Виталий Каплан
РЕЛИГИОЗНЫЕ МОТИВЫ
В ТВОРЧЕСТВЕ ВЛАДИСЛАВА КРАПИВИНА
1. Зачем я об этом пишу
Я прекрасно понимаю, что со мной не согласятся, но это меня вполне устраивает. Несогласие означает активную работу ума и сердца, что уже само по себе неплохо — вот чего я всегда боюсь, так это молчаливо-равнодушного одобрения.
С самого начала хочу заметить, что излагаю тут свою точку зрения, мнение верующего православного человека. Боже упаси кого-либо думать, что я навязываю те или иные мысли и не допускаю права на иной подход! Однако поймите и меня. То, о чём я буду говорить — моё глубочайшее убеждение. Это вовсе не интеллектуальная игра, не интересное допущение, не мысленный эксперимент.
Наверное, многое из того, о чём я скажу, кому-то покажется спорным, неортодоксальным. И они будут в известной мере правы. Мой личный духовный опыт, к сожалению, весьма скуден, так что вещать от имени Православной Церкви с моей стороны было бы нахальством. И в то же время я надеюсь, что заинтересованные читатели смогут разобраться, где я напутал, где сбился и впал в соблазн. Я заранее благодарен за самую суровую критику.
Итак, Крапивин и религия. Подобная фраза лет десять-пятнадцать назад показалась бы немыслимой, невозможной. Понятно почему — детский писатель, пионерская тематика, чуть ли не романтика времён военного коммунизма. Чего ещё от него можно ожидать? Таково было устоявшееся мнение.
Но что же изменилось (не только в стране, но и в умах), что подобные слова сейчас не кажутся абсурдом? Рухнул казённый марксизм-ленинизм-атеизм? Но ведь и до этого официального краха далеко не все были атеистами (в точном смысле этого слова). Занимаясь по вечерам в УМЛ (университете марксизма-ленинизма; даю расшифровку для юного поколения), куда их загоняли кнутом и пряником, люди забавлялись анекдотами про диалектику. До хрипоты спорили об НЛО, о снежном человеке и Шамбале. И лишь для начальства делали вид, что мозговые их извилины параллельны основополагающему курсу. Кстати, как ни парадоксально это звучит, в те годы отношение к религии в кругах интеллигенции было куда лучшим, чем ныне. — в то же время поклонники творчества В.П.
*
(насколько я представляю) и не думали рассматривать его книги с подобных позиций.
Мне кажется, особой загадки тут нет. И вот почему:
1) Для того, чтобы углядеть религиозные мотивы в чьём-либо творчестве, надо всё-таки в религии разбираться. — в отличие от науки, чтобы разбираться в религии, необходимо иметь некий внутренний, духовный опыт, практику веры. Внешнее, теоретическое знание, конечно, нужно, но явно недостаточно. И поэтому человек, далёкий от веры, независимо от своего культурного уровня, не увидит столь очевидных для иной неграмотной бабушки вещей. Тут как в семейной жизни — пока на своей шкуре не испытаешь, хоть тонны литературы прочти, ничего не поймёшь. Вот и получалось так, что пока на страницах произведений В.К. не возникли священники, храмы, иконы — до тех пор практически никто ничего такого не замечал. На деле же религиозная тема в скрытой форме (как это чаще всего в жизни и бывает) жила в книгах В.П. почти всегда.
2) Мне кажется, если художник и в самом деле талантлив, его творчество всегда будет глубже, серьёзнее и таинственней, чем его же сознательное мировоззрение. Основной инструмент художника (в какой бы области он ни творил) — это его душа, его сердце. Если есть что-то главное в душе, найдутся и слова, и звуки, и краски. Зачастую бывает так, что на интеллектуальном уровне человек убеждён в одном, а в его творчестве возникает нечто совершенно иное. Настоящий художник всегда больше себя самого. Вот и с Крапивиным, на мой взгляд, такая же история. Каковы бы ни были на тот или иной период его сознательные убеждения (в том числе религиозно-философские), они не слишком мешали ему выплеснуть на страницы книг то, что рождалось в глубине души (человек, более приверженный традиционным оборотам, выразился бы "в неизреченной глубине сердца").
Однако это означает, что пока писатель не заявляет себя верующим, читатели чаще всего о религиозных мотивах в его творчестве и не задумываются. В.П. верующим себя до последнего времени не заявлял, да и сейчас очень осторожно на эти темы высказывается. За что я ему весьма благодарен, а почему — скажу в конце этой статьи.
3) И наконец, самое главное. Многие люди, даже поверхностно знакомые с религией, даже интересующиеся, не могут перешагнуть некую трудно уловимую грань. Они не могут отнестись "ко всем этим религиозным загибам "всерьёз. И не только из-за недостатка веры, но прежде всего из-за особого подсознательного страха, в котором чаще всего не отдают себе отчета. Принять религию всерьёз — это значит по-иному отнестись к самому себе. Пересмотреть свою жизнь, что-то существенное в ней изменить. Ведь если поверить Истине, то неизбежно задашь себе вопрос: что такое я перед Её лицом? Совместим ли я с Ней? Как мне теперь дальше-то жить? Придётся выбирать, а выбирать — это всегда резать по-живому. Малоприятное занятие. Но лишь в этом случае человек действительно начинает что-то в делах веры понимать. До этого он был подобен мухе, что ползает по плафону, но в результате своих перемещений ни на сантиметр не приближается к лампочке.
И поэтому поклонники В.П. просто не в состоянии понять, почему эти книги имеют религиозную подоплеку. В самом деле, разговоры о Шамбале, об НЛО и телекинезе ни к чему не обязывают. Этого не боятся — религии боятся. Она мешает жить спокойно.
1
2. Что же тут религиозного?
Начну с некоторых общих соображений. Вот рассматриваем мы творчество писателя, ищем те или иные мотивы, идеи, настроения. — в чём мы их ищем? Перед нами — целый мир, со своей космологией, географией, переплетающимися судьбами героев. С другой стороны, перед нами — художественное произведение, построенное по своим законам. И важно не ошибиться, не принять метод за идею, форму за содержание. Но тут возникает вопрос — в чём состоит изображённая писателем реальность? В сюжете? В условных допущениях? В композиции произведения? В поэтичности языка? Или всё это вещи второстепенные, представляющие интерес для специалиста, а реальность не в них?
По-моему, единственная реальность в данном случае — это сами герои, их внутренний мир, пространство их душ. Всё остальное — космологическая идея Кристалла, например, чехарда параллельных миров и временных потоков, авторские рассуждения, симпатии и антипатии по отношению к тем или иным идеологиям — всё это вторично. То есть, конечно, это важно, это позволяет создать целостное произведение, но не стоит путать инструменты с материалом.
Что это означает практически? Религиозную подоплёку в произведениях Крапивина следует искать не во внешнем построении сюжета, не в тех или иных идеологизированных пассажах (чего стоит, например, "философский "диспут между Серёжей Каховским и дядей Виталием во "Флаг-капитанах"!). Не стоит искать её и в авторских размышлениях о религии (например, речь Альбина Ксото о религии Хранителей ("Гуси, гуси, га-га-га"). Тамошние рассуждения о мистике показывают лишь вполне понятную неосведомлённость В.П. в богословских вопросах). И даже когда Крапивин напрямую выводит образы православных священников (о.Дмитрий в "Крике петуха", о.Леонид в "Лоцмане", о.Евгений в "Синем городе на Садовой", о.Венедикт в "Сказках...") — даже тогда важны не их рассуждения (точнее сказать, вложенные в их уста мысли автора) — а нечто иное.
Ещё раз повторю: религиозные мотивы в творчестве Крапивина следует искать в самих его героях, в их взаимоотношениях, в их внутреннем мире. Вот та реальность, которую можно всерьёз исследовать. Остальное, по-моему, к религиозной проблематике не относится.
Тут надо пояснить один момент, вполне очевидный для верующих, но другим вовсе не столь понятный. Дело в том, что невозможно провести черту, отделяющую обыденную реальность от реальности мистической, религиозной. Точнее говоря, обыденной реальности вообще нет. На самом деле всё мистично, во всём проявляется либо светлая, либо тёмная духовность. — мы этого чаще всего не замечаем. Не видим, что любая, самая привычная, самая банальная жизненная ситуация имеет своё мистическое измерение. Поссорились, например, два друга. Потом помирились. Что может быть обычнее? — ведь тут столько всего наворочено невидимого! И взаимоотношения обоих друзей с Богом — на сознательном либо на глубинном уровне. И восприимчивость их к собственным ангелам-хранителям. И поддатливость бесовскому влиянию. И действие молитв — их ли собственных, или чьих-то, например, их покойных бабушек. И т.д., и т.п.
