваясь, соврал я. Мне было уже не привыкать. Пускай хоть об этом у него голова не болит. И незачем вдаваться в детали. Вроде того, что местное управление теперь глазу не спустит с Веры Матвеевны — если, конечно, инициативу не перехватят наши столичные работнички. Могут ведь и вправду посадить, если Серёгину потребуется групповой процесс. И что тогда с маленьким? Приют? Знаем мы эти приюты.
     А вот не пойди я субботним вечером на Заполынную, глядишь, ничего бы и не было. Сигнал не подтвердился, дело заглохло. Старуха вряд ли стала бы активничать вновь. По ней же видно, что сама своего доноса перепугалась. Вот всё бы и тянулось как раньше. Ещё полгода, год — и Мишкой бы заинтересовались те, другие. Какая разница, Рыцари или Адепты? Всё равно кончится жертвенным камнем. Или теми же подвалами Управления.
     А ведь я мог просто поговорить с Мишкой и Верой Матвеевной. После того, что было в сарае. Обрисовать в подробностях, чем такие дела кончаются. Глядишь, и устроила бы любящая мама клиентам от ворот поворот. Хотя как знать? Жадная она тётка. Впрочем, если как следует напугать... Ну а в рапорте написать, что сигнал оказался ложным, что старая, выжившая из ума мегера вздумала таким способом выместить обиду. Нет, тоже не получается. За ложный сигнал имеется соответствующая статья, стали бы раскручивать бабусю, правда всё равно бы и выплыла. Она, конечно, старушка жалостливая, но не настолько же, чтобы за какого-то там соседского пацана полировать задом скамью подсудимых.
     А если и впрямь бабкин сигнал оказался нашему начальству очень даже полезен? Если представилась возможность, раздув это дело, сковырнуть кого-то из провинциальных деятелей? Или того, кто им покровительствует при дворе? Ох, не устроил бы Александра Михайловича отрицательный результат. Всё равно занялись бы "Барсовским делом", только послали бы сюда кого понастырнее. А вот моё положение изрядно бы осложнилось.
     Впрочем, какое это имеет значение? Все эти выкладки, расчёты — зачем они теперь? Случилось то, что случилось, и дальнейшая моя судьба — вот она, идёт парой шагов впереди, и лёгкий ветерок треплет выбившийся край футболки.
     А ведь не за горами и рассвет, темнота хоть и никуда не делась, но стала как-то пожиже, и далеко справа чёрный край леса сделался куда отчётливее. Когда же мы вышли на шоссе? Почему-то казалось, что это случилось невероятно давно, может, тысячу лет назад. А сколько на самом деле — кто знает, часы у меня остановились. Стрелки всё так же упрямо твердят, что сейчас — половина второго, словно время замерло, когда отец Пётр ударил меня посохом в грудь.
     Странно, что до сих пор на шоссе тихо. Мы ушли совсем недалеко — ну, километров на десять от города. Да и то — вряд ли. Неужели местная полиция столь тяжела на подъём? Или майора будить опасаются? Но тогда им же и хуже. Потом, когда всё завертится как следует, крайними окажутся именно они — ночной дежурный Синюхин, стриженный под кактус младший смотритель, мелкие сошки, на чьи головы вскоре изольётся крутым кипятком начальственный гнев.
     — А нам долго ещё идти? — обернулся ко мне Мишка.
     — Что, притомился?
     — Нет, просто зябко чего-то.
     — Всё правильно. За час до рассвета — самое холодное время. Никогда о таком не слышал?
     — А что, рассвет будет через час?
     — Может быть, — хмыкнул я. — Часы мои остановились, но судя по небу — уже скоро. Впрочем, от озноба сейчас поможет только одно средство — ускорить шаг. Не возражаешь?
     — Давайте, — кивнул Мишка. — Я вообще-то не очень сильно озяб, просто непривычно. Вы не думайте, я не мерзлячий. В речке нашей, в Вихлице, до осени купаюсь, а она же холодная, речка. Ребята наши говорят — ты что, с дуба свалился, в такую холодрыгу лезть? А они на самом деле боятся, что дома попадёт.
