Виталий Каплан

Ведьмин Дом,
или тихие игры в помещении...

1. Дыра

     Просека была огромная. Серёга, сколько ни вглядывался, так и не смог понять, кончается ли она где-нибудь. И спереди, и сзади её рыже-зелёное пространство незаметно сливалось с горизонтом.
     Слева просеку ограничивал лес. Могучие древние сосны тянулись к дымному небу, в котором плавало маленькое синее солнце. Мёртвым, потусторонним жаром оно обливало и сухую траву, и сосны, и чёрную Серёгину голову.
     Пора было идти. Хочешь — не хочешь, а пора. Потому что в душном воздухе медленно рождается тревога, давит грудь, заползает в голову, заволакивает глаза чем-то мутным, серым. И значит, другого пути нет — надо вставать.
     Солнце прожигало кожу и сквозь рубашку. Странное какое-то солнце. Впрочем, он знал, что таким оно было всегда.
     В кармане шорт Серёга нащупал что-то плоское, круглое. Оказалось — древняя истёршаяся копейка. Даже год не разобрать, сколько ни вглядывайся. Зачем она, тем более сейчас? Он бросил её в траву и зашагал дальше. "Значит, придётся сюда вернуться, — мелькнула мысль. — Примета есть такая. Монетка-то здесь осталась."
     Но обсасывать эту мысль было некогда — впереди появилась Дыра.
     Даже издали от неё тянуло ледяным ветром. И это несмотря на обалденную здешнюю жару!.. Да и вообще Дыра была необычной. Подойдёшь к ней спереди — она есть, зайдёшь сзади — тоже есть, а вот с боков её не видать. Если смотреть с боков — нет никакой такой Дыры, одна лишь залитая синим солнечным светом просека.
     Из Дыры выползали ржавые гнутые рельсы. Выползали и терялись в высокой густой траве. Серёга совершенно точно знал, что рельсы эти ржавеют по меньшей мере восемьсот лет.
     Надо было идти туда, внутрь.
     Он поправил висевший у пояса нож. Все-таки какое-никакое, а оружие. Хотя, если что случится, вряд ли от него будет особая польза.
     Прихлопнув комара, впившегося в ногу чуть повыше колена, Серёга повернул голову к лесу, посмотрел на бледную, выжженную солнцем траву и быстро, чтобы сладить с притаившимся страхом, шагнул в Дыру.
     И тут же на него накинулся холод, по коже забегали мурашки. Светлое пятно за спиной с каждым шагом становилось всё меньше и меньше. Потом ход искривился, и оно пропало совсем. Пришлось идти в полной темноте.
     Но ушёл он недалеко.
     Сперва еле-еле, а потом чуть громче послышался странный звук. То ли комариный писк, то ли скрип колёс, то ли скрежет гвоздя по стеклу.
     Постепенно этот звук нарастал. Серёга остановился. Что же это такое? Не хотелось и думать, что нужно идти туда, вглубь. Но делать нечего — он знал, что надо. И, пускай медленно-медленно, но всё же пошёл.
     Мало-помалу звук, усиливаясь, начал что-то напоминать. Ну конечно же! Это лязг металла! Грохот и лязг. И всё громче, всё ближе...
     Он вжался в холодную каменную стену. Стена оказалась мокрая — сверху стекали крошечные водяные струйки.
     Потом возник свет. Сначала слабый, призрачный, он становился с каждой секундой всё ярче. Жёлтый, немигающий, словно огромный кошачий глаз.
     Серёга начал было догадываться, что это такое, и ему стало страшно уже по-настоящему.
     Поезд приближался. Ещё несколько секунд — и чудовище раздавит его, сомнёт в кровавый блин и промчится дальше.
     Серёга ждал, прижимаясь острыми лопатками к холодной стене. Закрывать глаза он не стал. Пускай уж это он встретит по-честному, лицом к лицу.
     ...Грохот, вой, слепящая молния-вспышка — и поезд пролязгал мимо, всего в каких-нибудь полутора сантиметрах от Серёгиной головы.
     Вылетев из туннеля, он вспыхнул в лучах заходящего солнца и растаял в воздухе. Растворился словно кусок сахара в стакане чая.
     А вслед за ним из чёрного пространства вышел на просеку и Серёга.
     Был вечер. Исполинское оранжевое солнце садилось за горизонт. Удивительное дело, в дыре Серёга провёл всего каких-нибудь пять минут, а здесь уже кончался день. И солнце оказалось совсем другим. Странно... Куда же он попал?
     И тут рядом, не дальше чем за полкилометра, Серёга увидел...
     ...Проклятый комар взвизгнул над ухом, пришлось его уничтожить. Но и сон отлетел, растаял. Серёга открыл глаза.
     В полуоткрытое окно палаты лезли оранжевые лунные лучи. Сама луна уже поднялась над изломанным краем Дальнего Леса и теперь внимательно глядела в окно.
     Прозрачные блики дрожали на досках пола, переливаясь, вспыхивали и гасли, а на смену им являлись всё новые и новые. Оттого и пол казался какой-то широкой тихой рекой. А может, и морем.
     Лёгкий ветерок прошёлся по палате, словно котёнок, поиграл с занавеской и исчез.
     ...Санька из дальнего угла, со своей койки, что-то говорил. Видно, Серёга погрузился в сон сразу же после отбоя и не слышал начала.

2. Договор

     Кто-то прошлёпал по коридору, и Санька умолк. Потом, выждав несколько секунд, он продолжал свистящим шепотом:
      — А ещё, пацаны, помните, есть в лесу возле Захаровки заброшенный дом? Ну, видели, наверное... Старый такой, гнилой весь. Ну вот. Знаете, отчего он такой?
     Никто не знал. Все ждали Санькиного рассказа.
      — Значит, так. Случилось это очень давно, говорят, больше ста лет назад. Тогда ещё крепостное право было. И крестьяне в Захаровке тоже крепостными были. А владел ими помещик один, старый уже, но злой как собака. Генарал какой-то. Жил один в барском доме. Здоровый такой дом, трехэтажный... И вот однажды приехал к нему на каникулы сын. Ну, молодой такой парень, в университете учился. Эту, как её... изучал. Ну, что-то там про законы. Он каждое лето домой приезжал отдыхать.
     В общем, отдыхает он, в речке купается, на лошадях скачет, грибы собирает. Ну, балдеет, в общем.
      — Постой-постой, это какой такой ещё барский дом? — подал голос Вовка Белкин. — В Захаровке же никакого такого дома нет. Там только магазин здоровенный, двухэтажный, и всё.
      — Ну правильно, нет, — тотчас же отозвался Санька. — Его сожгли, когда революцию в Захаровке делали. А потом уж на том самом месте магазин построили. И вообще, Вовец, не встревай. Если такой умный — говори сам.
     Вовка немедленно заткнулся, а Санька, выждав для пущей убедительности несколько секунд, продолжал:
      — Значит, вечером этот студент с рыбалки заявляется, смотрит — а его комнату убирает какая-то незнакомая девка. Красивая такая, глаза зелёные, только вот на шее шрам. Он, понятное дело, спрашивает, кто такая, откуда взялась. А она молчит, улыбается только.
     Наутро он у папани своего спрашивает, что это за девка, а тот говорит: "А, есть тут одна такая. Её бабы весной в лесу нашли. Бегала там голая. Дикая была совсем, немая. Привели её в деревню, подметать научили — вот теперь и убирается. А так дурочка, еле-еле слова понимает..."
     Студент тогда спрашивает — а что это у неё за шрам на шее, а отец сказал, что не знает. Ободралась где-то, наверное, когда в чаще бегала.
     Ну, однажды студент скакал по лесу, а лошадь ногу сбила. Он с неё слез, повёл в поводу, а тут уже вечер, темно, дороги не разобрать. В общем, блуждал он по лесу, блуждал, а потом видит — меж деревьями огонёк светится. Он пошёл туда, зырит — а там поляна, и стоит дом, изба здоровенная.
      — На курьих ножках? — хихикнув, спросил Андрюха Мазаев.
      — Сам ты на курьих ножках, козёл. — обиделся Санька. — Нормальный дом. Ну, парень этот привязал лошадь к забору, постучался. Стучит, стучит — а ему никто не открывает. А свет в окне, между прочим, горит. Потом дверь медленно открылась, и он видит — на пороге та самая девка стоит, ну, дурочка которая, со шрамом. Она глаза на него вылупила, лыбится, а потом вдруг говорит:
      — Ну, чего стал? Давай уж, заходи.
     И только он вошёл, она ладонью повела, около его головы в воздухе круг начертила. Студент, наверное, чуть воздух не спортил, но потом плюнул и говорит девке:
      — Так значит, ты разговаривать умеешь?
     А она смеётся.
      — Конечно, умею. А ты думал, языка у меня нет?
      — Ну, — он говорит, — в доме-то нашем ты же всё время молчишь.
     А она улыбается и спрашивает:
      — Это в каком же таком доме?