Мистическое, духовное чаще всего и проявляется в самых простых вещах. Чудеса (в их общепринятом понимании) — дело исключительное, редчайшее.
И вот, поскольку обычная жизнь имеет духовную основу, писатель, талантливо эту жизнь изобразивший, не может (пускай даже против своей воли) не затронуть и мистической её подоплёки. Его текст неизбежно будет многослойным, и за внешним, событийным планом обнаружатся и другие, более тонкие и не всегда заметные с первого взгляда слои. Именно такова ситуация Крапивина.
2
Теперь я попробую спуститься с теоретических высот и перечислить некие "основные направления".
3. Любовь
Первое, с чего хотелось бы начать, это с любви. "Бог есть Любовь", говорит св. апостол Иоанн Богослов. "Если я тело свое отдам на сожжение, а любви не имею — нет мне в том никакой пользы", добавляет св. апостол Павел. Если человек способен по-настоящему любить — он уже поэтому близок Богу, чувствует его сердцем, какой бы мусор ни имел место в его голове. Но тут важно — какая любовь? Что значит "по-настоящему"? Я не собираюсь углубляться в эту необъятную проблему — на то есть книги, в наше время всем доступные.
Так вот, я утверждаю, что герои произведений Крапивина любят друг друга именно такой, христианской любовью. Разумеется, речь не обо всех героях и не во всех ситуациях. До такой любви ещё надо дорасти, что с героями В.П. происходит не всегда.
Иногда думают, будто христианская любовь — нечто заоблачное, фантастическое, абстрактное. Нечто в духе Платона. Это не так. Речь идет о самой что ни на есть реальной, настоящей любви, выражающейся не в интеллектуальных конструкциях, а в самой жизни, в поступках героев, в их мыслях, иногда и в словах. Последнее нечасто, т.к. любовь — это прикосновение к тайне, к такой Тайне, что никаких слов не хватит, и потому иногда лучше просто помолчать. Сравните у Б.Окуджавы: "Как много, представьте себе, доброты // в молчаньи, в молчаньи." Тут можно привести множество примеров.
Вот, скажем, Ярослав Родин в "Голубятне на желтой поляне". Его чувство к Игнатику. Его невысказанная мысль: "Спасибо тебе, что ты есть..." Это Джонни в "Тайне пирамиды", отказавшийся от поездки к морю ради маленького Юрика. Это Дед (Геннадий Кошкарев) в "Колыбельной для брата", неожиданно осознавший, что главная ценность его жизни — не столько корабельно-кинематографические дела, сколько сами мальчишки, их души. Это Сашка из "Лоцмана", тянущий Решилова сквозь Оранжевые пески... Это Волынов из "Сказок о рыбаках и рыбках", это Егор из "Островов и капитанов", это... Впрочем, можно взять любую крапивинскую вещь — и найти нечто подобное.
Но почему эта любовь — христианская? Вроде бы самая обычная, земная. Что в ней такого? Такого в ней достаточно. Каковы признаки христианской любви? Эта любовь бескорыстная, не ищущая никакого блага, в том числе и собственного психологического комфорта. Любовь не к совокупности своих переживаний, а к конкретному человеку. К другу. К другому. Любовь, не идеализирующая человека, любовь трезвая и честная. Человека любят не за что-то, не за ту или иную совокупность качеств. Ценностью в этой любви является сам человек, его неповторимая личность. Эта любовь не подлаживается к недостаткам любимого, не закрывает на них глаза ради сохранения отношений. Но и не придаёт им очень уж большого значения, зная, что сам человек бесконечно больше, глубже и ценнее своих внешних проявлений. Христианская любовь означает доверие к человеку, веру в него, неугасающую надежду, что всё мелкое в его душе, все тёмное исчезнет, будет преодолено, а сам человек — останется. Для христианской любви не имеют никакого значения все социальные и возрастные различия, не играет роли разница в образовании, культуре, сфере интересов. Хорошо, конечно, если и тут люди совпадают, но это не главное. Христианская любовь означает единство любящих и в горе, и в радости, стремление поделиться своей радостью — и в то же время взвалить на свои плечи тяжесть "чужой "беды. "Носите бремена друг друга, и тем исполните закон Христов", писал апостол Павел.
"Р ...Вам не кажется, что люди разучились любить?
Р Это неправда, Яр, — воскликнул Кротов. Яр улыбнулся.
Р Я не имею в виду вас, Дима... И я не про ту любовь. Я про ту, где тревога и боль друг за друга..." ("Голубятня на желтой поляне").
Христианская любовь подразумевает любовь ко всему человеку — не только к просторам его души, но и ко всей его целостности, к единству "тело-душа-дух". Поэтому, кстати, тот, кого любишь, всегда кажется красивым, независимо от каких-то объективных критериев. Поэтому болезни любимого человека воспринимаешь как беду, и не только потому, что они доставляют ему душевную боль. Господь наш Иисус Христос исцелял больных не только в "педагогических целях", не только чтобы доказать Свою божественность и дать нам, в какую бы эпоху мы ни жили, наставление в вере. Всё это, разумеется, правильно, всё это так, но есть и другое. Именно та самая любовь к человеку, что заставляет скорбеть о его бедах, видеть в страдании зло, стремиться это зло преодолеть.
Христианская любовь не сводится и к супружеской любви, к любви между детьми и родителями. И та, и другая — лишь конкретные формы, которые должны быть заполнены главным. И горе, если главного нет. Отсюда эгоизм, ревность, стремление сделать из любимого игрушку, подозрительность, непонимание. Христианская любовь не противоречит любви биологической, но должна наполнять, пронизывать её. И уж разумеется, христианская любовь может возникнуть и между людьми, не связанными никакими родственными отношениями. Это, кстати, наиболее частая ситуация в произведениях Крапивина. Любовь между друзьями, любовь между учеником и Учителем, между, теми, кто, казалось бы, совершенно чужие друг другу.
"Это с виду у меня жизнь сейчас растрепанная, а на душе спокойно, честное слово... Видно, сам не знаешь, где чего найдёшь. Ну, вот кто поверит, что может быть такая радость: ходить в темноте между мальчишками, слушать, как дышат, укрывать получше... Сперва думал: просто работники, экипаж, чтобы с кораблём управиться. — вышло, что главное не корабль, а они..." ("Колыбельная для брата").
Неудивительно, что в высших своих проявлениях любовь доходит до самопожертвования. "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих." (Ин. 15,13) В книгах Крапивина множество тому примеров. Это и экипаж "Капитана Гранта", с риском для жизни в шторм спешащий на помощь туристам, которые могли погибнуть от лесного пожара. Это и Корнелий Гласс, выпрыгнувший из машины, чтобы ценой своей жизни спасти от преследования мальчика и его родителей. Это и первый Командор, давший себя сжечь тирану Эгосу, чтобы уберечь детей.
Христианская любовь не ограничена ни пространственными, ни временными рамками. Не ограничена она и самой смертью. Те, кого мы любим, живы для нас. Причём не потому лишь, что в нашей памяти хранится о них информация, но живы реально. Мы, христиане, знаем, что у Бога все живы, что умершие не исчезли, они перешли в иной слой бытия, в иной мир, но между мирами есть связь. (Так, например, погибший мальчик Ромка является во снах своему другу Журке. Тем более уместно вспомнить недавнюю повесть В.П. "Самолет по имени Серёжка"). Если мы их любим, если они любят нас, то общение с ними не прерывается, оно лишь принимает иные формы. Они оттуда могут влиять на нас, помогать нам, спасать от невидимых нам бед. То же самое можем и мы. Наша любовь может изменить их состояние там, в загробном мире, любовь подобна той нити, что тоньше волоска, но не рвётся (помните верёвочку в "Вечном жемчуге"?), за которую мы может их вытянуть из самых гиблых пропастей небытия.
В общем, "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви: то я ничто. И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею: нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит..." (1 Кор. 13, 1-7)
Ну, а теперь скажите — разве не такова любовь в книгах Крапивина? Да, конечно, о Боге, о вере там может не быть ни слова, но что не сказано, то показано. Герои Крапивина, возможно, весьма удивились бы, услышав, что их любовь — христианская. Но это именно так. Христа можно не принимать умом (причиной чему скорее всего вынужденное невежество), но знать его сердцем. Не думаю, что так уж необходимо вышеописанные свойства христианской любви подтверждать примерами. Наверное, любой человек, более или менее знаковый с книгами В.П., сможет сделать это самостоятельно. Тем не менее хотелось бы заметить вот что.
Конечно, герои Крапивина способны проявлять христианскую любовь. Но "в чистом виде "христианская любовь в жизни встречается очень редко. Лишь у святых. Чаще же всего она замутнена человеческой греховностью. В той или иной мере. Замутнена любовь и у многих героев В.П.