     — А тебе что же, не попадает?
     — Достаётся, — вздохнул Мишка. — Если мамке настучат.
     — И кто же, интересно, тебя закладывал?
     — Да есть один такой, Лёнька Селезнев. Он в соседнем доме живёт, у нас 24-й дом, а ихний 26-й. Он вообще такой вредный, Лёнька, у него игр всяких полно, и ни фига не допросишься. И списывать по математике не даёт.
     — С математикой, как я понимаю, проблемы? — участливо спросил я. У меня с этой наукой тоже в своё время не ладилось.
     — Да по-всякому, — мотнул Мишка нечёсанными волосами. — Когда четвёрки бывают, а иногда и колы хватаю. Просто мне уроки в лом делать. А Лёнька, он усидчивый такой, всегда всё решает. И не даёт.
     — Нет в жизни совершенства, — кивнул я, не отрывая глаз от понемногу светлеющего горизонта.
     — Вот именно, — печально согласился Мишка. — Почему-то всегда так получается — если что хорошее бывает, так сразу и плохое. Вот я весной так мучился, славянский вытягивал на трояк, вытянул — и в тот же день ногу об гвоздь рассадил. Две недели хромал. Или в прошлом году — мамка мне велик купила, так я только до осени и катался.
     — А потом что?
     — Да так, — поскучнел Мишка. — Отобрали. Большие ребята. У нас есть такой гад, его все Шиблой зовут. Потому что мелочь сшибать любит. В общем, попросил покататься. Ну как не дашь, он же сразу: "А по яйцам?" А он уехал куда-то к центру, я всё жду, а его нет. Так и не дождался. На другой день в школе к нему подхожу, спрашиваю: "Где мой велик?" Он так улыбнулся гаденько и говорит: "Какой такой велик? Ничего не знаю. Тебя, мальчик, что, в детстве часто на пол роняли?" Вот и всё.
     — А в полицию?
     — Толку-то? — пожал плечами Мишка. — Никто же не видел, как я ему кататься давал. Да к тому же он меня тогда совсем задолбит. Он же психованный, Шибла, ему всё по барабану.
     — Понятно, — коротко отозвался я. Сперва меня удивляло такая Мишкина разговорчивость, он, по идее, должен был враждебно молчать. Зачем откровенничать с врагом-инквизитором? Но психология — штука тонкая... Видать, нужно ему любой ценой сбросить с души накопившийся груз, а для этого подойдет даже такой тип, как поручик Бурьянов... А может, он всё-таки на что-то надеется? Почти как я.
     Странно, ещё недавно поимка казалась мне неотвратимой, часом раньше, часом позже... А теперь что-то разом изменилось. Чуть-чуть, на самую малость, но — изменилось. Или это дрожала во мне нелепая ночная ниточка? Во всяком случае, мы пока что не сбились с направления.
     А воздух меж тем незаметно светлел, и звёздные лучи таяли в чернильно-синем небе, лунный серп скатился к горизонту и, уцепившись рогом за край леса, казался клочком ваты в колючей хвое. Холодные воздушные волны лениво перекатывались через дорогу, едва слышно шуршали в уже заметных на сером фоне кустах и пропадали где-то вдали. Понемногу начинали пробовать голос птицы.
     — Ну что, согрелся малость? — поинтересовался я, глядя на острые, выпирающие из-под футболки Мишкины лопатки. — Погоди, днём ещё успеем изжариться.
     — Это точно, — не оборачиваясь, кивнул Мишка. — Я жару люблю. Когда вот так печёт, мне всё кажется, что здесь юг, тропики всякие...
     — И слоны, и крокодилы, и страусы, — добавил я. — То-то ты загорел как шоколадка.
