Виталий Каплан
ПОЛЕТЫ НАД ПЛОСКОСТЬЮ
Марина и Сергей Дяченко. Долина совести. Роман. М., "ЭКСМО-Пресс", 2001, 384 с.
В русской фантастике появляется отчетливый интерес к метафизике личности, и это отрадно. Социальная проблематика, еще не так давно преобладавшая в отечественной литературе (и особенно в фантастике), начинает потихоньку приедаться. Все-таки человеческая мысль не стоит на месте, и уже недостаточно констатировать и осудить "злобу дня сего" — ведь за ней, "злобой", встают вопросы посложнее. Социальное — это лишь первый, внешний слой нашего бытия, а есть и поглубже, и вот к ним-то, этим глубинным слоям, сейчас обращается внимание писателей. Не только в реалистической литературе, но и в фантастике заметно это движение вглубь — в область философии и метафизики.
И тут, если говорить о русской фантастике, прежде всего приходит на ум творчество супружеского дуэта Марины и Сергея Дяченко. Уже первым своим романом "Привратник" (1995 г.) они обратили на себя внимание нестандартностью подхода, нежеланием вписываться в те или иные жанровые схемы. С тех пор ими написано немало (тетралогия "Скитальцы", романы "Ведьмин век", "Скрут", "Пещера", "Казнь", "Армагед-дом", "Магам можно все", множество повестей и рассказов). Интерес к человеку, к глубинам его души — главная тема любого их произведения. Фантастика для них не самоцель, а сознательный прием. Нестандартная ситуация (создаваемая специфическими средствами жанра) служит авторам чем-то вроде проекционного фонаря — и на фоне обыденной жизни вдруг проявляются серьезнейшие метафизические коллизии.
В "Долине совести", новом их романе, фантастический прием, по сути дела, прост. Вот есть такая всем хорошо известная вещь, как привязанность к кому-либо. Частенько ее принимают за любовь. Вспомним эти юношеские грезы, где любимые бегают за тобой табунами, страдая от разлуки и мечтая о встрече... Невидимые, но прочные нити привязывают людей друг к другу, и бывает очень больно, когда они рвутся. А отчего рвутся, отчего возникают — нам неведомо. Мы не властны над этими таинственными узами.
Конечно, ниточки, узы — это не более чем красивая метафора. При желании всё можно свести к рефлексам, феромонам, биохимии. Только как ни объясняй, факт остается фактом: "оно" от нас не зависит.
А если представить, что ниточки эти обладают некой материальностью? Что разрыв уз не в фигуральном, а в буквальном, медицинском смысле убивает человека? Каково быть источником таких уз? А жертвой? А одновременно и тем, и другим?
Такова исходная авторская посылка. Впервые этим приемом они воспользовались в рассказе "Оскол" (1998 г.), но там проблема была лишь намечена, здесь же разворачивается обстоятельное исследование.
Главный герой романа, симпатичный и обаятельный Влад Палий, обладает чудовищным свойством — все, с кем он более-менее регулярно общается, попадают от него в своего рода наркотическую зависимость. Стоит им расстаться с Владом хотя бы на несколько дней — и начинаются мучения и душевные, и физические, возникают тяжелые заболевания. Иногда дело оканчивается и летальным исходом, а медицина бессильна.
Понятно, что такое свойство — замечательный тест на внутреннюю порядочность. Нетрудно ведь воспользоваться узами эгоистически, расчетливо привязывая к себе людей и беря от них все, чего захочется. При некоторой тонкости натуры можно этому подобрать и убедительные оправдания, можно строить великие преобразовательские планы, можно стать великим человеком, исторической личностью, за которой пойдут массы. Возможно, такое уже не раз и происходило, уверяет себя один из героев романа. Слов нет, перспективы тут открываются заманчивые.