Настоящая, неискажённая христианская любовь — это любовь ко всем людям, без исключения. Это умение в каждом человеке видеть "ангела, взятого в плен сатаной". Другой вопрос, в чём конкретно будет выражена любовь к негодяям. Вовсе необязательно в подставлении щеки. Иногда лучшее, что можно сделать для подлеца — это выйти против него с оружием в руках. Но и в этом случае главное — внутреннее сочувствие человеку, вера в то, что у него есть шанс исправиться, стремление помочь ему, не насилуя при этом его свободной воли.
Что касается героев Крапивина, то у них не всегда так. Любить-то они любят, но далеко не всех. И иногда любимых — раз-два и обчёлся, а вот нелюбимых — полным-полно. Мир крапивинских героев, как правило, чётко разделён на своих и чужих. И если со своими всё понятно, то к чужим отношение мягко говоря не христианское. С точки зрения героев, "чужаки "не заслужили любви. Не заслужили своими делами, своими мыслями. И если подчас к "чужим "и возникает сочувствие, то ненадолго. Взять хотя бы отношение Кирилла Векшина к своей классной руководительнице Еве Петровне. Вот вроде бы на какую-то минуту пришло понимание, пришла жалость — но нет. Всё вновь вернулось на круги своя, она плохая, а потому ей незачем расчитывать на его, Кирилла, сочувствие.
"Я должен её понимать... — Он вспомнил разговор с отцом. — Я должен... о чём она думает сейчас? Разве я могу понять? Почему она опять с нами, как с виноватыми?"
Я не буду говорить о том, что сочувствие и согласие — вещи разные, что жалея человека, вовсе не обязательно принимать его правила игры. В конце концов от тринадцатилетнего мальчишки нельзя требовать понимания таких тонкостей. Но способность жалеть от возраста и ума не зависит. — крапивинские герои весьма часто заглушают её, когда дело касается "врагов".
Иногда кажется, что они просто боятся поделиться любовью и жалостью с "чужими". Может быть, подсознательно боятся того, что запасов любви не хватит на "своих". Конечно, это попросту глупо. Любовь подобна огню, и если от одного костра зажечь другой, первый не потухнет, и пламени в нём меньше не станет.
Впрочем, В.П. душой не кривит. Описанная выше ситуация действительно типична для человека. С точки зрения верующего, здесь беда, во-первых, от бесовских стараний исказить понимание любви в человеческих умах, а во-вторых, от духовной безграмотности, непонимания того, что происходит. Стоит ли упрекать в этом мальчиков, по воле Божией родившихся в эпоху массового атеизма?
Отсюда же вытекает и неумение прощать. Герои В.П. явно не в ладах с заповедью "Не судите, да не судимы будете". Конечно, подростковый максимализм — штука неизбежная, но здесь как-то уж очень он силён. Правда, когда дело касается взаимоотношений детей, тут вроде бы немало примеров прощения. Простил же Кирилл в той же "Колыбельной "Женьку и Петьку Чиркова (простить Дыбу для него, разумеется, немыслимо. Дыба обречён на вечное осуждение). Простил Лесь Вязникова ("Дырчатая луна"). Да и взрослых иногда прощают. Простил Галька бургомистра, равно как и Лотик своих престарелых тёток ("Выстрел с монитора"). Примеров, казалось бы, хватает. Но всё же куда больше героев непрощённых. Непрощённых не потому, что они этого прощения не захотели, а потому, что самой художественной логикой произведения им в прощении отказано. — ведь это неверно, что прощение надо заслужить. Строго говоря, его никто из нас не заслуживает, а вот Господь почему-то всё прощает и прощает. Прощения надо захотеть. Этого должно быть достаточно.
Конечно, рассматривать проблему надо в динамике. Крапивин 60-х годов и Крапивин 90-х — две большие разницы (как бы сам он ни утверждал, что его взгляды и принципы ни на йоту не изменились). Подобрел В.П. Граница между чёрным и белым, между "своими "и "чужими "стала расплываться. Об этом свидетельствуют его недавние произведения. Новые темы в них появились. Например, тема покаяния, "метанойи "(греческое слово, буквально означающая "изменение ума"). Пожалуй, лучший пример — это духовная эволюция Егора Петрова ("Острова и капитаны"). Если в начале Егор — весьма неприятная личность с задатками садиста, то в конце — совершенно иной человек, в нём и следа не осталось от Кошака (его старая блатная кличка).
4. Соборность
Многие, наверное, удивятся. При чем тут она? В самом деле, соборность с точки зрения многих — это что-то связанное с кафедральными соборами или с какими-то старыми церковными постановлениями. Не говорю уже о приватизировавших сей термин национал-патриотах.
Тем не менее, на мой взгляд, слово уместно. В православном понимании соборность — особый вид объединения людей. Соборность несовместима ни с индивидуализмом, ни с коллективизмом. Что касается индивидуализма — так ведь это на самом деле иллюзия. Иллюзия независимости от всех прочих людей, не говоря уже о Боге. Многие путают индивидуализм со свободой. Но это разные вещи. Свобода предполагает ответственность за те или иные поступки (и даже мысли), а ответственность — это ни что иное, как ощущение своей связи с другими, своего к ним отношения. Оно и понятно. Вынужденное, подневольное действие не может повлечь за собой ответственности. Приведу банальный пример. Есть такое школьное развлечение — схватить на переменке кого-нибудь послабее, желательно младшеклассника, раскачать и бросить в туалет для девочек. Визгу! Но виноват ли бедный пацанёнок?
Так что индивидуалист просто не замечает (или не хочет замечать), что отказываясь от ответственности, он отказывается и от свободы.
Коллективизм — иная иллюзия. Это растворение человека в какой-то безликой общей массе, личность тут является "винтиком", имеет ценность лишь постольку, поскольку существует коллектив. Личность нужна лишь для осуществления в коллективе каких-то функций и сама по себе коллективу (как и составляющим его "винтикам") не нужна и не интересна. Поскольку винтик свободным быть не может, а личность, перемолотая коллективом, превращается именно в винтик, то не может тут быть никакой свободы. Возникает безликое, мертвое подобие жизни, которое, конечно, объявляется "мировой гармонией". И хочется, вслед за героем В.П., удивлённо спросить: "А зачем она нужна, гармония?"
Соборность же — явление принципиально иное. Человек преодолевает в ней и свою ограниченность, и зацикленность на себе самом. Соборное сознание не поглощает личности, не растворяет её. Личность остаётся со всей своей неповторимостью, со всем богатством своего внутреннего содержания. И в то же время она оказывается связанной с другими столь же неповторимыми личностями, и эта связь позволяет ей выйти за собственные пределы. Тогда и возникает не фальшивая, а истинная гармония. Тут действительно уместна аналогия с музыкой, с аккордом. Если индивидуализм — это одна лишь нота, если коллективизм — чудовищная какофония разных нот, в которой никакое ухо их уже и не уловит, то соборность — это именно аккорд, сочетание нескольких нот, определённым, неслучайным образом расположенных по высоте. Когда звучит аккорд, в нём отдельные звуки не умирают, но соединённые вместе, они создают эффект, который ни одна из нот, взятая по отдельности, дать не могла. И ни одну ноту нельзя из аккорда выбросить — всё тогда пропадёт. И нельзя заменить одну ноту другой — случится то же самое. Прямая противоположность взаимозаменяемым "винтикам "коллективистской мясорубки.
Так где же, в чём же видна соборность в произведениях Крапивина? — всё в том же — во взаимоотношениях героев, в том аккорде, который возникает при объединении героев. "Один да один — не один", как мудро замечает Белый Шарик.
Слово "коллектив "по понятным причинам настолько въелось в наше сознание, что и применительно к произведениям Крапивина породило штамп — "ребячьи коллективы". Я буду пользоваться другим словом — Экипаж (в традициях моей любимой "Колыбельной..."). С Экипажами мы сталкиваемся пускай и не во всех, но в большинстве книг В.П. И всюду мы замечаем, что Экипажи существуют лишь потому, что их члены — разные. И в то же время в чём-то единые. Прежде всего в том, что ценность другого ставят выше собственной ценности. Героям В.П. хорошо в Экипажах, но если бы всё ограничивалось стремлением к психологическому комфорту, Экипажи не продержались бы и двух месяцев. Для героев Крапивина характерно стремление делиться, стремление дать больше, чем получили (что естественно для христианской любви). Именно этим стремлением делиться и скрепляются Экипажи. Будь то отряд "Эспада "(трилогия "Мальчик со шпагой"), будь то Экипаж в "Колыбельной "или пятеро в "Голубятне..."