     — Это потому что у меня кожа такая, — серьёзно пояснил Мишка. — Загар зимой не сходит. А летом — снова. Вот и получается каждый год всё больше и больше.
     — Значит, к старости в негра превратишься? — ехидно уточнил я.
     — Ну, не знаю, — подумав, ответил он. — А вдруг я назад загорать начну? То есть выгорать. Стану таким белым-белым, как полярный медведь.
     Я промолчал. Странным было всё, что сейчас происходило. Вроде бы пустой разговор, утренний холодок, пересвист птиц, обычное, в общем-то, дело. Но я чувствовал — что-то невидимое творилось сейчас вокруг нас. И вымершая дорога, и неожиданно быстро наступивший рассвет, и даже остановившиеся часы — всё это каким-то непонятным образом было связано. Почему-то вспомнилось, как ещё совсем недавно мы шли с Мишкой — вроде бы почти так же, и шоссе прорезало пространство серым заточенным лезвием, поля по обе стороны тянулись до горизонта, мы шагали размеренно, и рубцы на Мишкиной спине подёргивались в такт шагам, и похлопывал меня по бедру приклад автомата — почти так же, как сейчас край сумки. И что было сном, а что — явью? Я не знал, да и не хотелось мне сейчас этого печального знания. Достаточно было того, что теперь всё должно получиться иначе. Звенело во мне направление, и постепенно таял страх. Вернее, он превращался в непонятную, ни с чем не связанную тревогу. Не в Управлении уже было дело, не в грозившей нам погоне — нет, что-то совсем иное щемило сердце. То ли дым далёких костров, то ли запах свежескошенной травы. Я понимал — что-то должно случиться. Если уже не случилось.
     — Сейчас, наверное, солнце взойдёт, — заметил Мишка. — Пора уже, вроде.
     — Неплохо бы, — кивнул я. — Между прочим, не ты один замёрз.
     — Интересно всё же, далеко мы ушли? — не унимался пацан. Похоже, молчаливая ходьба его изрядно утомила.
     — Ну как сказать, — пожал я плечами. — На машине это расстояние можно проехать за четверть часа.
     — Только вот где тут машины? — хмыкнул Мишка. — И вообще, странно здесь как-то. Слишком уж пусто.
     — Это верно, — я поёжился от забравшейся мне под рубашку холодной струйки. Ладно погоня, которой почему-то нет. Но чтобы за всю ночь ни одной машины не пронеслось? Куда же они все подевались?
     — Скажите, только честно, — вдруг повернулся ко мне Мишка. — Вот если нас всё-таки поймают, чего будет?
     — С кем? — насупившись, уточнил я. Ох, не хотелось мне отвечать. Тем более честно.
     — С обоими.
     — Ну что ж, ничего хорошего. Смотри, что получается — побег из-под стражи, с боем, с применением оккультных методов. Тянет сие для тебя на 286-ю статью — организованное оккультное сопротивление. Пожизненная тюрьма это, братец.
     Я не стал уточнять некоторых деталей. Даже вечное заточение ещё не гарантирует безопасность Державы. И тогда... Нет, конечно, я ничего не знал наверняка. Ходили лишь смутные слухи. Но подмешанный в суп аквабромтоксин, подушка на лицо, незаметный постороннему глазу удар пальцем в точку "ци-даминь" — и у нашего Управления становится одной проблемой меньше. Причём всё происходит тихо, безболезненно. Мы же не средневековые латиняне, на костёр никого не тащим. Гуманные у нас методы.