     Он ей говорит, что в Захаровке, в господском доме. И тут она ему такое сказала, что он чуть было задницей на пол не хлопнулся. Оказывается, она ни про какую Захаровку вообще не в курсе, она всю жизнь здесь в лесу прожила. Ну, студент ей, конечно, не поверил, слишком уж она была похожа на ту девку. Он её спрашивает:
      — Значит, это не ты мою комнату подметала?
      — Ты что, совсем сдвинулся? — она говорит. — Конечно, нет.
     Ну, он подумал-подумал и сказал:
      — А может, это была сестра твоя?
      — Нет у меня никакой сестры, одна я на свете живу. Бабушка была, да померла давно.
     Он спрашивает:
      — А на какие шиши ты кормишься?
      — Ну, — она отвечает, — летом грибы-ягоды собираю, зимой шью, пряжу пряду, холсты тку. Мне же много не надо. Перебиваюсь помаленьку.
     Ну, поболтали они, потом девка эта накормила его щами да картошкой, постелила ему на лавке и лампу потушила. А студенту не спится, он же сразу в неё втюрился. Лежит всё, ворочается, переживает, а как полночь пробило, он зырит на неё, а она тоже на него глядит, и глаза у неё зелёные-зелёные, и светятся. Потом она говорит:
      — Ну, чего же ты? Неужто боишься? Иди-ка сюда, милый.
     Он пошёл к неё, лёг рядом, она его обняла и засос в губы поставила. И только, значит, она его засосала — у него огонь по всему телу пробежал, голова закружилась, и в ушах зазвенело. Он, понятное дело, сдрейфил смальца, а потом смотрит — ничего, жить можно. А девка его спрашивает:
      — Ты меня любишь?
     Он говорит — конечно, люблю. И ещё крепче её обнял.
      — Значит, мой будешь. Сам-то хочешь этого?
     Ну, он говорит, что хочет. Тогда она ему сказала:
      — И пальцы твои, и глаза, и губы — всё моё будет. Не пожалеешь их?
     Он, понятное дело, отвечает:
      — Всё для тебя отдам!
     И опять сквозь него огонь пробежал.
     ...А утром он глаза продрал — в избе пусто. Ни вещей никаких, ни мебели — будто никто там и не жил. Мусор только на полу валяется. И ясное дело, девки этой нигде нет. Студент тогда решил, что всё это ему приснилось. Вышел он, кобылу свою отвязал и домой вернулся.
     А там его, оказывается, уже искали. Он рассказал, что с ним случилось, только про девку говорить не стал. Наврал, будто в лесу шалаш нашёл и там заночевал. А в доме бабка одна была, из прислуги, она ему и говорит:
      — Повезло тебе, барин. Там рядом места нехорошие, нечистые. Добрые люди в тот лес ни за грибами, ни за чем не ходят. Там, говорят, стоит изба, а в избе ведьма живёт. И всех, кто к ней забредёт на огонёк, она губит. Сперва влюбит в себя, а потом из человека душу вытащит и чёрту несёт. За это он и дал ей такую силу.
     Студент, конечно, только поржал. Он же в университете учился, ни в каких ведьм и чертей не верил.
     А потом лето прошло. Студенту надо бы в город вернуться, каникулы-то тю-тю. Но он чем-то приболел малость и решил чуток погодить. Оно понятно, учиться-то никому неохота.
     И вот однажды заметили, что девка эта бездомная, что комнаты подметала, забрюхатила. Ну, стали её спрашивать, кто же это её так обработал, а она вдруг пальцем на студента показала и усмехнулась. Тут, конечно, скандал случился, старый барин, генерал который, велел её высечь. Чтобы, значит, она хозяев своих не позорила. А потом он вообще её продал. За копейки какие-то, лишь бы избавиться. Ну, приехали за ней, посадили на телегу, а она вдруг, уже на телеге сидя, тыкает в студента пальцем и смеётся. А потом, когда уже лошади тронулись, ладонь к нему протянула и около его головы круг начертила.
     Студент только посмеялся над этим. Что с дурочки взять!
     А вечером у него голова разболелась, и его в постель уложили. А ему всё хуже и хуже. Врача, конечно, у них не было, в город послали, только врач не приехал. Осень же, дороги в грязи. Застрял, наверное, где-то.
     А студент лежит весь красный, жар у него. С каждым часом ему все хуже. И вот, как в церкви полночь прозвонили, в окно птица влетела, здоровенная такая, чёрная. Он затрясся весь — окно же закрыто было, значит, выходит, что птица эта сквозь стекло прошла. И вдруг он слышит жуткий такой голос:
      — Пора! Пора! Иди за мной!
     И он смотрит — а он уже не в доме не в постели своей, а в лесу. Луна светит, красная вся, и деревья к нему ветки тянут, и кажется ему, что не ветки это, а лапы когтистые. И снова голос слышится:
      — Вперёд! Вперёд!
     У него со страха ноги прямо как ватные сделались, но он всё-таки пошёл за птицей. И не хотел идти, а словно его кто-то в спину толкал.
     И дошёл он до избы, до той самой, где летом с ведьмой любовь крутил. Ну, дверь перед ним медленно так сама открылась, он вошёл, а дверь тут же за его спиной и захлопнулась.
     В общем, глядит он — и видит, что уже не в избе стоит, а в огромном каком-то зале, еле-еле стены видны — так до них далеко. Вокруг шастают всякие скелетики такие маленькие, крысы, жабы, ящерицы, а главное — сидит в чёрном кресле та самая ведьма, улыбается ему. И свет непонятно откуда берётся, красноватый такой, и тени в нём пляшут.
     Ну, взглянула ему ведьма в глаза и говорит:
      — Здравствуй, милый. Вот и пришло время любви нашей. Ты же любишь меня?
     Студент отвечает: "Люблю!", а у самого губы трясутся.
      — Значит, пора, — засмеялась ведьма и посмотрела ему прямо в глаза. А студент вспомнил, что летом-то у нее глаза зелёные были, как у кошки. Но сейчас они уже не зелёные, а красные, словно нагретые угли. И вдруг из её глаз выплыл огонь и охватил студенту руки.
     А ведьма смеётся:
      — Эти руки меня ласкали. Теперь мои будут!
     Студенту, ясное дело, больно, он дёргается, кричать хочет, но из горла — ни звука. И с места он сдвинуться не может, будто его на цепь посадили. А огонь выше поднялся, начал губы жечь. А ведьма всё хохочет:
      — Эти губы меня целовали! Теперь я их себе возьму!
     А языки пламени всё выше забираются, прямо ему в глаза.
      — Этими глазами на меня твоя душа смотрела. Теперь моя над нею власть!
     И тут студента такая страшная боль скрутила, что он сознание потерял. А когда очнулся, видит — он в своей комнате на постели лежит, а вокруг все бегают, хлопочут. И говорят ему, что утро уже, что он всю ночь бредил, насчёт какой-то ведьмы кричал.
     Но, он тогда собрал все силы и рассказал про то, что с ним случилось. А только закончил — судороги у него начались, закричал он жутким голосом и помер.
     Доктор приехал, так понять и не смог, что же со студентом стряслось, что за болезнь такая.
     Потом его хоронили. Поп сперва всё хвостом крутил, говорит, он с нечистой силой контачил, нельзя мне его отпевать. Но генерал попу пригрозил, поп и согласился.
     А время уже позднее было, когда службу начали, и вот в полночь гроб сам собой стал открываться.
     Все сдрейфили, понятное дело, к стенам отшатнулись, бабы визжат, а гроб открылся, и встал из него студент. Все смотрят — а у него лицо сожжённое, глаз нет — только две чёрные дырищи, а вместо рук одни обгорелые кости.
     Ну, поп малость очухался, стал молитвы читать от бесов, и труп тогда затрясся и у всех на глазах растаял, а вдали, из леса, плач послышался.
     Вот так. Потом мужики эту ведьму изловить хотели, искали по всему лесу её дом, а когда нашли, видят — нет там никакой ведьмы. Гнильё одно. Они хотели избу поджечь, а она не загорается — сырая вся. Ну, они плюнули и пошли себе.
     С тех пор все этот дом стороной обходят. Иногда, говорят, ночью свет в окнах зажигается. А ещё рассказывают, в лунные ночи, как вот сейчас, бродит по дому призрак того студента. До рассвета ходит, костяшками своими обгорелыми всюду шарит, хочет ведьму найти, а что нету её, не видит — глаза-то у него сожжённые.
     Между прочим, однажды, давно уже, пацаны деревенские решили смелость испытать, в дом забрались, а когда в полночь привидение появилось, они сразу воздух спортили. Такой мандраж на них нашёл, что с места сдвинуться не могли. И привидение случайно одного пацана коснулось, тот вздрогнул весь, будто ток сквозь него пропустили. А утром на плече у него появилось синее пятно. Ребята ему говорят, надо в церковь сходить, взять святой воды, чтобы пятно смыть, но пацан сдрейфил, потому что тогда про всё рассказать придётся. И его за это дома выдерут. И не пошёл в церковь, а днём ему плохо стало, температура поднялась до сорока градусов, и к вечеру он умер. И врачи понять не смогли, что и отчего, пятно на плече заметили, конечно, но подумали, что обычный синяк.