Экипаж нельзя рассматривать просто как объединение близких по духу людей. Это и нечто целое, несводимое к ним (точно так же, как и аккорд не сводится к нескольким одновременно звучащим нотам; для аккорда важны и соотношения этих нот по высоте, а эти соотношения существуют вне нот. Нота не знает, что такое интервал, пока не прозвучит другая нота). Экипаж заключает в себя больше энергии, чем сумма внутренних энергий его членов (кстати, прямая аналогия с атомным ядром). Экипаж питает своих членов этой "дополнительной "энергией — и люди становятся добрее, чем каждый порознь, смелее, сильнее. Экипаж придаёт смысл их жизни — и не внешним принуждением, а в силу свободы каждого.
Сейчас я выскажу мысль, которую, по-видимому, мне не простят. Атеисты обидятся за неприятное сравнение, верующие оскорбятся по той же причине, но "с другой стороны". Так вот. В Экипажах, по-моему, отражены некоторые особенности Церкви. Разумеется, если понимать Церковь не как исторически обусловленную властную структуру, а так, как понимаем ее мы, православные христиане. То есть мистическое единство верующих во Христа, независящее от ограничений пространства и времени, как духовный организм, в котором живёт и действует Дух Святой.
Разумеется, модель есть модель — пока она остаётся таковою, её сходство с изображаемой реальностью будет весьма относительным. Так почему же я осмелился на подобное сравнение?
Ну, во-первых, отношения между членами Экипажей весьма похожи на отношение между членами Церкви. Связаны и те и другие любовью. И те, и другие вступили в эти отношения свободно. Причиной вступления было стремление к некому "полюсу", некой безусловной ценности, придающей смысл всей обыденной жизни.
Во-вторых, сходство внешней организации. Отсутствие "высших "и "низших", единство всех перед лицом той самой Ценности. И в то же время определённая структурность, "разделение труда". Но разница в служениях естественна и не означает чью-либо духовную дискриминацию. "Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены. И вы — тело Христово, а порознь — члены "(1 Кор. 12,26-27)
Разумеется, этим сходство и исчерпывается. Одного лишь подобия отношений совершенно недостаточно. Церковь ведь не есть только любовь между её членами. И уж тем более не сводится Церковь к тем или иным организационным формам. Она неотделима от своей веры, своего свидетельства, она живёт в своих таинствах и охраняется Духом Святым. Охраняется прежде всего от искажения своей мистической сути, от полного слияния с миром, с его идеями и ценностями (слово "мир", конечно, означает здесь не мир как Вселенную, не мир как отсутствие войн, а лишь систему ценностей, вытекающую из конкретной политической и экономической ситуации).
Но достаточно и того, что есть. Могу лишь добавить, что сам я, крестившись и войдя в Церковь, почувствовал в самой её атмосфере, в каких-то мельчайших, почти неуловимых деталях нечто знакомое. Знакомое, между прочим, по книгам В.П. От них, если выражаться высоким штилем, исходит свет. Свет духовности. Но этот свет — отражённый.
5. Молитва
Никакая вера, никакая духовная жизнь неотделима от молитвы. О том, что такое молитва, неверующие чаще всего имеют искажённое представление. На самом же деле молитва — это обращение к высшей Реальности, это разговор с Богом. Чтобы этот разговор получился, человек должен быть предельно искренним. Человек в таком разговоре должен полностью "выложиться". Как ни мала, как ни слаба его вера, но её необходимо использовать полностью. Всё, что накоплено в душе, все запасы любви, надежды, доверия — всё надо представить Собеседнику. Иначе получится иллюзия, самообман. Бог, разумеется, услышит человека, но Его ответ не пробьётся сквозь корку внутренней лжи, самодовольства и теплохладности.
Сейчас не место говорить о внешних сторонах молитвы, об её языке, о разнице между молитвой и молитвословием. Желающие могут обратиться к литературе, которой сейчас очень много и которая (по крайней мере, в крупных городах) всем доступна.
Я хочу сказать о другом. О том, что герои Крапивина при всём своём внешнем атеизме (в коем глупо было бы их обвинять) умеют молиться. Казалось бы, парадокс. Как можно молиться, не признавая существования Бога? Однако парадокс тут видится лишь далёкому от религии человеку. На самом деле абсолютного неверия не бывает. Любой человек, независимо от своих сознательных убеждений, в той или иной мере ощущает бытие Божье, т.е. какую-то, пускай малую веру, но имеет. Она, эта вера, может сидеть глубоко в душе (как сейчас модно выражаться, "в глубинах подсознания"), она может лишь изредка проявляться, но она есть. И пока она есть, молитва возможна. Пускай без слов, пускай выражающаяся лишь в трудноуловимых настроениях, пускай совершенно наивная, "неправильная". Все равно она подобна горячему угольку, от которого, при благоприятных условиях, вспыхнет настоящее пламя.
Так вот, молитва весьма часто встречается в произведениях В.П. Его герои могут не понимать, Кому они молятся, им трудно подбирать слова, рассудок у них при этом часто конфликтует с сердцем, но они молятся. И это действительно молитва — ведь они в своём обращении к невидимому началу предельно честны. Они молятся не ради интереса, не ставя психологические эксперименты, не для "приличия "или "на всякий случай". Лишь когда по-настоящему допекло, они всеми силами своей души обращаются за помощью... неизвестно к Кому. (То есть это им неизвестно).
Примеров можно привести много. Проще всего, конечно, взять поздние произведения Крапивина (например, цикл повестей "В глубине Великого Кристалла", где он, на мой взгляд, ближе всего подошёл к осознанной вере, или роман "Острова и капитаны "Р вещь совершенно реалистическая, и оттого в плане религиозной своей подоплёки более убедительная). Но чтобы лучше доказать свою мысль, я обращусь к относительно старой крапивинской повести "Сказки Севки Глущенко". Прошу прощения за пересказ сюжета, но эта статья может попасться на глаза тем, кто повести не читал.
Итак, место действия — небольшой городок в Западной Сибири. Время — 1946-й год. Герой — второклассник Севка Глущенко, отец которого без вести пропал на войне, а они с матерью, оказавшись в эвакуации в Сибири, там и осели. Ситуация типичная. О религии Севка знал всё то, что положено было знать советскому октябрёнку. И тем не менее вышло так, что в Бога он поверил. Получилось это как бы случайно. Зашёл к соседям, услышал не слишком серьёзный разговор, в коем упоминали Бога, дал услышанному атеистическую оценку. Но после... поверил. На сознательном уровне убеждая себя, что это мысленная игра, что на самом деле ничего такого нет, он поверил именно так, как это и следует делать — сердцем. Поверил, потому что иначе не мог справиться с приоткрывшейся ему беспомощностью, хрупкостью мира, с наличием в жизни зла.
"Тогда... — подумал Севка. — Тогда... может, он и вправду есть?" Севке была нужна защита от страха. От нависшей над всем белым светом беды. Севка не мог долго жить под тяжестью такой громадной угрозы..."
И вот тут совершается духовный переворот. От этого гипотетического признания Бога делается огромный шаг дальше. От слова "Он "совершается переход к слову "Ты".
"Бог... — мысленно сказал Севка. — Ты, если есть на свете, помоги, ладно? Тебе же это совсем легко... Ну пожалуйста! Я тебя очень-очень прошу!"
Вот уже и первая настоящая молитва. Вот и росток веры. Нельзя же говорить "Ты", нельзя просить, если совершенно не веришь в существование Того, Кого просишь!
Так в Севкиной душе появляется тайна. Он, конечно, не в состоянии дать себе отчет в серьёзности своей веры, тем более не имеет он правильных представлений о Боге. Так, он воображает его мысленно в образе седого старика в матроске, сидящего у подножия каменной башни. Ну, разумеется, с православной точки зрения такое недопустимо. Разумеется, займись такими вещами взрослый, сознательно верующий христианин — с полным правом можно было бы говорить о ереси, прелести и т.д. Но второклассник Севка жил в СССР, на дворе стоял 1946-й год, и "Точного изложения православной веры "читать он уж никак не мог.
Мысленные разговоры с Богом (молитвы!) продолжаются. От этих разговоров Севке становится легче на душе, он чувствует себя увереннее в тех или иных жизненных ситуациях, он преодолевает появившийся у него с некоторых пор удушливый страх смерти. Но... Но пришло время вступать в пионеры.
"Помимо всего прочего, Севка вспомнил, что пионеры не верят в Бога.
Он не на шутку растерялся. Конечно, о Севкином Боге не знал ни один человек на свете. Но сам-то Севка знал. Выходит, он будет ненастоящий пионер? Все станут думать, что настоящий, а на самом деле нет...
Севка размышлял долго. Сначала мысли суетливо прыгали, потом стали спокойнее и серьёзнее.