     Хотя, может, костёр честнее. А мы притворяемся... Христа ради притворяемся добрыми христианами. А если притворяемся — значит... Следуя формальной логике, или мы не добрые, или... Так что же, получается, отец Николай прав? И тогда, выходит, мы, в Управлении, незаметно предали Его? Вроде Великого Инквизитора из великого романа? А как же тогда быть с теми, Адептами и Рыцарями? С пытавшими меня Малиновыми Старцами? Оставить их пастись на воле, губить души, готовить приход Антихриста? Нет, так тоже нельзя, и это не требует доказательств. Достаточно вспомнить застывший взгляд Вити Северского, его трясущиеся губы, когда вернулся он из Троепольской лавры, от архимандрита Артемия. А я сам... Когда мы накрыли их, Солдат Ночи, в городских катакомбах, ворвались в жертвенный грот... Ту девчонку уже не спасли бы никакие врачи. Многим ли приходилось видеть ещё живого человека, в котором крови не осталось ни кубика? А мы видели. Самое страшное, она была ещё в сознании, хотя потом врачи и уверяли, что такое в принципе невозможно. Но это у них, в чистых кабинетах, верны принципы, а в зловонном гроте, где блудливо скалятся со стен выбитые на камне морды демонической иерархии — там действуют совсем иные законы. И когда гнались мы по узким туннелям за предусмотрительно слинявшим Генералом, когда "Тополь" в моей руке коротко дёрнулся и мешковатая фигура, замерев на бегу, одуряюще медленно сползла по стенке на холодные каменные плиты — тогда я был прав на все сто.
     Тогда — да. А идя в сарай на Заполынную? Выполняя свой долг, делая малоприятную работу — но лишь благодаря ей не появился бы очередной Завершитель — как тогда?
     — Ну, а с вами что они сделают? — тихо спросил Мишка.
     — Они — это кто?
     — Ну, эти, начальники ваши. Из Управления.
     — Ты хотел честно? Ну так вот. Есть у нас Устав, и там всё чётко сказано. То, что я сделал, это предательство. А за такое военный трибунал даёт петлю. Впрочем, — помолчав, добавил я, — может, сочтут невменяемым. Дескать, был под твоим гипнозом, не ведал, что творю. Кстати, — усмехнулся я, — а ты меня, случаем, не загипнотизировал?
     — Это как? — резко остановился Мишка.
     — Ну, то есть подчинил своему влиянию. Внушил на расстоянии мысли, заставил вывести тебя из камеры. — Я сам не знал, зачем это говорю, но какая-то странная сила двигала сейчас моим языком.
     — Вы что же, думаете, я на такое способен? — угрюмо спросил Мишка, уставившись на свои потёртые кроссовки. — Ну нельзя же так, — помолчав, выдохнул он. — Ведь это же такое свинство... Вот так скрутить человека. Как куклу. Тогда уж лучше убить.
     — Ну, а всё-таки? — не сдавался я. — Если отвлечься от рассуждений про свиней, то смог бы?
     Мишка помолчал.
     — Не знаю, — задумчиво произнёс он, разглядывая запёкшуюся ссадину на коленке. — Просто не знаю, и всё. И не хочу знать.
     — Ладно, извини, — хлопнул я его по плечу. — Я же ничего такого на самом деле не думал. Приходилось мне видеть таких, заворожённых. Общался с ними. Ты прав — куклы. Ничего не помнили, ни о чём не думали, просто выполняли приказы — и всё. А уж я-то за одну ночь передумал столько, что на сто лет хватит.
     Мы помолчали.
     — Знаешь, наверное, я всё-таки малость сдвинулся, — сказал я спустя пару минут. — Не затей я эту кутерьму в полиции, всё было бы ещё туда-сюда. Ну, спецмонастырь. Неприятно, но выдержать можно. Хоть там и режим, и всё такое...
     — Да ладно, — беззаботно махнул рукой Мишка, — нашли чем испугать. Я к этому делу привычный. Может, оно и правильно. Мамка говорит, без ремня со мной не сладишь. Только ведь там, в монастыре этом, всё чужое было бы. И ни мамки, ни Олежки. Тоскливо, понимаете?
     — Понимаю, — негромко сказал я. — Я понимаю. Мне такие вещи объяснять не надо. Но всё же это не гнить до конца своих дней в камере. Так что прости, я хотел как лучше, а получилось...
     — Не надо, — перебил меня Мишка. — Зачем вы? Может, всё как раз выйдет хорошо, мы же ничего ещё не знаем, что будет.