     Так что все этот Ведьмин Дом за километр обходят. Лет двадцать, наверное, там никого не было. Ясно теперь, что это за дом?
     ...Все молчали. Серёга смотрел, как шевелятся на полу лунные блики, и думал. Интересная сказка, чего уж там. Жаль только, что сказка, потому что по правде такого быть не может. А хотелось бы... Но что поделать — не бывает никаких ведьм и привидений, это же наукой доказано.
     А Санька лежит, наслаждается эффектом. Прочитал, наверное, в какой-нибудь книжке и досочинял про дом в здешнем лесу. И рассказывает, авторитет себе зарабатывает. Жёлтые глазки довольно поблёскивают. Хоть в темноте и не видно, но Серёга знал — поблёскивают. Вообще этот Санька в последнее время весьма обнаглел. Вырубается, всё время командует, основного из себя строит. Про таких говорят: "Кашки-борзянки объелся." Да было бы хоть с чего. Мускулы-то как жёванная верёвка. Сегодня на спортакиаде мяч всего лишь на пятнадцать метров кинул. Другого бы засмеяли — хиляк-разрядник, а ему всё с рук сходит. Липнут к нему пацаны прямо как мухи. Наверное, потому, что умеет он других себе подчинять. Причём он ведь не как Лизка, председатель отряда, он не орёт с посиневшей мордой: "Отряд! равняйсь!" Он, Санька, по-хитрому действует, тихо. Одному что-то шепнёт, другому... Когда надо — посмеётся, когда надо — соврёт что-нибудь с самым серьёзным видом. И ещё он здорово умеет обзываться. Чувствует, кому что бросить, и чтобы человеку обидно было, и остальным смешно. Вот и попробуй тут возмутиться. Все скажут: шутка-нанайка, понял?
     А теперь он, видно, решил страшными сказками народ взять. Пацаны же все рты пооткрывали, слово пропустить боятся. Да и вправду интересно слушать, хоть и мура это всё.
      — Мура это всё, — сказал Серёга и нарочно зевнул. — Всё ты, Санёк, лапшу на уши нам вешаешь. Будто сам не знаешь — не бывает никакой нечистой силы.
      — Заткнул бы ты, Серый, глотку дырявой лодкой, — немедленно откликнулся Санька. — Сунь голову в тумбочку и утихни. А то смелый больно. Попробовал бы ты, как те пацаны, ночку в Ведьмином Доме просидеть. Небось, было бы радостей полные штаны.
     Ребята немедленно захихикали. Они бы и в голос заржали, но опасно. Разбудишь ещё, чего доброго, вожатого Мишу, придёт, надаёт щелбанов...
     Да, здорово язык у Саньки подвешен. И ничего с ним не поделать. По морде надавать? Это несложно, но ребята не поймут. Раньше бы поняли, а сейчас... Сейчас они за Санечкой как щенки за мамкой. Не драться же со всей палатой...
      — Ну как же, как же... Да ничего со мной не случилось бы в этом доме. И вообще, откуда ты всё это взял? Про студента про этого, про ведьму? Сам, что ли, их видел?
      — Раз говорю — значит, знаю, — голос у Саньки был спокойным и слегка усталым. Точно глупые малыши отвлекают его от взрослых, солидных дел, но по доброте душевной приходится всё же им отвечать. — Мне батя рассказывал. Он ведь сам из Захаровки, родился там. И пацанов этих, что в доме сидели, лично знал. Так что, Серый, молчал бы ты в тряпочку. Сам-то на их месте сдрейфил бы, я же тебя знаю. Что поделать — кишка тонка.
     Нет, такое спускать ему нельзя. Промолчишь сейчас — и до конца смены все пальцами на него показывать будут: кишка тонка. Налипнет эта кличка, попробуй потом от неё избавиться.
     Ну прямо руки чешутся засветить ему в глаз... Если бы этот слизняк драться умел! А то ведь захнычет, и окажешься не только трусом, но и гадом. Все скажут — если у тебя мускулы, значит, слабых можно бить, да? А уж отомстит Санечка будь-здоров, это он умеет.
      — У тебя у самого кишка тонка! А я хоть сейчас на спор в этот самый Ведьмин Дом пойду, — сглотнув вязкий комок в горле, произнёс Серёга. — Тоже мне делов — ночку в избушке-развалюшке отсидеть.
      — Да ты трепешься всё. По-настоящему-то спорить забоишься, — лениво протянул Санька и отвернулся к стене. Похоже, собрался спать.
      — Я? Забоюсь? Ну ладно, я завтра на спор после отбоя туда пойду и всю ночь там отсижу. К рассвету вернусь.
      — Ну что ж, это уже интереснее, — помолчав, отозвался Санька. — Только вот чем докажешь, Серый, что и вправду в доме торчать будешь, а не в лесу под кустом?
      — Ну, а чем доказать?
     Санька немного подумал. Остальные тоже насторожились и ждали, что будет.
      — Значит, так, — придумал, наконец, Санька. — Я у тебя сегодня книжку видел, библиотечную, "Дети капитана Гранта". После завтрака мы всей палатой пойдём в лес, к Ведьминому Дому, и в окошко твоих капитанских деточек бросим. А ты, когда вернёшься оттуда, книжечку эту обратно принесёшь. Если, конечно, вернёшься... А чтобы ты целую ночь там высидел, сделаем так. Лёшка тебе свечку даст, не жмотись, Лёшка, я у тебя видел. Зажжёшь в Доме свечку, можешь там книжку свою долбанную читать. До утра свечка почти вся обгорит, назад огарок притащишь. Ну как, идёт?
     Серёга представил себе, как он зажжёт в Доме свечку, и по стенам запляшут косматые тени. Изнутри поднялось что-то серое, мутное. И кто его за язык тянул? Но не отступать же теперь...
      — Ладно, идёт! На что спорить будем?
     Санька опять задумался.
      — Ну, не на жевачку же, — протянул он наконец. — Тут по-крупному надо, чтобы интересно было. А давай вот так. Ты выиграешь — я твоим рабом буду, я выиграю — ты моим. А то что-то больно борзым ты стал. Надо бы и повоспитывать.
     Серая, мутная гадость зашевелилась, заклокотала в горле. Да уж, зря он затеял этот спор. Игра в "рабство" волной прокатилась по лагерю в прошлую смену, и Серёга хорошо помнил, что это такое. Проиграешь — и Санька по-всякому издеваться начнёт, полдники станет отбирать и всё такое. А ответить нельзя. И даже не потому, что весь отряд излупит. Его-то, может, и не излупят — побоятся. Но ведь пальцами тыкать начнут — не выдержал, значит, нарушил своё слово. Значит, струсил, значит, нет у него никакой воли. И никто с ним дружить не захочет, и ни в одну игру его не примут. Все только и будут, что дразниться, даже девчонки, даже малышня. Тогда уж лучше вообще в этот лагерь не ездить.
     И получается, что бунтовать нельзя. Зубы стисни, а терпи. Чтобы всё по-честному было. Докажи, что у тебя характер есть, что ты настоящий мужчина.
     Что ж, ничего другого не остаётся, как победить Саньку. Отсидеть ночь в Ведьмином Доме. Между прочим, тогда Санечке кранты. В рабстве-то его Серёга держать не станет, противно это, но и без того ясно, что сделается он тише воды, ниже травы... И наверное, больше сюда не приедет. Вот здорово!
      — Ладно, я согласен, — твёрдо сказал Серёга и вылез из-под одеяла.
      — Только чтобы уговор до конца смены действовал, — уточнил Санька.
     Ни фига себе, до конца смены! Он что, сдурел? Обычно пари "на рабство" заключались на день, на полдня — и не больше. Кто ж такое выдержит — до конца смены? До него ещё две недели... Впрочем, ладно, пусть будет по-Санькиному. А то начнёт вопить, что Серый сдрейфил, что кишка тонка. Да и вообще Серёга не собирался проигрывать.
      — Идёт. До конца так до конца.
     Тогда Санька выбрался из кровати и, прошлёпав по скрипучим доскам, протянул Серёге ладонь. Тот сжал её и незаметно поморщился. Лапа у Саньки оказалась липкая и мокрая. Противная лапа.
      — Эй, пацаны, разбейте кто-нибудь, — велел Санька. — Например, ты, Маслёнок.
     Лёшка Маслёнкин, вздохнув, выполз из-под одеяла, разрубил сцепленные руки и отправился досыпать. Кровать под ним скрипнула и жалобно простонала.
      — Значит, пацаны, все свидетели. — добавил Санька. — Чтобы потом не было никакого вырубона. Ладно. Спать пора.