Но Влад, к его чести, на подобные соблазны не купился. Изначально чистый и порядочный, он дорого заплатил, прежде чем осознал всю силу и всю безжалостность таящихся в нем уз. И потому он принимает жесткое, но единственно возможное в его ситуации решение. Живя среди людей, он тщательно избегает любых сколько-нибудь устойчивых контактов, уходит в некую внутреннюю эмиграцию. Возможно, на его место кто-то пошел бы и более радикальным путем — но Влад на самоубийство не способен. Все-таки при всей его вынужденной аскезе он слишком любит жизнь.
Конечно, ему было бы куда легче, окажись он верующим человеком. Осознал бы и оценил свою трагическую ситуацию в рамках той или иной религиозной традиции, ушел в глухой скит, а главное — всецело положился на Промысел Божий, и тем изрядно разгрузил бы душу. Однако Влад не религиозен, и с точки зрения авторской задачи это правильно. Герой не имеет благодатной поддержки свыше, герой страдает и мечется, пытаясь самостоятельно разобраться в себе — и потому его внутренний мир воспринимается гораздо убедительнее. Да, авторы не дают ему форы, оставляют один на один с его бедой, и потому беда эта предстает во всей своей глубине.
Кое-кто назвал бы его жизнь адом, но вряд ли это будет справедливо. Ад — это ведь актуализация внутреннего состояния души, когда в ней все выгорело, когда уже невозможно верить, надеяться, любить. А Влад сумел сохранить душу чистой. Полюбив в юности девушку, полюбив безнадежно и возвышенно, он нашел все же силы расстаться с ней — ради ее же спасения. Но любовь не умерла, эта любовь, проявляющаяся лишь в нечастой переписке, согревает его душу, не дает отчаянью взять верх.
И тут со всей остротой встает вопрос — а что же такое настоящая любовь и настоящая свобода? Ясно, что узы — не более чем жалкая имитация. Как дьявола называют "обезьяной Бога", так и "привязанность" можно назвать "обезьяной Любви". Сложность, однако, начинается там, где истинная любовь возникает независимо от наличия уз. Ведь стоило Владу сделать признание Анне — и та полюбила бы совершенно свободно, искренне. Из текста это следует достаточно определенно. Совершенно прав Влад, решая за обоих, оберегая Анну от паутины уз. А как быть Анне (которую, одну из немногих, Влад посвятил в свою тайну)?
Любовь немыслима вне свободы, любовь по принуждению ужасна, все так. Но ведь истинная любовь — это всегда и добровольное самоограничение, отсечение своей воли, самопожертвование. Онтологический парадокс — свобода лишь тогда становится подлинной, глубинной свободой, когда преодолевает свою самость, когда актуализируется в смирении. Возможно, парадокс снимается, если говорить о преобразовании свободы внешней, "свободы от" во внутреннюю свободу, которая "во имя". Но можно ли тогда утверждать, что узы и впрямь посягают на истинную свободу? Особенно если кто-то готов добровольно подвергнуться их действию? Возможна ли и при узах настоящая, высокая любовь? Анна, похоже, готова пойти на такую жертву, но чем бы это окончилось на практике? Вообще, где тот предел, когда уменьшение свободы внешней (действие тех же уз) становится уже критичным для свободы внутренней? И есть ли он вообще, сей предел?
Ответ, видимо, искать нужно уже не в романе, а в жизни. Вспомним великих людей, действительно менявших мир — Александра Македонского, Юлия Цезаря, Петра I, Наполеона... не говоря уже о тоталитарных тиранах минувшего века. Несомненно, некой "харизмой" (почему бы и не назвать ее узами?) все они обладали. И миллионы людей шли за ними, беззаветно им верили, отдавали жизни за любимого вождя и его замыслы. Причем ведь своей зависимости жертвы не замечали, веря, что поступают свободно... Но свободы на самом деле не было. И где они — великие царства, грандиозные проекты? Все разваливалось со смертью харизматического лидера, все возвращалось на круги своя. В романе одна героиня, выстраивая ряд исторических примеров действия уз, кощунственно включает в этот ряд и Христа. Сама жизнь разбивает такие построения. Вот уже две тысячи лет люди идут за Христом, идут свободно, и никакой внешней принудительной силой этот свободный волевой выбор не объяснить. Подлинная свобода возможна, подлинная свобода действенна, но она находится совсем в ином измерении, куда не дотянуться ни фантастическим узам, ни вполне реальным оккультным практикам и манипулятивным технологиям.