Севка принял решение. "Бог, ты не обижайся, — сказал он чуточку виновато. — Я больше не буду в тебя верить. Ты ведь видишь, что нельзя... Ты только постарайся, чтобы я дожил до бессмертных таблеток, ладно? — больше я тебя ни о чём просить не буду и верить не буду, потому что вступаю в пионеры. Вот и все, бог. Прощай."
Вот тут и происходит слом. Тут уже не война между верой и рассудком, тут посерьёзнее. Надо ли говорить, что у девятилетнего мальчишки в те годы отношение к пионерской организации (да и вообще ко всей коммунистической трескотне) не могло не быть мистическим, религиозным. Ведь коммунизм сам по себе является псевдорелигией, как бы он ни притворялся научным мировоззрением. Тут столкновение веры истинной и веры ложной. Но посмотрите, что происходит. Приняв под давлением "тьмы века сего "сторону лжи, отказываясь от Бога, сколь честен он и перед Богом, и перед собой! Не просто "перестал верить", а почувствовал необходимость выяснения отношений. Что, кстати, говорит о серьёзности его "интуитивной "веры. Он тоскует, он страдает, и при всем при этом он искреннен. Сам он ещё слишком мал, чтобы понять, что так просто веру не потеряешь. И между прочим, задумайтесь, откуда в нём эта искренность, эта честность, это ощущение, что Истина (которую он по малолетству и в силу обстоятельств времени спутал с подделкой) несовместима с какой-либо фальшью, с ложью? Немного позже я постараюсь ответить на этот вопрос.
А дальше происходит то, что должно было произойти. Вера никуда не ушла, лишь притаилась в душе. И вот — прорвалась. Тяжело заболела Севкина одноклассница, Алька. Медицина помочь ничем не могла, и никто помочь не мог. В том числе и небезызвестный товарищ Сталин, которому Севка собрался было писать письмо, но вовремя одумался. Ситуация безнадёжная. Что оставалось Севке, кроме как вспомнить о преданном им Боге?
"...Правда! — отчаянно сказал Севка. — Только помоги ей выздороветь. Больше мне от тебя ничего не надо! Ну... — Севка помедлил и словно шагнул в глубокую страшную яму... — Ну, если хочешь, не надо мне никакого бессмертия. Никаких бессмертных лекарств не надо. Только пускай Алька не умирает, пока маленькая, ладно?"
А что же Бог? Бог молчит. И в молчании этом Севка чувствует свою неискренность, с ужасом осознает, что не до конца был честен перед Богом.
"Ты думаешь — в пионеры собрался, а Богу молится, — с тоской сказал Севка. — Но я же последний раз. Я знаю, что тебя нет, но что мне делать-то? Ну... Если иначе нельзя, пускай... Пускай не принимают в пионеры. Только пусть поправится Алька!"
Вот это уже по-настоящему. Это уже "от всей души нашей и от всего помышления нашего рцем..." Масштабы такой жертвы (в той обстановке!) мы едва ли способны представить. Надо ли говорить, что молитва была услышана и девочка поправилась?
Что я могу прибавить к сказанному? По-моему, всё ясно. И дай Бог нам, сознательным, убеждённым христианам, прочитавшим горы мудрых книг, теоретически подкованным в тонкостях духовной жизни — дай Бог нам такую чистую, искреннюю веру, как у этого наивного, не посещавшего воскресную школу пацанёнка.
6. Великое Служение
Вот живёт себе человек, живёт как все, жизнью вроде бы доволен, нашел свою "экологическую нишу", и он сам, и окружающие уверены, что всё у него в порядке. И вдруг начинается что-то странное. В один миг рушится всё, к чему он привык, рвутся все связи с таким уютным мирком — и оказывается человек лицом к лицу с самим собою. И тут он выясняет, что до сих пор самого себя и не знал. И что есть нечто, имеющее куда большую ценность, чем он сам. Что же ему делать в такой ситуации?
Большинство уже поняло, кого я имею в виду. Конечно же, Корнелия Гласса из повести "Гуси-гуси, га-га-га..." Почему же я, говоря о делах религиозных, вспомнил именно его? Вроде бы ничего особо уж мистического с ним не случилось.
На самом же деле всё, что с ним происходит, мистично. Во всём, с точки зрения верующего человека, видна рука Божия. Выдернула его из привычной обстановки, поставила на грань жизни и смерти — а дальше решать самому Корнелию. Реализуется его свобода воли. Можно вернуться в привычное болото, можно пойти в другую сторону. Бог не принимает за него решение. Он лишь создает вокруг него такую обстановку, когда решение становится неизбежным. Но никогда бы не стал Корнелий совсем иным человеком, не изменил бы круто свою судьбу, если бы не было под пеплом горячих углей, не было бы способности верить, надеяться и любить. Незаметно для себя самого Корнелий привыкает не смотреть на своё существование как на главный факт во Вселенной. Он открывает, что рядом есть те, чья ценность никак не ниже его собственной, те, кому плохо, кто нуждается в его любви и защите. Несчастные, замученные дети, лишённые всех человеческих прав. Перед лицом этого факта собственные проблемы отодвигаются на дальний план, а потом и исчезают. Вернее, судьба этих (да и не только этих) ребятишек становится его единственной собственной проблемой.
Конечно, такое превращение происходит не сразу. "Ветхий человек "отчаянно сопротивляется. Всеми своими силами — доводами ли рассудка, биологическими ли потребностями, страхом ли смерти пытается он вернуть "внутреннего человека "в старую уютную клетку. И на каждом этапе этой борьбы Корнелий свободен. В любой момент он мог бы убежать. Сам ход событий то и дело подбрасывает ему такую возможность. Но... происходит пародоксальное. Именно тогда, когда за ним ведется охота, когда жизнь его висит на волоске, когда он голоден, измучен, — именно тогда он становится счастлив. У него появляется цель, и себя он осознает служителем. Человеком, которому поручено делать то, что он делает. И — снова парадокс — лишь осознавая себя служителем, он осознаёт и свою свободу. Отныне его жизнь подчинена Истине (как бы смутно он сам Ее не осознавал), само его существование становится частью этой Истины, его личность, не исчезая, вливается в Неё.
По-моему, именно так начинается святость (как бы ни шокировало многих это слово). Бог призывает человека, тот оказывается в ситуации мучительного выбора, но т.к. выбор отложить нельзя, то ему приходится реализовать свою свободу. — реализовав её, открыть неведомые ранее глубины и в себе, и в других, и в самой жизни. Бытие его обретает, таким образом, новый смысл, он оказывается способен полностью раскрыть изначально заложенные в нём образ и подобие Божии. И тем самым восстанавливает разорванное грехом единство с Богом.
Конечно, я далёк от того, чтобы отождествлять настоящих, реальных святых с Корнелием Глассом и подобными ему крапивинскими героями. Модель никогда не совпадает с тем, что она призвана выражать. Разумеется, реальная святость возможно лишь при наличии реальной и сознательной веры, возможна лишь внутри Церкви. Герои В.П. — не святые. Но в их судьбах, в их душах происходят именно те процессы, что приводят к святости. Талант Крапивина в том и выражается, что он смог показать, как это бывает.
7. Манекены
Невозможно, говоря о религиозных мотивах, не коснуться и этой темы. Мы, христиане, знаем, что в мире существуют силы зла, воюющие против человека, стремящиеся его уничтожить именно как человека, сделать подобным себе самим. Это — падшие ангелы, попросту говоря, бесы.
Невозможно, чтобы человек, интуитивно чувствующий бытие Божие, не чувствовал бы и действия этих злых сил. Другое дело, что он думает о них на сознательном уровне. Однако на практике куда важнее содержимое не ума, но сердца.
В книгах Крапивина, на мой взгляд, отражено существование и действие бесов. Пускай этим словом он, в силу понятных причин, как правило, не пользуется, но достаточно верно (с православной точки зрения) описывает ситуацию.
В его произведениях (как и в жизни) мистическое зло редко действует в своём истинном виде, редко применяет внешнюю силу. Чаще всего оно проявляется в поступках людей. Ведь основное бесовское средство — действие через человека. Люди, думая, что поступают по своей воле, на самом деле подчиняются командам демонов. Бесы внушают им те или иные чувства, мысли, настроения. Конечно, от человека зависит, принять ли внушённое, или с негодованием отбросить. Но ведь не все же отбрасывают.
И вот в книгах Крапивина с поразительной достоверностью показано, как пытается зло войти в человеческую душу. Читая эти страницы, чувствуешь, что происходит нечто сознательно кем-то планируемое, управляемое. Возникает ощущение находящейся "за кадром "чьей-то злой личности, реализуется чья-то мерзкая воля.