     И он замолчал, отвернувшись к стене. Скоро засопели и другие, но к Серёге сон не шёл. Сперва жужжала муха, потом она отправилась куда-то по своим мушиным делам, но вместо неё ворвалась с улицы злобная стая комаров и начала концерт. Только глаза слипнутся — прозвенит сволочь над ухом, хлопнешь ладонью, уху больно, а комару хоть бы что. Позвенит вдали, и потом к другому уху присосётся.
     Неужели всю ночь летать будут? Им что, спать необязательно? Спят же они когда-нибудь? Хотя они, наверное, днём спят, а ночью поднимаются и летят на кровавую охоту. И ладно бы кровь пили, так они же ещё и звенят к тому же, спать мешают. Хорошо бы изобрести такое средство, чтобы нажал кнопочку — и все комары вокруг дохнут. И почему учёные до сих пор этим не занялись? Дело ведь нужное.

3. Бегство

     Длинная, колючая трава обдирала ноги. Солнце висело почти в зените и равнодушно жгло землю. Серёга знал, что оно не зайдёт ещё долго, очень долго. И придётся идти под небесным огнём, пока не свалишься от усталости. Если, конечно, раньше ему не встретится Город Золотого Оленя... Но на это мало надежды. Неизвестно ещё, есть ли этот город и в самом деле, не выдумка ли он, не сказка ли, придуманная кем-то в утешение.
     Серёга шагал по левому краю огромной, наверное, даже бесконечной просеки. Там, слева, сплошной стеной тянулся сосновый бор. Чем-то он походил на Дальний Лес, но всё-таки был другим. Сосны казались куда толще и выше, не густели меж ними заросли малины, не шевелилось под ветром травяное море, а только белый лишайник полз длинными языками по опавшей хвое... С правой стороны просеки виднелось нескончаемое болото, в разрывах ряски блестела на солнце ржавая вода, и точно ружейные стволы, целились в небо толстые, мощные камыши.
     Серёга уныло переставлял вязнущие в рыжей траве ноги. Он понимал, что скоро конец. Неважно какой. Идти так дальше он не сможет. Он уже сейчас плетётся из последних сил. Пот струится по спине, течёт по лицу, разъедает глаза. Хочется пить, безумно хочется пить, но воды с собою нет, а из болота нельзя — там вода ядовитая. Хорошо хоть, жрать не хочется — спасибо жаре. Впрочем, всё равно ничем нельзя было запастись. Бежать пришлось ещё до рассвета, даже одежду взять не удалось — она, как и положено, оставалась до утренней побудки в каморке под замком. Как есть, в трусах и в майке, пришлось вылезать из разбитого окна в сортире, затем короткими перебежками, согнувшись по пояс, приближаться к крепостной стене, надеясь незаметно для стражников нырнуть в подкоп. К счастью, особой бдительности стражники не проявляли. Дело шло к рассвету, самый сон. Да и кого сторожить? Все знают, что из Замка обратной дороги нет...
     Сколько же сейчас времени? Глупый вопрос — ведь часы тут идут по-своему, а солнце по-своему. Вполне возможно, сейчас без четверти два. Или ровно полдень. А может, и полночь — какая разница?
     В Замке, наверное, уже обнаружили побег. Значит, снарядили погоню. Единственная надежда, что время там течёт медленнее, что ещё не настала поверка, и старший надзиратель не начал выкликать рабов, водя обгрызенным жёлтым ногтем по длинному, свернутому в свиток списку.
     Хотя с чего бы это Замковому времени быть медленнее, чем Лесному? Может, всё как раз наоборот. И закованные в латы всадники скачут уже на взмыленных лошадях. Ну, может, и не в латах, не война всё-таки, но уж точно с арканами и мечами у пояса.
     Что они сделают, если поймают? Зарубят на месте или, перекинув через круп лошади, повезут в Замок, на пытки? А потом казнят на Центральном дворе. И над столбом повесят чёрную доску с аккуратной надписью мелом: "Он искал Город Золотого Оленя".
     Серёга один раз видел казнь. Видел, как смертника, мальчишку года на два его постарше, приковали к столбу длинной стальной цепью. Потом принесли дрова — несколько здоровенных берёзовых плах, а затем кучу мелкого хвороста. Плеснули из канистры бензином. Потом... В бараке Серёгу долго рвало, и целый месяц ему снились тёмные, глухие кошмары.
     Вдалеке послышался невнятный звук. Серёга резко обернулся. Нет, ничего. Всё спокойно. Наверное, какая-то сухая ветка обломилась под собственной тяжестью. Или зверь какой-то пробежал. А ему со страху невесть что померещилось!
     Он зашагал дальше. Через минуту звук повторился, и на этот раз Серёга замер как вкопанный. Приглядевшись, он заметил у горизонта несколько чёрных точек. Так и есть, погоня! Он лёг ничком в горячую сухую траву, приложил ухо к земле и без особого труда услышал слабый пока что стук копыт. Что ж, этого следовало ждать. Игра окончена.
     Серёга метнулся влево, ворвался в лес и, не разбирая дороги, бросился вперёд. Мозги отключились, его толкали вперёд лишь страх и отчаянное, звериное желание жить. Он не чувствовал ничего, кроме бешено колотящегося сердца. И только от резкой боли в груди пришёл в себя, остановился и открыл глаза.
     Между деревьями в три ряда тянулась колючая проволока. Видно, она шла через весь лес. Майка на груди оказалась разодрана в клочья, Серёга стянул её и увидел на груди несколько сочившихся густой тёмной кровью царапин. Это всё ерунда, — мелькнула тоскливая мысль. — То ли ещё будет!
     Теперь оставалось лишь бежать вдоль проволоки. Вперёд ли, назад — разницы нет. Всадники, конечно, отрежут ему дорогу с обеих сторон и начнут медленно сжимать клещи. Да стоит ли бежать вообще? Очень уж это становится похожим на игру кота с мышкой.
     Серёга сел на землю около проволоки, закрыл глаза и стал ждать конца. Странное дело — захотелось спать. Серёге даже смешно от этого стало — тут, может, жизни осталось на несколько минут, а его в сон клонит.
     Однако же глаза слипались, по всему телу плыли жаркие волны, и очень скоро он понял, что лежит в палате, в корпусе. Пищал горн на подъём, низкое, такое нестрашное солнце острыми лучами лезло в глаза, и Серёга понял, что утро, что пора скидывать одеяло и мчаться в туалет, пока там не образовалась очередь, а потом — на зарядку.
     Хватит нежиться, а то ещё опоздаешь, и физрук Жора заставит потом ходить вокруг футбольного поля гусиным шагом. Это не так уж трудно, но обидно. А после ещё велит отжаться пятьдесят раз. Жора, он такой, не упустит случая свою власть показать... Вот уже пацаны, зевая, вылезают из кроватей, кто-то выбегает из палаты, а кто-то, ещё жмурясь, натягивает на глаза одеяло. Маслёнкин прыгает на одной ноге, натягивая на другую кед, а Санька ещё только открывает глаза.
     ...Санька, усмехаясь, смотрел ему в глаза. Серёга дёрнулся — и налетел спиной на проволоку. От этого он проснулся окончательно.
     Справа и слева его окружали всадники. Их было человек семь или восемь, все здоровые мужики, в боевых нагрудниках, с мечами у пояса и короткими десантными автоматами на груди.
     А прямо перед ним стоял Санька. Его белая, со звездой во лбу, кобыла вертела мордой чуть поодаль.
     Санька был в зелёной куртке с кривой серебристой звездой на левом рукаве, в легких парусиновых брючках чуть ниже колен. В руке он сжимал тонкий хлыст.
      — Ну что, Серый? Далеко намылился? — Санька сплюнул, пытаясь попасть в Серёгино колено, но не попал. — Что, в марафонщики готовишься? — ещё не закончив фразы, он коротко размахнулся. Хлыст прозвенел в горячем, переливающемся от жара воздухе. Серёга дёрнулся — но поздно. Всё тело пронзила боль, резкая и злая, словно удар током. На плече вспыхнула узкая багровая полоса.
      — А ты, похоже, совсем оборзел, Серый, — как ни в чём ни бывало, продолжал Санька. Он снова прицелился и плюнул. На сей раз плевок попал точно по адресу. — А я ведь предупреждал тебя. Что ж, придётся повоспитывать. А то ведь ещё неизвестно, что из тебя получилось бы... Что же с тобой делать? — Санька принял задумчивый вид. — Как же тебя спасать? Конечно, не помешает хорошая порка, но этим займёмся в Замке. Только вот вопрос — хватит ли тебе этого? Подозреваю, что всё-таки придётся нам встретиться в подвалах под Второй Башней... Эй, ребятишки, — крикнул он всадникам. — Связать его и прямиком в Замок. И сразу же в подвал. Но только без меня не начинать. А я ещё погуляю тут, землянику пособираю...
      — Идиот, — буркнул Серёга, — здесь же нет никакой земляники. Одна колючка!
      — Ничего, разберёмся, — весело ответил Санька. Но глаза у него были почему-то совсем не весёлые.