Конечно, фантастика есть фантастика, и ясно, что узы — не более чем искусственный прием. Однако проблемы-то в романе ставятся настоящие, жизненные. Можно ли, допустимо ли поступиться высокими этическими принципами ради реального блага миллионов? Что такое подлинная свобода, подлинная любовь? Нет, конечно, в рамках религий или философских учений имеются ответы, но эти ответы такие общие... а жизнь так конкретна... Нам всем в той или иной мере приходится искать свои ответы, в своей ситуации. И хотя наша жизнь для кого-то когда-нибудь станет литературой, но литература тоже ведь не дарит решений. Вот искусственно заострить проблему, вычленив ее из потока обыденности, показать спектр возможностей и вытекающих из них последствий — это да, это бывает. И у супругов Дяченко, кажется, получилось.
Фантастический элемент в их творчестве никогда не бывает самодостаточным — это лишь прием, но прием для них необходимый. Глядя на жизнь сквозь оптику фотоаппарата, довольствуясь поверхностными описаниями, можно ведь и не заметить самого главного. А неожиданная перспектива (за счет внедрения "необычного", "фантастического") способствует глубине взгляда.
В "Долине совести", кстати говоря, используются два фантастических приема. Первый понятен — это загадочные узы, дар-проклятие некоторых людей... или уже не совсем людей? Второй же проще — это топонимика. Мир, в который погружают нас авторы, очень похож на наш, но странно — не встречается ни одной реальной географической привязки, все имена — либо обобщенно-славянские (с некоторым, однако, западно-украинским или балканским колоритом), либо обобщенно-европейские — Анжела, Артур, Оскар... Казалось бы, мелочь — но это работает, это позволяет абстрагироваться от той лишней в данном случае конкретики, которая бы неминуемо выплыла, будь это от начала и до конца реалистический роман. К примеру, Владова методика "откосов" от армейской службы совершенно недейственна, юность Влада в маленьком городке неизбежно пришлось бы изображать в "советских" декорациях, что либо перегрузило бы текст, либо увело бы повествование в сторону. Конечно, авторов нельзя тут назвать первооткрывателями — кто только в мировой литературе ни использовал "смещенную" топонимику. Однако этот традиционный прием великолепно работает, а, кроме того, непривычная топонимика сама по себе в какой-то мере удерживает читательское внимание. Именно в какой-то мере — потому что главным образом "Долина совести" воздействует на эмоции, вызывает эффект соприсутствия, когда читательская мысль естественным образом вытекает из внутреннего переживания. Этому способствует и стиль романа — живой, яркий, хотя порой и не лишенный некоторого мелодраматизма — что, однако, смотрится вполне естественным благодаря особенностям жанра. В любом случае, рядового читателя книга захватывает — и это несмотря на общую трагичность содержания.
Конечно, наше время, мягко говоря, не способствует излишнему оптимизму. Но и "депрессивной литературой" книги Дяченко никоим образом не назовешь. И вовсе не из-за благополучных финалов — финалы зачастую у них весьма трагические. Авторы не размениваются на дешевый, внешне заданный оптимизм, их выручает оптимизм естественный, растущий из глубины души. Все мрачное, горькое, на что бывает направлен их взгляд, встраивается в некую пронизывающую текст этическую систему. Можно называть ее "стихийным гуманизмом", можно говорить об ее христианских истоках — но одно несомненно, имморализма у этих авторов не найти. Да, добро у них не всегда побеждает, но оно — есть. Да, добро подчас слабее, беззащитнее, наивнее зла — но оно выше. Зло всегда растекается по плоскости, третье измерение ему неизвестно. А авторам и их героям — известно, и они упорно взлетают ввысь, хотя в проекции на плоскость пути их выглядят весьма печально.
2002 г.
URL: http://kapvit.newmail.ru/kapvit
Напечатано в журнале "Новый мир", №3, 2002 г.