Реализуется, опять повторю, через атаку на человеческую душу. Приведу один лишь пример такой атаки: "Журка ощутил полную власть над этим пацанёнком. Его можно было поставить на колени, можно было отлупить, и он не стал бы сопротивляться. На миг такое всесилие сладко обрадовало Журку. Но если один всесилен — другой полностью беспомощен. — ужас такой беспомощности Журка когда-то сам испытал. Он вздрогнул. Нет, не хотел он для этого мальчишки ни боли, ни унижения..." (роман "Журавленок и молнии"). Типичная схема "помысел — рассмотрение — отвержение".
Кстати, интересно было бы проследить по книгам Крапивина весьма характерное бесовское воздействие, когда человек подталкивается к самоубийству. Тут прежде всего уместно вспомнить "Острова и капитаны", где сия тема едва ли не одна из главнейших, но есть и Журка в "Журавленке и молниях", в минуту отчаянья готовый броситься из окна, есть и писатель Решилов в "Лоцмане", готовый ступить на чёрный виндсерфер, Ярослав Родин в "Голубятне...", когда все его друзья, как он думает, погибли.(Характерная деталь — Яр чувствует, что даже если ничего не будет, жёлтая тоска всё равно останется). Есть и другие примеры. Мне трудно судить, насколько точно В.П. изображает психологию суицида, но нигде я не почувствовал фальши.
Есть, однако, у Крапивина книга, где бесы действуют уже не столь прикрыто. В "Голубятне на желтой поляне "возникают некие "манекены". Странные, таинственные существа, ни имеющие собственной оболочки, пользующиеся материей манекенов и памятников в качестве тел (у меня, кстати, сразу возникает ассоциация с песней Галича "Ночной дозор"). "Манекены "владеют неимоверными, по человеческим меркам, возможностями. Они запросто вертят галактиками, проникают в параллельные миры, замыкают время в кольцо. Сами себя они называют "иной формой разума". Весьма распространённая в наше время маска. У них — грандиозные планы переустройства Мироздания, они пытаются создать "мыслящую галактику "(а тут вообще уже из-под маски видны ослиные уши. Знаем мы, кто возомнил себя равным Творцу, и что из этого вышло).
Есть в романе и явные намеки (или проговорки?) Так, "манекены "не имеют имён. Они обозначают себя местоимениями или прозвищами. Тут для христианина все ясно. Дьявол и примкнувшие к нему духи, отпав от Бога, лишились и своих имён. Ведь имя означает, помимо всего прочего, мистическую связь с Создателем. Падение бесов в том и состояло, что связь эту они оборвали. Слова "дьявол", "сатана "и т.д. не являются именами. Это нарицательные существительные, кажущиеся именами собственными лишь потому, что пришли к нам непереведёнными из древнееврейского языка. Там они, однако, имели значения "противник", "клеветник". Как ещё обозначать злых духов, раз уж настоящих имён у них нет?
Один из героев романа, Глеб, довольно точно сравнил "манекенов "с тараканами на кухне. Тараканы — паразиты, нуждающиеся в чем-то (точнее, ком-то), за чей счёт можно поживиться. Бессмысленно давить тараканов — они всё равно расплодятся. Единственное средство их выгнать — это добиться на кухне чистоты. В чистоте они не выживут. Вряд ли кто из христиан скажет, что подобное сравнение не применимо к бесам.
Что интересно, "манекены", при всем своём могуществе и коварстве, все же уязвимы. Их не берёт мощнейший лазерный излучатель, но обыкновенный резиновый мячик, согретый детскими руками, сконцентрировавший в себе детскую радость, любовь, надежду, пробивает их насквозь. Есть, по-моему, некоторая аналогия со святой водой, с крестным знамением, с именем Иисуса, которые изгоняют бесов (если применяются с верой).
Вот что интересно. Как писатель, судя по всему, не слишком знакомый с богословской литературой, практически полностью не знакомый с церковной практикой, обычный российский интеллигент второй половины XX века — как он сумел столь точно и богословски верно изобразить сущность сил зла?
...В общем, пора завершить рассмотрение частностей о ответить на главный вопрос.
8. Как это у него получается?
Чтобы ответить на этот вопрос, внось придётся начать издалека. Существует распространённое убеждение, что во все века и эпохи, во всех странах, у всех народов одна и та же нравственность, одни и те же представления о добре и зле, о чести и достоинстве личности, о справедливости и подлости. Т.е. "общечеловеческая мораль", "общечеловеческие ценности "и т.д. Они, эти ценности, вроде как существуют независимо от религии, культуры, исторической обстановки.
Так ли это? В какой-то мере несомненно. Действительно, человек хранит в себе образ и подобие Божии, и потому ему присуща способность различать доброе и злое, справедливое и несправедливое. К добру человек стремится, зло его расстраивает, тяготит. И это действительно не зависит от исторической ситуации.
Но если мы посмотрим глубже, вглядимся в содержание этих понятий — добро и зло, то увидим, сколь велика тут разница в представлениях, как сильно зависят эти представления от внешних обстоятельств. Примеров можно привести множество.
Скажем, в античном мире рабство не считалось злом. Быть рабом, конечно же, никому не хотелось, но никто не делал из этого вывода, что рабство само по себе недопустимо. Подобно тому как в наши дни из того факта, что есть богатые и есть бедные, никто не делает уже вывода, что нужно отменить собственность. Все мы знаем, к чему это привело на практике.
С нашей просвещённой точки зрения физические наказания как учебное средство недопустимы. Во времена, допустим, Киевской Руси думали несколько иначе. Причём, я полагаю, учителя в ту эпоху по своим нравственным качествам были ничуть не хуже наших современных "школьных работников".
Никто из нас не сомневается, что женщина имеет то же право на жизнь, что и мужчина. В древнем Китае, однако, если в семье рождалось слишком много девочек, лишних убивали. Или просто выбрасывали. (Или, как в Японии, продавали торговцам-странникам).
Мы понимаем, что физические недостатки не лишают человека никаких прав, что больные и инвалиды — такие же люди, как и мы, ничем не хуже. — в древней Спарте новорожденных с отклонениями в развитии сбрасывали со скалы. В древней Иудее прокажённые считались нечистыми перед Богом, их презирали, изгоняли из общины и вообще не считали за людей.
В деревнях ещё относительно недавно преследовали девушек, которые по тем или иным причинам (часто от них не зависящим) не сумели сохранить свою девственность. Причём если рождался ребенок, презрение "добрых людей "переносилось и на него.
С европейской точки зрения, верность — добродетель, а коварство — порок. Восточно-азиатские народы, как ни странно, смотрели (может, и сейчас ещё смотрят) на это иначе. Коварство считается у них достоинством. В самом деле, непредсказуемость, упругость, умение обмануть злую судьбу — что может быть лучше?
Я думаю, примеров достаточно. Самое главное, все эти люди, которые порабощали, пороли, убивали младенцев, изгоняли прокажённых, издевались над несчастными женщинами, предавали своих благодетелей — эти люди были (по меркам своей эпохи) совершенно нормальны, они были в ладах с тогдашними нравственными критериями. Речь ведь идёт не о подлецах и негодяях, которые действительно во все века и у всех народов похожи как близнецы-братья. Речь о норме.
Что же из всего этого следует? — тот простой (и для многих неприятный) факт, что наши представления о добре и зле, наши представления о том, каковы должны быть отношения между людьми — наши представления не универсальны. Общечеловеческие ценности, непонятно откуда на бедное человечество свалившиеся — это мираж. Наши ценности берут начало в нашей истории.
А история наша (европейской цивилизации вообще и России в частности) — история христианская. "Общечеловеческие "наши ценности — это на самом деле ценности христианские. Пускай многие об их происхождении забыли (или не знали), но это действительно так. Более того. Можно показать, что такие вещи, как "человеческое достоинство", "личность "со всеми её правами и т.д. вошли в человеческий обиход лишь благодаря Церкви, её богословским догматам,
3
которые, обмирщаясь, и стали неявным обоснованием гуманизма. Сотни поколений наших предков были верующими людьми. Вера для них не была лишь теоретическими взглядами, она пронизывала всю их жизнь, их отношения друг с другом и с собой, с государством и с природой. Вера определяла их культуру, их быт, даже их экономику. Конечно, не надо думать, что все они были такими уж праведными. На светлые стороны их веры накладывалась присущая человеку греховность, вера их претерпевала мучительные изменения, вспыхивали ереси, имело место невежество, обрядоверие, смешение христианства с грубым, примитивным (либо наоборот, тонким и изощрённым) язычеством. Не будь всего этого, мы жили бы сейчас на Святой Руси, а не в СНГ. Другое дело, что этого, видимо, и не могло не случиться.