     Всадник-старшина, с белой нашивкой на рукаве, подъехав ближе к Серёге, набросил на него аркан. Затем, спешившись, он смотал ему кисти рук и резким движением, словно мешок муки перекинул его через круп своего коня.
     Серёга рванулся, но тут же получил такой страшный удар в висок, что мир мгновенно окутался чёрно-фиолетовой мглой, и мгла наплывала жаркими волнами, словно морской прилив. А потом он открыл глаза.
     Низкое солнце висело в ослепительно-синем небе. Пищал, захлёбываясь, горн на подъём. Серёга рванулся, сел на кровати и помотал головой. Всё осталось. Ну, слава Богу. Значит, это был всего лишь сон. Значит, пора выскакивать из-под одеяла, влезать в кеды — и на зарядку. А то ещё заставит Жора гусиным шагом ходить... Вот уже и пацаны вылезают из постелей, Лёшка Маслёнкин, зевая, прыгает на одной ноге, напяливая на другую кед, а Санька ещё только открывает глаза. Он спокоен, ему спешить некуда. В его медицинской карте записан какой-то нефрит и ещё много чего, так что Жора отстал от него в первые же дни, проворчав себе под нос: "Сдохнешь ещё, неровен час, а мне отвечать за тебя, недоделанного..." Вот Санечка и пользуется.

4. Линейка

      — Ну, как спалось? — поинтересовался Санька. — Настроение боевое? Не расхотелось ещё в Ведьмин Дом идти?
      — Заткни хлебало, — ответил Серёга, прихлопнув на локте присосавшегося комара. — Договорились — значит договорились, и хватит об этом.
      — Между прочим, Серый, ещё не поздно переиграть. Ты только перед всей палатой признай, что сдрейфил — и ладно. И никакого рабства.
      — Ещё чего? Чтобы надо мной все ржали? А в рот тебе не плюнуть жёваной морковкой?
      — Да никто ржать не будет, что ты! — Санька старательно изобразил возмущение. — Думаешь, только тебе одному страшно? Да ни один пацан в лагере, даже из первого отряда, в этот Дом бы не пошёл. Ты что, особенный?
      — Всё, отзынь. Уговор дороже денег.
      — Ну ладно. Тогда после завтрака туда идём. Кидаем книжку да свечку. И кстати, до ночи будешь под наблюдением.
      — Это ещё с какоё радости?
      — А с такой... Вдруг ты в лесу где-нибудь свечку жечь начнёшь? Как тогда проверить, что до утра в Ведьмином Доме высидел?
      — А ты и так не проверишь. — заметил Серёга. — Может, я ночью туда пойду, заберу книгу и свечку, и в лесу где-нибудь свечку зажгу? Что мне мешает книжку в лесу читать? Только ты не думай, я не то что некоторые... Раз договорились — значит всё по-честному. Мне жулить не к чему. Так что следи сколько влезет. Не лопни только. От напряжения...
      — Ну, это ты зря... — задумчиво протянул Санька. Похоже, он лишь сейчас сообразил, что сожжённая свечка — слабая гарантия.
      — А ты всё равно в лесу ночью не высидишь! — выпалил он вдруг радостно, словно озарение на него нашло. — Комары тебя зажрут. Или кто похуже...
     Он бы ещё сказал что-нибудь, но тут их прервали. Сзади, словно рассерженная кобра, зашипела вожатая Света:
      — Вы где стоите? На линейке или на базаре? Немедленно прекратили болтовню! Позор, весь лагерь на вас, обормотов, смотрит. Живо подровнялись!
     ...Медленно-медленно стягивались на линейку отряды. Солнце уже высоко поднялось над кромкой Дальнего Леса и начинало жарить на полную мощность. Серёга знал, что оно не зайдёт ещё долго, очень долго.
     В горячем воздухе крутилась всякая дрянь — комары, мошки какие-то. То и дело раздавались хлопки.
      — Ну-ка, народ, прекратили бурные аплодисменты, — подал голос вожатый Миша. Он стоял, прислонясь к шершавому стволу сосны. По его помятому лицу было видно, что выспаться опять не состоялось. Миша хмуро глядел на отряд. Пускай Светка их выравнивает, если ей делать нечего. А ему не хочется. Хочется только спать и курить. И комары к тому же, сволочи, совсем зажрали.
     Дольше всех ждали шестой отряд. Тот, что считался самым разболтанным и безалаберным. Безлагерным, как произносила старшая вожатая Дуся. Кстати, она требовала, чтобы все называли её полным именем — Евдокия. Но окружающие почему-то звали её просто — Дуней или Дусей. Кое-кто предпочитал кошачью кличку Дуска. Но это вызывало такой взрыв ярости, что большинство старалось не рисковать.
      — Шестой отряд! Вас ждёт весь лагерь! Малыши и то раньше вас построились! Сколько же это будет продолжаться?! Ещё одно замечание — и весь отряд переведу на октябрятский режим! Вместе с вожатой! Елена, когда, в конце концов, твои дети будут стоять как положено?
     Дуся отложила в сторону жёлтый рупор-матюгальник и вытерла губы розовым платочком. Потом, скорбно вздохнув, взяла своё орудие снова. Ритуал продолжался.
      — Дружина! Равняйсь! Смирна-а! Отставить! Третий отряд! Дружина! Равняйсь! Смирна-а! Председателям советов отрядов приготовиться и сдать рапорта! Вольно! — и Дуся вновь отложила мегафон.
     Председатели ленивой трусцой выбежали к трибуне и отрапортовались. Дуся, вздохнув, начала докладывать режим дня и распределять трудовые задания.
      — Раздача слонов... Пророк Самуил отвечает на вопросы... — негромко комментировал Миша. — Приготовься, Светик.
      — Не надо нам слонов, Мишенька, — сейчас же отозвалась Света. — У нас их и так вон, сорок с половиной штук. Между прочим, ты опять галстук неправильно повязал.
      — Да? Впрочем, это мне как-то, знаешь, до фени... А что касается слонов, сейчас увидишь. Дуска выдаст нам хар-рош-шего слона — драить территорию за воротами.
      — Это почему же именно нам?
      — А я с ней вчера светскую беседу имел. Посоветовал ей вернуться к основной специальности. Да будет тебе известно, она у нас контролёр ОТК. Так что мы очень мило пообщались.
      — Ну, спасибо тебе, Мишенька! Просто огромное спасибо! Я-то, глупая, после завтрака хотела зачётное мероприятие готовить...
      — Ну и как же ты собиралась его готовить?
      — Будто сам не знаешь! Подготовлю материал к вопросам, раздам детям — пускай учат. Наглядное оформление с девочками нарисуем...
      — Господь с тобой, Светик! Окстись! Чего же тут готовить? Пожалей своё драгоценное время. Летом нужно загорать, а не готовить беседу про комсомол. Тем более, что тема благодатная. Лей водичку без всякой подготовки. Ты, между прочим, не первая в таких делах. Это я насчёт оформления. Сходи на склад, поройся. Там этой макулатуры до фига. Мы стоим на плечах исполинов — так, вроде бы, старик Ньютон когда-то выразился.
      — Хватит, хватит! — одёрнула его Света. — Непедагогично же всё-таки! Дети же слышат.
      — А пускай слышат. Они, знаешь, много чего уже слышали. Запомни, Светик, раз и навсегда — нет такой науки, педагогики. Это я тебе как заслуженный инвалид Минпроса говорю. Нет такой науки. А значит, и нет ничего непедагогичного.
      — Прекрасно! Ты бы эту мысль перед Валентиной Николаевной развил.
      — А что? И разовью. Как-нибудь.
      — Вот именно что как-нибудь...
     ...Дуся объявила распорядок. Первая половина дня — подготовка к празднику Нептуна, работа в кружках и секциях. Третий отряд убирает территорию за лагерными воротами. Работу сдать лично ей, Дуске. Днём — кружки и секции, товарищеский матч по футболу между первым и вторым отрядами. Вечером — и в Дусином голосе появились мечтательные нотки, — вечером танцы.
     ...Потом все медленно, организованной толпой потащились на жрачку в столовую. Ну вот почему так получается — с утра аппетита никакого, зато вечером ты голодный как волк?
     Конечно же, ничего хорошего в столовой не оказалось. На столах красовались тарелки с пшеничной кашей "Дружба". Каша эта противная, липкая, с изюмом и комками. К ней прилагался маленький кусочек колбасы — наверное, в утешение.
     Стоит лишь взглянуть на эту "Дружбу", и желудок сводит. А главное, в дверях на мойку уже стоит седая, бледная, как привидение, врачиха Елена Дмитриевна и никого с недоеденной кашей не пропускает. И не сбежишь — входные двери заперты на крючок, выход только через мойку. Елена Дмитриевна борется за стопроцентную съедаемость.