     — Ну что ж, остаётся лишь надеяться. А знаешь, — выдавил я вдруг пересохшими губами, — у меня мог бы сейчас быть брат. Всего лишь года на три тебя младше. Если бы не та авария...
     Мы вновь зашагали молча. Ну о чём тут можно было говорить? Мишка шёл впереди, худой и загорелый, и лёгкий ветерок трепал мятый край его футболки. Той самой, измазанной ягодным соком. И мне казалось сейчас, что это он, мой неродившийся брат, ещё лишь собиравшийся быть комок плоти, растаявший вместе с мамой и отцом в вихре жёлтого пламени — что он прорвался ко мне сквозь глухие тёмные пространства, сквозь стены лжи и боли, и теперь шагает рядом, тонкий и живой.
     Я понимал, что нет сейчас никого, кто был бы мне ближе. И я — нужен ему. Наверное, в этом-то и весь смысл.
     — Смотрите, — тронул он меня за локоть. — Солнце всходит.
     Оно и впрямь поднималось над волнистой линией дальних холмов — ещё лишь самая кромка, оранжевый ломоть в обрамлении лёгких, точно вырезанных из розовой бумаги облаков. Пока не слепящий, не обжигающий, этот ломоть с каждой секундой становился всё больше и больше, и рыжий отсвет ложился на холмы, на синеватый край леса, на протянувшееся в бесконечность шоссе.
     Стоп! Что-то было не так, и я тупо уставился на свои ботинки, пока, наконец, не догадался — и что-то внутри у меня оборвалось.
     Шоссе! Его больше не было. Исчез изъеденный трещинами асфальт, заросшая чахлой травой обочина, притулившиеся с краю дорожные знаки. Теперь под ногами у нас тянулась утоптанная грунтовка, довольно широкая, но куда ей до автотрассы!
     Грунтовка чуть изгибалась, уходя к ставшему вдруг очень далёкому горизонту, и то же самое я увидел, обернувшись. Шоссе не кончилось, нет — его просто не было. Нигде и никогда.
     — Ты видишь? — толкнул я Мишку в плечо. — Видишь?
     — Вижу, — одними губами прошептал он.
     — Что это?
     — Не знаю. Вправду не знаю. Куда шоссе подевалось?
     — Где мы, Миш?
     Он лишь махнул рукой.
     Исполинское, едва ли не в полнеба солнце выползло наконец из-за холмов и сейчас висело в не успевшем ещё побелеть от жары небе, наливалось апельсиновым светом. Такого солнца просто не могло быть.
     Но оно было.
     Я зачем-то глянул на компас. Так, совмещаем риски. Крутим кольцо. Так... Но что это?
     Стрелка уставилась синим концом мне в грудь, а красным, южным, смотрела на невозможный солнечный шар. Которому полагалось быть на востоке.
     А уж в чём-чём, но в компасе я был уверен.
     — Миш, глянь, — отстегнул я компас и протянул его мальчишке. — Может, хоть ты что-нибудь понимаешь?
     Он долго смотрел на слегка подрагивавшую стрелку.
     — Получается, что там юг, — протянул он наконец. — Он ведь не может врать?
     — Не может, — зачем-то подтвердил я.
     — Ну вот.
     — А как же тогда солнце?
     — Ну, значит... — улыбнулся он какой-то виноватой улыбкой, протягивая мне компас. — Значит, теперь юг там, где солнце.
     — Юг там, где солнце, — тихо повторил я, глядя на огромный оранжевый шар. — Солнце там, где юг. Юг там, где солнце.

май 1995 — декабрь 1996

---

URL: http://kapvit.newmail.ru/kapvit

опубликовано: Каплан В. Корпус. Роман — М.: ООО "АиФ-Принт", 2001. — 379 с. — (Серия "Черная звезда"). Тираж 3000 экз. (п) ISBN5-93229-083-8