И вот революция. Строительство социализма. Борьба с религиозным дурманом. Появились поколения людей, ничего о религии не знающих, насильственно от всякой веры оторванных, оболваненных коммунистической пропагандой. Так что же, вера исчезла? Что же, Господь оставил нашу страну?
Ничего подобного. Ни Церковь не исчезла, ни вера. Она, вера, как бы ушла в подполье. Лишённая возможности проявляться как раньше, она тем не менее продолжала жить на каком-то ином уровне людских душ. Порождённые верой ценности жили в народе, проявляясь в человеческих взаимоотношениях. И даже те, кто умом отвергал религию, Церковь, на деле подвергался её неявному воздействию. "Без труда не вынешь рыбку из пруда", "Сам погибай — а товарища выручай", "Не плюй в колодец "Р эти пословицы мы все знали с раннего детства. — ведь выраженные в них нормы имеют религиозное происхождение. Детей воспитывали, быть может, ни слова не говоря им о Боге, о Церкви, но сам стиль отношений в семье, те песенки, что пели им мамы, образ жизни родителей, да и улица с её ребячьими порядками — все это влияло на ум и сердце.
4
И через всё это, через сферу душевного, действовал (и, конечно, действует и сейчас) Бог. Если невозможна нормальная, естественная религиозная жизнь — Бог всё равно найдёт какие-то пути, чтобы привести к себе обманутых, оболваненных пропагандой людей. Кстати, ещё в V веке Блаженный Августин говорил: "Не все, принадлежащие к зримой церкви, принадлежат к церкви незримой, и не все, принадлежащие к незримой церкви, принадлежат к церкви зримой."
Вот и получилось так, что поколение Крапивина, не по своей воле лишённое религиозного воспитания, всё же не было оставлено Богом. Когда нет бинтов — прикладывают подорожник. И самая обычная жизненная действительность давала возможность в глубине души почувствовать, воссоздать в какой-то мере то, к чему изначально призван человек. Пускай в мозгах была сумятица, пускай на сознательном уровне большинство считало себя безбожниками — а в сердцах у них между тем жил Господь.
В этом я вижу ответ на вопросы: откуда в творчестве Крапивина берутся религиозные мотивы? Почему он так правильно все эти вещи изображает? И почему при всём при этом он до сих пор к Церкви не пришёл?
9. На Дороге
Теперь пора перейти к сознательным взглядам Крапивина на веру и Церковь. Конечно, судить об этом можно только по его книгам. Каких-либо публичных заявлений В.П. не делает, во всяком случае, мне об этом ничего не известно. В принципе, это хорошо, и вот почему. Наверное, всем ясно, что устойчивой, окончательной позиции по отношению к религии у Крапивина ещё нет. Поэтому любое его заявление, будь это дифирамбы Церкви или, наоборот, суровая критика, приковало бы его (по крайней мере, в сознании читателей) к этой текущей его позиции. — позиция потому и текущая, что течёт, меняется. Ему пришлось бы тратить дополнительные силы, чтобы разрушать сложившийся стереотип. Кроме того, он, по-видимому, ощущает колоссальную личную ответственность за сказанное им слово. Что, кстати, само по себе свойственно всерьёз верующему человеку. И выносить на суд широкой общественности то, в чём сам ещё до конца не уверен, Крапивин вряд ли станет.
Обычный человек в разговоре с друзьями может позволить себе высказать незрелую, неустойчивую мысль. Писатель, слова которого разнесутся по всей стране, такого позволить себе не может.
Правда, В.П. кое-о-чём всё же обмолвился в интервью, данных ТС. Приведу несколько примеров.
Ю.Н. Ваше отношение к религии — сильно ли оно изменилось?
В.К. — я что — высказывал когда-то отношение к религии? Ю.Н.
Так сформулирован вопрос. Лучше, наверно, спросить просто — ваше отношение к религии?
В.К. ...Дело в том, что отношение к религии — вопрос достаточно... личный, интимный и глубокий. И говорить на эту тему мне, честно говоря, не очень хотелось бы... То, что вы по книгам можете видеть, что я далеко не материалист, — верно ведь?
Ю.Н. Да.
В.К. Ну, вот так оно и есть.
("Та сторона", №4, беседа от 29.12.93)
Ю.Н. В чём вы видите различие между религией и верой?
В.К. Религия — это, наверно, целая идеологическая система, построенная на основе веры, но приспособленная уже к данному времени, к данным общественным формациям, к данным потребностям. — вера — это есть просто ощущение, уверенность человека в том, что ему дорого, в незыблемости этих явлений, постулатов, высших сил.
Ю.Н. Считаете ли вы обязательным веру для людей, которые работают с детьми?
В.К. Веру во что?
И.Г. Ну, видимо, подразумевается — в Бога.
Ю.Н. Нет, не обязательно. Веру в вашем понимании.
В.К. Нет, признаться, не думаю. Я думаю, что абсолютно честный и порядочный в своих убеждениях атеист вполне может работать с детьми, потому что эта порядочность и честность не даст ему воспитывать обязательных атеистов из детей. Он всегда будет широк в своих взглядах и всегда предоставит детям право выбора. — вообще, вера, конечно, вещь весьма полезная для тех, кто работает с детьми.
В.К. ... Во что превратили религию? Уже в орудие политики. И всё настолько откровенно... Причём, по-моему, наши церковные власти и сами не прочь...
("Та сторона", №7, беседа с Владиславом Крапивиным от 5.07.94)
Вот, по-моему, и все публичные высказывания В.П. на эту тему. О чём они свидетельствуют? На мой взгляд, не так уж близок Крапивин к вере (разумеется, здесь речь идет не о том, что в сердце, а лишь об умственных, сознательных убеждениях). То, что он не считает себя атеистом и материалистом — это как раз понятно. Гораздо интереснее — как давно он перестал числить себя по сему ведомству? Ведь в наше "постперестроечное "время осталось очень мало людей, открыто объявляющих себя атеистами и исповедующих диамат. Большинство атеистов сделались агностиками (т.е. считают, что ответов на коренные вопросы бытия вообще не существует, во всяком случае, они человечеству недоступны, а значит, и нечего головы этим забивать).
Агностиком, конечно же, Крапивин не стал. Это ведь очень скучно и бесплодно. Видимо, на сознательном уровне он признаёт осмысленность бытия, наличие некого высшего Начала, сотворившего мир (см. в повести "Дырчатая луна "диалог Леся и Гайки). Но то, что это высшее Начало — не безличное нечто, а Некто, что Он — Личность — вот этого В.П., наверное, пока не осознал.
Его представления о вере и о религии, о взаимоотношении между ними нельзя, конечно, назвать совершенно ложными. В чём-то такой взгляд уместен. Тем не менее эти его слова говорят лишь о том, что смотрит он на религию глазами либерального гуманиста. Он, кажется, нашёл им, религии и вере, некую "экологическую нишу "как внутри человека, так и в обществе. Он признаёт полезность веры, испытывает симпатию к людям верующим (например, потому, что это полезно в работе с детьми. Подход, если уж называть вещи своими именами, весьма утилитарный).
Что же касается его отношения к Церкви, то он, как и положено либеральному гуманисту, похоже, отождествляет Церковь и церковную организацию, т.е. конкретную административную структуру ("церковные власти"). Кстати говоря, в оценке действия "церковных властей "я во многом с ним согласен. Проблема В.П. в том, что о реальной ситуации в Церкви он судит не столько по личному опыту (которого, скорее всего, нет), а по материалам прессы и телевидения. Стоит ли удивляться резкости суждений?
Можно ли требовать от Крапивина большего? Не думаю. Тут вообще нельзя ни от кого ничего требовать. Он не обрёл пока сознательной веры, не вошёл в Церковь. Неизвестно, произойдёт ли это когда-нибудь. Но что движение есть — несомненно.
И здесь я хочу сказать вот о чём. Не дай Бог, если уверовав на сознательном уровне, войдя в церковную действительность, В.П. начнёт то и дело вставлять в свои книги иконы, храмы, священников, лампады, свечи и чудеса. Казалось бы, странно слышать такое от верующего человека. Но я убеждён в своей правоте. Для того, чтобы всё вышеперечисленное (храмы, священники и т.д.) действительно было уместным в художественном произведении, действительно выглядело бы естественным, необходим совершенно иной жизненный путь, другая дорога к вере. Но Господь дал В.П. именно ту, по которой он идёт. Именно на этой дороге он полностью реализуется, как художник, как человек творчества. В своих книгах он, часто сам о том не зная, ставит глубокие религиозные вопросы, показывает глубину верующей души, создаёт, как принято сейчас выражаться, "вторую реальность". Но делает он это своими, вполне определёнными средствами. Восторги неофита тут могут всё испортить. Лучшее, что может быть — это если он и дальше будет писать так, как пишет.