     Недавно Серёга просёк, в чём тут дело. Подслушал, как Миша со Светой в вожатской трепались. Окно у них было раскрыто, а он как раз под окном сидел, выжигал линзой узор на фанерке — вот и подслушал нечаянно. Оказывается, прикатила в лагерь к некой детке мама, закормила свою детку от пуза тортами да конфетами, а потом на территорию пробралась и вместе с деткой в столовую вошла. И, ясное дело, ужаснулась. Трагедия! Детка суп не доела, котлетку лишь расковыряла... Плохо в лагере со съедаемостью!
     В городе эта мама первым делом полетела в партком и устроила там Варфоломеевскую ночь. Серёга не знал, что это такое, но догадался, что, наверное, большая драка. Ну, потом комиссии всякие, начальнице выговор влепили, врачихе тоже. Вот теперь они и дрожат, борются...
     Однако что-то же надо делать! Не сидеть же тут весь день... Ну, слава Богу, у Серёги свои методы имеются. Вот, например, жирный Венька Сторожев сожрал свою кашу и требует добавки. И как это в него столько влезает? Серёга тут же подвинул ему свою порцию — на, золотко, кушай, не обляпайся. А его тарелку, до блеска вылизанную, схватил и потащил на мойку. Уверенно прошёл мимо врачихи, небрежно поставил посуду на огромный оцинкованный стол и выбежал на воздух, под жаркое белое солнце.
     Теперь до десяти полагалось убираться у корпуса. Да очень уж не хочется. Ну какая разница — фантиком больше, фантиком меньше? Однако для вида всё-таки что-то делать придётся. Иначе, если Миша изловит, плохо получится. За милую душу заставит все туалеты в корпусе мыть. После отбоя, разумеется. А на это время у него, Серёги, другие планы имеются.
     Главное — что? Главное — сделать трудовой вид и всё время у начальства на глазах быть. А уж сколько он бумажек подберёт, как дорожку выметет — да кто же это проверять будет? Миша поленится, а Свете одной всюду не поспеть. К тому же память у неё слабая, погрозит-погрозит чем-нибудь, а потом обязательно у неё всё из головы вылетит. Очень ценное свойство.

5. Червячок

     После уборки территории пойти к Ведьминому Дому не удалось. Миша со Светой записали всех в тетрадочку и погнали вкалывать — мусор за лагерными воротами выгребать.
     Серёге и Лешке Маслёнкину достались носилки. Сперва Серёга обрадовался — не хотелось возиться в грязи, но когда они узнали, где помойка, Серёгина радость сильно убавилась.
     Оказывается, почти поллагеря нужно пройти, да ещё в гору. А носилки им накладывали от души — после пятого захода спина у Серёги заныла. Это у него-то, после трёх лет самбо! Что уж говорить о Маслёнкине? Тот вообще еле переставлял ноги, и Серёга предложил:
      — Лёх, а Лёх, а чего это мы так надрываемся? Мы им что, нанялись? Ходить можно и медленно, по дороге отдыхать...
      — Работай, негр, солнце ещё высоко, — хмуро отозвался Маслёнкин. — А когда зайдёт солнце, зажгут электричество. Ты разве не слышал, что Мишка сказал?
      — Нет. А что он сказал?
      — Сказал, что если до обеда не уберём, будем до ужина с этой дрянью возиться. Не справимся до ужина — так значит, после ужина до отбоя. А если за день всего не перетаскаем — завтра вкалывать придётся. Вместо похода!
      — Когда это он говорил? Я что-то не слышал.
      — Да сразу же после завтрака, в корпусе.
     Серёга задумался. Действительно, завтра же поход! На два дня, с ночёвкой... Тот самый поход, что вечно переносился в прошлую смену, тот самый поход, что давным-давно был обещан, но постоянно откладывался на "завтра", на "после торжественной линейки", на "подождём пока, посмотрим на ваше поведение". Каждый раз Серёга давал себе слово, что больше никогда не поверит их обещаниям, но всё-таки надеялся. Правда, с течением времени надежда издыхала. До следующего раза. Вот и сейчас из-за уборки этой дурацкой всё может сорваться. Значит, как ни крути, а придётся ишачить.
      — Ну ладно, тогда потащили.
     ...Выщербленная кирпичная дорожка изгибалась вправо. Солнце ползло всё выше и выше в голубую бездну, трещали кузнечики, откуда-то тянуло дымом.
      — Серый, а ты что, по правде пойдёшь в Ведьмин Дом? — негромко спросил Лёшка, когда, опрокинув носилки, они зашагали обратно.
      — А что делать? Придётся. Сам же нам руки разбивал, знаешь, какое условие.
      — Знаю. Да и Санька, он не отступится. Ему теперь тоже назад хода нету.
      — Это почему же?
      — А он с пацаном одним поспорил, из второго отряда. После завтрака рассказал ему про ваше с ним пари и поспорил, что ты этому парню признаешься, будто сдрейфил и в Ведьмин Дом не ходил.
     Ничего себе, присвистнул Серёга. Санька к тому же ещё и треплом оказался! Теперь о пари поллагеря узнает.
      — Интересно... И на что же они поспорили? Тоже на рабство?
      — Нет, пацан тот ему сказал, что ему это на фиг не нужно. На Санькиных индейцев заграничных поспорили. Видел, наверное? Он ими часто хвастает. А пацан часы свои поставил. И сказал ещё, если Санька смухлюет, его весь второй отряд лупить будет.
      — А ты-то откуда всё знаешь? Тебе что, Санька отчёт давал?
      — Нет, я их подслушал. Он парня этого к нам в палату привёл, ну, чтобы всё обговорить, а я там подметался. Они меня прогнали, а я подумал, чего это они в секретность играют? Вышел из корпуса, встал под окном и подслушал. Они же, лопухи, окно закрыть не догадались.
      — Ну и зачем ты мне всё это рассказал? Думаешь, я от радости плясать стану?
      — Да так... Наверное, лучше, если ты будешь знать.
      — Ну спасибо, осчастливил. Ладно, пошли дальше.
     Они зашагали быстрее и вскоре вернулись к воротам, где копошился бедный третий отряд.
     И вправду — бедный. Легко ли выгрести всю жёлто-бурую дрянь, все эти доски, плавающие в жидкой грязи, битые кирпичи, поросшие крапивой, какие-то железяки неизвестно от чего... А бумаг-то, бумаг! Драные молочные пакеты, обёртки от печенья и промасленные кульки, мокрые, заплесневелые бланки, рваные листки из альбомов. А пробок сколько! Железные, деревянные, пластмассовые! И бутылки, и битое стекло... Наверное, все тридцать лет, что лагерь стоит, сюда мусор сваливали, и не убирал никто.
     Да, нечего сказать, подкинула им Дуска подарочек. А всё Миша виноват. Не надо было её дразнить. Впрочем, его тоже понять можно. От такого начальства озвереешь. Вот скоро явится она принимать территорию, принцессочка на горошине. Обязательно ведь к чему-нибудь прицепится. Может, ей крошки от кирпичей не понравятся, или фантик какой-нибудь углядит. Специально ведь искать будет, точно белые грибы в лесу. Глаза у неё натренированные — контролёр. А уж если найдёт — то-то ей будет радости...
     Они загрузились и снова направились в дальний путь, на помойку. И опять Лёха не выдержал молчания:
      — Слушай, Серый, а ты что, и вправду нечистой силы не боишься?
      — Я в неё не верю.
      — Да никто в неё не верит. А все боятся.
      — А я не боюсь. Потому-что никаких ведьм не существует. Наукой доказано.
      — Это, конечно, правильно, — помолчав, сказал Лёшка. — А только знаешь, по-всякому бывает. У меня вот тётка была, тётя Маша, она в деревне жила, в Жерлёвке, это под Рязанью. Она тоже ни в какую нечистую силу не верила, она клубом заведовала, культурная... А у них с дядей Колей лошадь была, Звёздочка, белая вся, только на лбу чёрное пятно. На звезду похоже. Ну вот, я точно не помню, что мама рассказывала, но вышел такой закон, чтобы всех лошадей сдавать в колхоз. Добровольно. Это давно было, в шестидесятые годы. Ну, дядя Коля стал ругаться, не отдам, говорит, Звёздочку, плевать я на них хотел. Что, говорит, танки они на нас, что ли, двинут, Звёздочку отбирать? А тётя Маша его пилит-пилит, надо сдавать, жалко, а надо. Что о нас люди подумают? Я же клубом заведую, мы пример показывать должны. Культура там всякая, политика. Ну, в общем, отдали они Звёздочку, а с тех пор тётя Маша грустная всё ходила, всё о чём-то думала-думала.
     Мама говорит, раньше она весёлая была, лучше всех в деревне пела. А как Звёздочку у них забрали, всё молчала, а однажды дядя Коля пораньше с работы пришёл, почувствовал, наверное, что-то. Смотрит — а в доме тёти Маши нет, он ищет её по всему двору, зовёт, потом в сарай заглянул — и видит: висит тётя Маша, верёвка за потолочную балку привязана, а она, тётя Маша, ещё живая, ещё дёргается в петле. Ну, дядя Коля бросился её вынимать, и вдруг на него как ветром дунуло, и он смотрит — а между ним и тётей Машей три огромных белых лошади стоят, и у всех чёрные звёзды во лбу, и даже не звёзды, а дыры, как от пуль. И они смотрят на него так странно и брыкаются, к тёте Маше не подпускают. Дядя Коля, понятное дело, закричал, стал народ звать, ну, люди сбежались, время-то вечернее, и все этих лошадей видели, и никто сквозь них пробиться не мог — боялись.
     А когда тётя Маша дёргаться перестала, опять ветром дунуло, и лошади пропали. Вынули из петли тётю Машу — а она уже мёртвая. Вот так. Почти вся деревня это видела, все свидетели. А ты говоришь — не бывает нечистой силы. Как же не бывает, когда вот так получилось? Дядя Коля с тех пор сильно пить стал и тоже умер. И мама с папой дом в Жерлёвке продали и больше туда не ездили.
     Серёга долго молчал. Ну что тут скажешь? С Санькой-то всё ясно, он свою историю из какой-то книжки взял. А половину, наверное, досочинял. Оно и видно — старался говорить по-книжному, только у него не очень-то получалось.
     Но Лёха? Он ведь парень простой, ему придуриваться незачем. А его рассказ куда страшнее Санькиного. Наверное, и впрямь что-то такое дома слышал. Ему ни в жизнь самому такое не придумать.
     Серёга сплюнул, потом в упор посмотрел на Маслёнкина и сказал:
      — Я одного не пойму, Лёха, зачем ты мне всё это рассказываешь? Зачем все эти разговоры заводишь? Тебе-то чего от меня надо?
     Маслёнкин резко остановился, и Серёга, идущий сзади, чуть не придавил его носилками.
      — Зачем? А может, я не хочу, чтобы ты в Ведьмин Дом ходил. Ты, может быть, в нечистую силу не веришь, а я верю. Не хочу я, чтобы там с тобой что-нибудь случилось. Как с тётей Машей.
     Серёга посмотрел Лёхе прямо в глаза. Тот мигнул и смущённо отвернулся.
     А ведь он и впрямь боится. Именно за него, Серёгу, боится. Это же по глазам видно. Но почему? То есть не чего боится, а из-за чего? С какой это радости вдруг такая забота?
      — Слушай, Серый, — произнёс между тем Лёха, — я уже всё обмозговал. Ты ведь через октябрятские ворота к Ведьминому Дому пойдёшь? Так я слева за воротами, в лопухах, пакет заначил. А в пакете книга. Санька, он ведь хитрый-хитрый, а всё равно тупой, он же не знает, что в библиотеке этих детей капитана Гранта навалом. И все одинаковые. Я сразу, как их подслушал, Саньку и пацана этого, в библиотеку побёг и взял одну штуку. Их там никто и не читает. И ещё я свечку туда положил, огарок то есть. Санька, он козёл, он не знает, что у меня свечек много, и целые есть, и огарки. Я их собираю... Так что гарантия у нас полная. Ты как после отбоя ворота перелезешь, подожди часок, а потом бери пакет и дуй обратно. Переночуешь в угольном сарае, туда никто не сунется. А как светать начнёт — в корпус.
     Серёга молчал. Ну и ну! Оказывается, тихий, молчаливый Маслёнкин — голова. Всё обдумал, всё рассчитал. Но ведь даже не это главное. Главное — он, получается, настоящий друг, а Серёга даже не подозревал об этом. Думал — пацан как пацан, не вредный, но больно уж молчаливый.
     И слабак к тому же, в футбол по-человечески играть не умеет, ползает как варёная макаронина, ребята смеются, когда он на поле выходит. Целыми днями он сидит у дяди Васи, в кружке резьбы по дереву, что-то там вырезает. В общем, ничего особенного.
     А главное, слишком уж он Саньке поддаётся. Тот как скажет: "Эй, Маслёнок, притащи!", "А ну-ка, Маслёнок, сбегай!" — и тот притащит, сбегает. Не было случая, чтобы он огрызнулся. Конечно, он слабак, но ведь и Санька не дзюдоист-каратист. Пожалуй, ещё похилее будет. Может, Лёха вообще драться не умеет? Серёга иногда встречал таких. Среди них попадались даже и сильные ребята, но вот не могли они ударить, не могли — и всё. Словно кто на цепочку их посадил.
     Хотя был же случай в той смене... Они с Лёхой тоже тогда в одном отряде были. Смотались всей палатой с тихого часа на речку, купаться, а на речке к ним деревенские пацаны привязались. Деревенских было трое, зато они большие, как в первом отряде. А делать нечего, пришлось драться. И Лёха дрался вместе со всеми, даже одного деревенского классно ногой приложил. Тот прямо обалдел — такой мелкий клоп, а тоже туда же, ногами машется! Деревенские, правда, им тогда всё равно навтыкали, но это уже дело десятое.
     А что, если... Может, Лёха с Санькой тоже на рабство поспорили, и Лёха проиграл? Хотя вряд ли. Такие споры всегда при свидетелях бывают, чтобы потом никто отбояриться не мог. А главное — если бы Лёха был в рабстве, Санька бы этими пустячками — подай, принеси — не ограничился. Он бы издеваться стал, власть свою показывать.
     Нет, странно как-то получается. Есть, наверное, что-то такое, чего ни Серёга, ни кто-то другой не знает. Дело тёмное. Одно ясно — Лёха Саньку терпеть не может, а всё же подчиняется. Может, и вся нынешняя Лёхина активность не для Серёги, может, ему главное — Саньке свинью подложить?
     Был момент, когда Серёга и впрямь такое подумал. Но тут же вспомнил Лёхины глаза, и ему стало стыдно. Потому что по глазам его понял — не о себе сейчас Лёха думает. Да и не о Саньке.
      — Лёх, а всё-таки, почему ты обо мне так заботишься? — спросил Серёга напрямик. — Ты же рискуешь, если Санька пронюхает, он тебе жизни не даст.
     Лёха долго не отвечал. Потом, видно, решившись, он всё же медленно, словно идя против ветра, заговорил:
      — Почему-почему... Потому что дружить с тобой хочу, давно ещё, с той смены. Вот почему!
      — Так что же ты раньше молчал? — удивлённо спросил Серёга. — Давно бы сказал, и дружили бы...
      — Ну, — замялся Лёха. — Разве это так просто делается? Да и сам видишь — ты такой, а я вот...
      — Что вот? — не понял Серёга. И тут же почувствовал, что знает Лёхин ответ.
      — Ну, ты же сам видишь — я слабый. Ни в футбол, ни плавать, ни вообще... Я ничего интересного не умею. Одним словом, Санька правильно обзывает — размазня.
      — Да я этого Саньку! — вскричал Серёга. — Да если бы я раньше про тебя знал!
      — Ну вот, — усмехнулся Лёха. — Этого я и боялся. Думаешь, я потому с тобой дружить хотел, чтобы ты меня от Саньки защищал? Да плевать мне на то, что ты самбист, что у тебя мускулы. Я ведь потому, что ты хороший... А Санька... Думаешь, я не мог бы ему и сам навтыкать?
     На этот молчал Серёга. Потом все-таки спросил:
      — Так почему же не навтыкаешь? Он же дерьмо. Все же видят, как он на тебя вырубается. За Саньку никто бы и слова не сказал.
     Лёха вздрогнул, чуть побледнел и принялся разглядывать шнурки на кедах. Потом тихо произнёс:
      — Ну... Есть, в общем, одна причина. Ты про это больше не спрашивай, ладно?
     Серёга покраснел. Всё-таки дурак он, кругом дурак. Хотел как лучше, а видно, самое больное место зацепил.
      — Извини. Я только что... Если что — ты на меня всегда расчитывай. Санька — не Санька, а вообще...
     Помолчали.
     Солнце забиралось всё выше и выше в небо, изливало оттуда свой липкий дымный жар на растрескавшиеся кирпичи дорожки, на тёмную Серёгину голову, на белобрысую Лёхину.
      — Ещё захода два — и, наверное, всё выгребем, — прервал тишину Серёга.
      — Если только до обеда успеем, — отозвался Лёха. — Минут двадцать всего осталось.
      — Откуда ты знаешь? — удивился Серёга. — У тебя же часов нет.
      — Так просто. Чувствую.
      — Ну, ты даёшь! А говорил — ничего интересного не умею...
     Посмеялись.
     Всё вроде было нормально, но почему-то настроение у Серёги вдруг испортилось. На мгновение ему почудилось, будто снова подступает к горлу серая, мутная гадость. Нет, конечно же, померещилось. И всё же что-то не так. Висит в душном воздухе тревога, проникает в глаза, давит грудь. И кажется, будто грызёт его изнутри маленький червячок, а что за червячок, откуда он тут взялся — не понять. Всё вроде бы хорошо. С Ведьминым Домом дело, можно сказать, почти улажено. С Лёхой подружились. Поход завтра будет. Так отчего же?