Даже если говорить о пользе его книг, о влиянии их на детей, то по-моему, для религиозного воспитания он делает максимум того, что может. Теоретические познания, равно как и практику церковной жизни, дети должны получать не из книг В.П. Для этого есть храм, есть воскресные школы, различные курсы, книги. Родители, в конце концов. Крапивин же своими книгами делает другое. Он не сеет семена, не поливает и не собирает урожай. Он готовит почву для всего этого.
...Мне кажется, те места из последних крапивинских произведений, где имеют место храмы, священники и т.д., не самые удачные в его творчестве. Может, я ошибаюсь (дай Бог мне ошибиться!), но он, по-видимому, пишет то, о чём знает понаслышке. Так, весьма странными выглядят изображённые им священники. Они мало похожи на реальных православных батюшек. Они не то чтобы хуже или лучше. Они — другие.
Отец Дмитрий (повесть "Крик петуха") почему-то говорит на какой-то удивительной смеси церковно-славянского языка и современного, рафинированно-интеллигентного русского. Мне, во всяком случае, священники с такой речью не попадались. Уверяю вас, они на самом деле говорят совершенно нормально! Возникает к тому же ощущение, будто отец Дмитрий всё время извиняется перед окружающими за свое священство и старается поменьше их этим "травмировать". В остальном же он, отец Дмитрий — просто хороший, добрый и умный человек. Но почему при этом он одет в рясу — не совсем понятно.
То же самое можно сказать и об отце Евгении ("Синий город на Садовой"). Тот, правда, говорит вполне обычным языком, но возникает тот же вопрос: в чём его "особость"? Почему он священник? По-моему, это самый типичный крапивинский герой, "ребячий комиссар", если уж пользоваться термином застойных лет. Что-то вроде Олега из "Мальчика со шпагой". С той лишь разницей, что в рясе и с крестом. Его собственное объяснение своего жизненного выбора (насмотрелся смертей в Афганистане и понял, что должна быть какая-то высшая справедливость) не то чтобы несостоятельно, но как-то недостаточно. Подобных этико-гносеологических соображений мало, чтобы принять столь глобальное решение. На мой взгляд, тут необходим довольно серьёзный опыт веры, молитвы, ощущения присутствия Божия, Его благодати. Точнее говоря, крапивинский герой, о.Евгений, и в самом деле мог на основе своих афганских впечатлений обрести веру, а позднее и стать священником. Но сам процесс длился бы куда дольше, и вёл бы себя о.Евгений несколько иначе. Конечно, всё это лишь мои предположения. Но мне как-то трудно представить православного батюшку, рубящего ребром ладони кирпичи, а затем принимающего каратистскую стойку. (столкновение с лейтенантом Щаговым). Священник, наверное, нашёл бы какие-то иные средства. Тем более, что по церковным канонам: "Повелеваем епископа, или пресвитера, или диакона, биющего верных согрешающих, или неверных обидивших, и через сие устрашати хотящего, извергати из священного сана. Ибо Господь отнюдь нас сему не учил: напротив того, сам быв ударяем, не наносил ударов, укоряем, не укорял взаимно, страдая, не угрожал." (27-е Апостольское правило).
Во всяком случае, не чувствуется, что отец Евгений, избирая подобную тактику боя, понимал, чем рискует. Да и вообще слишком легко он на вещи смотрит. По поводу сопротивления властям он даже как-то весело говорит: "Да, грешен. Но покаюсь, и Господь простит." Не уверен, что это правильная позиция (не само сопротивление, которое в данном случае уместно, а такое легкое отношение к покаянию), но даже будь она правильной, реальный священник вряд ли произнёс эти слова вслух, тем более перед враждебно настроенным человеком. (Впрочем, все последующие действия о.Евгения, включая "налет "на интернат, мне кажутся совершенно верными в той ситуации и канонам не противоречущими).
Есть ещё отец Леонид из "Лоцмана". Кстати, не просто священник, а монах. Настоятель монастыря. И, как это ни печально, он тоже не слишком правдоподобен. Тоже складывается впечатление, что он — либеральный гуманист в клобуке. Конечно, он говорит много верного, да и стиль его речи (в описанной ситуации) особых возражений не вызывает. Но мне кажется, те же самые мысли, что он высказывает, настоящий монах выразил бы иначе. Некоторые его слова, вполне естественные в устах самого Крапивина, выглядят странными в речи православного инока. Кроме того, резанула меня ещё одна деталь. На несколько ехидный вопрос Решилова, нашел ли он в монастырских стенах истину, о.Леонид отвечает, что нет. Зато он познал, что не есть истина. Это само по себе не так уж мало. "Но и не так уж много "Р парирует Решилов.
На самом деле в монастырь идут (если отрешиться от карьеристов и т.п.) не ради поиска истины. Идут потому, что Истина коснулась их сердец, и потому всю последующую жизнь люди хотят посвятить служению Ей. Они частично уже знают Истину, принимая постриг. Бог не по заслугам, но по своей таинственной воле является человеку, и тот чувствует невыразимую словами радость, чувствует исходящую от Него любовь. — потом это чувство пропадает, но в сердце остаётся о нём память. И всю свою дальнейшую жизнь человек стремится восстановить этот миг единства с Богом. Для этого нужно перестроить свою душу, а это тяжелейшее дело. На этом пути возникает множество соблазнов, боковых коридоров, что выглядят заманчиво, но от Истины уводят. И в этом смысле о.Леонид прав, говоря, что узнал, чем не является Истина. Однако не знай он, чем Она является, он бы не выжил в монастыре. Ещё раз повторяю, многие живут годами и ничем не отличаются от мирских людей, это печальная действительность, но по авторскому-то замыслу о.Леонид — не из таких. Он и в самом деле "взыскующий Града".
(Кстати сказать, кто из крапивинских героев больше всего похож на православного священника, и своей речью, и поведением — это, как ни странно, Альбин Ксото /настоятель Петр/ в повести "Гуси-гуси, га-га-га". Если, конечно, отвлечься от его богословских рассуждений, представляющих чисто авторские взгляды. То же самое можно сказать об о.Венедикте из "Корабликов").
Что же из всего этого следует? Крапивин изображает не реальных священнослужителей, а свои представления о них. Видит их не такими, какие они есть на самом деле, а такими, каких ему хочется. И дело тут не в фактической недостоверности. Возможно, его герои в контексте его художественного замысла и более уместны, нежели настоящие священники. Опасно другое. Поверив в созданный собственным воображением идеал, отождествив его с реальностью, он рано или поздно с правдой жизни столкнётся. И уже не по газетным статьям, а на собственном опыте убедится, что священники бывают разные. В том числе и очень ему несимпатичные. (Я думаю, он в подобных случаях чаще всего будет объективно прав. Человек его типа "настроен "на добро, почувствует его даже в непривычной упаковке. — уж если не почувствует...) Но столкнувшись с неоднозначностью современной церковной ситуации, убедившись, что собственные идеальные конструкции нежизненны, он может сделать большую ошибку. Ту, которую сделали многие наши интеллигенты.
5
Он может обидеться на Церковь, разочароваться в ней (фактически ещё ничего о ней не зная). И горечь этой обиды неизбежно прольётся на страницы его книг. Что не сделает их лучше.
Дай Бог ему, Владиславу Крапивину, больше трезвости и серьёзности в своих оценках. Дай Бог ему пройти Дорогу, не спрямляя углы.
Примечания
* Здесь и далее для краткости В.П. или В.К. — Владислав Петрович Крапивин
1 Я не хочу никого обидеть этими словами. Под спокойствием понимается не столько материальное благополучие, здоровье и социальная защищённость, сколько комфорт душевный, психологический, боязнь коренной ломки своих убеждений и неизбежного в случае подобной ломки душевного страдания.
2 Разумеется, не только Крапивина. Это свойственно многим писателям. Для контрастности приведу пример Стивена Кинга, "короля" современной мистической литературы, того самого Кинга, которым завалены книжные лотки и к которому у интеллигентных людей принято относиться слегка насмешливо. Тут ещё сильнее противоречие между сознательными взглядами писателя (по-моему, весьма примитивными) и мистической реальностью, пронизывающей его книги, быть может, вопреки авторскому замыслу.
3 Такие вещи, как инквизиция, продажа индульгенций, семейка Борджиа на святейшем престоле и т.д. — это ведь всё следствия искажения догматов, что привело к извращению как внутреннего, так и внешнего церковного устроения. Дело вовсе не в том, что католики — люди дурные и злонамеренные. Они-то, средневековые католики, по своим нравственным качествам были, видимо, получше нас. Но в силу богословских ошибок своих предшественников они оказались в такой печальной ситуации.