     Может, всё-таки дело в Саньке? Но теперь-то чего? Раньше ведь, когда договор заключали, не было этого червячка. Страшновато было, и противно, и досада жгла из-за дебильного этого пари, но червячка не было.
     Трудно в таких делах разбираться. А надо. Серёга знал, что надо. Значит, что получается? До разговора с Лёхой был страх. Мелкий такой страх, сопливый. Можно сказать, страшок. Но червяка не было. А сейчас всё оказалось наоборот — страшок улетучился, зато на его вместо вполз червяк. Не оттого ли он завёлся, что страха не стало? Ведь получается, всё в порядке, он не пойдёт в Ведьмин Дом, а пари, между прочим, выиграет, поставить Саньку на место. Нормальный человек сейчас бы радовался. А тут почему-то волком выть хочется. Может, у него с мозгами не в порядке?
     И вдруг Серёга понял, сразу понял, мгновенно, будто ему кто-то в голове фонариком посветил. Червячок — он из-за того, что враньё получается. Ну, не пойдёт он в Ведьмин Дом, отсидится в сарае — так что же выходит, он сдрейфил? Пускай никто, кроме Лёхи, об этом не узнает, а всё равно — сдрейфил. И пускай Санька проиграет, а всё равно окажется прав. И не сможет тогда Серёга с ним ничего сделать. Потому что веры в себя больше не будет. Вообще не будет, никогда. Станет он взрослым, отрастит усы, на работу устроится, семью заведёт — а внутри останется этот ехидный рыжий червячок. Неужели такая жизнь лучше Ведьминого Дома? Лучше всех этих скелетов, ведьм и привидений?
     Но с другой стороны... Разве он, Серёга, так уж уверен в себе? На сто процентов знает, что не испугается? Нет, наверное, если что — он всё-таки сдрейфит. Может, и радостей будет полные штаны... Но всё равно это лучше, чем враньё. "А то будто ты ни разу не врал? — спросил он сам себя. — Каждый день ведь врёшь." И правда, каждый день. Но не в серьёзных же делах. Так, по мелочи... Например, вчера с уборки территории смылся. Свете лапшу на уши навесил, будто живот разболелся, а Света — девушка добрая, доверчивая. Сразу послала в изолятор. Да ещё поохала, спросила: "Может, один не дойдёшь? Может, послать с тобой кого-нибудь?" А он грустно так, жалобно ответил: "Не надо, Света... Я сам дойду... Наверное..."
     И пошёл. Только не в изолятор, конечно, а на Земляничную Поляну. В лесу-то земляника давно уже сошла, а здесь, у бетонного лагерного забора, ещё держится. И ягоды огромные, сладкие. Странно, что никто до сих пор про эту поляну не разнюхал. Вот уже который год приезжает Серёга в этот лагерь, и до сих пор поляной единолично пользуется. Ну, конечно, место дикое, глухое, лопухи растут, а главное — крапива. Высокая, старая, ужасно кусачая. Такая крапива что сквозь брюки, что сквозь рубашку — всё равно жалить будет. Вот люди и не рискуют. А Серёга не боится в одних шортах туда лазить, потому что знает тайные тропинки в крапивных зарослях. Каждый раз, понятное дело, не убережёшься, бывает, что и обжалит. Но настоящий мужчина должен такое терпеть.
     А Света и проверять не стала насчёт изолятора. У неё столько дел, что голова пухнет. Причём половину их них она сама себе выдумывает... А если бы и проверила? Всегда можно соврать, что изолятор был закрыт — такое часто случается. А потом, когда изолятор открылся, живот уже перестал. Света что, её обдурить легко.
     "Значит, всё-таки врёшь? — поинтересовался тот же самый ехидный голосок. — А враньё — оно всегда враньё. Что про Ведьмин Дом, что про больной живот. Особой разницы нет. Так что действуй, парень!"
     Но Серёга понимал, что есть. Есть разница. Хотя... Слишком уж всё это запутано. Одно только ясно — Лёхиным пакетом пользоваться нельзя. Хочешь — не хочешь, а придётся в Ведьмин Дом идти. Вот так.
     Но как об этом сказать Лёхе? Старался же человек, спасти хотел... Может, и не надо ему ничего говорить? Нет, нельзя. Нельзя другу врать. А Лёха — друг. Хотя, раз он друг, то почему молчит про свои дела с Санькой?
     А может, у него и впрямь причина очень серьёзная! Такая, что никому-никому не скажешь. А у Серёги что? Про червяка говорить неловко ? Да разве это причина?
      — Слушай, Лёха, — сказал он наконец, решившись. — Ты уж извини, и спасибо тебе, конечно, только я всё-таки туда пойду. Понимаешь... Стыдно как-то враньём побеждать. Что получится — Санька по-честному спорил, а мы с тобой химичим?
     Лёха даже глаза на него вытаращил.
      — Серый, но это же не игра! А вдруг там и вправду нечистая сила живёт, и убьёт она тебя, как того пацана? Подумай лучше, что с мамой твоей будет. И со всеми! Нет, нельзя тебе идти.
     Да, это, конечно, серьёзно, насчёт мамы. Риск есть риск. Но ведь не такой уж и большой риск. Сказать точнее — малюсенький. Ведь ясно же, никаких привидений не бывает. А даже если и бывает — не обязательно же к нему прикасаться будут. Но что, если прикоснётся, и получится синее пятно? А тогда можно в церковь сходить и смыть! В Захаровке церковь до сих пор действует. Он же не тот глупый деревенский пацан, ему порки бояться нечего.
     Все эти мысли пронеслись в голове всего лишь за секунду, не больше. Потому что сразу же он ответил:
      — Нет, Лёха. Не идти тоже нельзя. Да и не так уж всё и опасно. В крайнем случае, если будет пятно, сбегаем в церковь и отмоем.
     Лёха помолчал, потом угрюмо пробурчал:
      — Ну ладно, как знаешь. Только я с тобой пойду. Я молитву знаю от нечисти, меня бабушка научила.
      — Как это ты пойдёшь? Все ребята заметят. И будет считаться, что пари проиграно.
      — Ну, тогда давай я тебе эту молитву на бумажке напишу. Вдруг поможет?
      — Ну ладно, пиши...
     За пять минут до обеда явилась Дуся в длинном белом платье. Если бы не красный галстучек — вылитая невеста. Весёлая, нарядная пришла, а глазами всё равно повсюду шарит. Слава Богу, ничего не нашарила.
      — Ну вот, я же всегда говорила — трудом их надо воспитывать, трудом. Все эти походы ваши, костры — развлечение. А труд — всему голова.
      — А что всему ноги? — ласково спросил Миша. Очень ласково спросил, точно побрызгал малиновым сиропом.
      — То есть при чём тут ноги? — удивилась Дуся.
      — А при том. Труд — всему голова, что-то — всему ноги, а ещё что-то, наверное, всему желудок. Это я, Дуся, извиняюсь, товарищ командир, Евдокия Сергеевна, на обед намекаю.
      — Глупые какие-то у тебя шутки, Михаил, — ответила Дуся, придирчивая оглядывая территорию. — Сам умный, а шутки глупые. Удивляюсь я, как это тебя в педагогический приняли? В школе тоже вместо работы хохмить будешь?
      — Нет, моя дорогая леди. Школа — место суровое, там не до баек. Я там хамить буду. Начну с директора — и по нисходящей.
      — Ладно, хорош языком трепать. В общем, так. Территорию вы убрали. Не очень, конечно, но всё-таки. На троечку. Значит, можете, если захочете. То есть захотите, — быстро поправилась она. — Можешь вести детей в столовую. Да, кстати, после отбоя зайти в пионерскую. Насчёт этих ваших походов разговор есть.
      — А конкретнее? — встрепенулся Миша.
      — Конкретнее будет вечером, после отбоя.
      — Ладно, загляну, коли не забуду.
      — Да уж постарайся как-нибудь. Что-то ты больно забывчивым стал. Утром на оперативке чего тебя не было? Между прочим, являться на оперативки — твой долг.
      — У меня уже на тысячу рублей долг, а ты мне ещё оперативки вешаешь. Хотя, если там выдают аперитив...
      — Это ещё что такое? — не поняла Дуся.
      — Вино такое. Французское. Книжки иногда читать надо, Евдокия Сергеевна. Книжки о роскошной парижской жизни.
      — Да ну тебя совсем — не нашлась что сказать Дуся. — Юморист нашёлся. Веди лучше отряд в столовую, — и Дуся удалилась, шурша своим почти что свадебным платьем.
     А отряд побросал на складе лопаты и носилки. Кое-кто собрался сразу бежать в столовую, но Миша со Светой сначала погнали народ в корпус — отмываться. По дороге Серёга услыхал, как Света шепнула Мише:
      — Ну зачем ты её злил? Накрылся теперь наш поход!
      — Не накрылся, Светик, не боись. Это я тебе твёрдо говорю, без шуток.
      — Да что ты против неё можешь сделать?
      — Да уж найду что. В конце концов сколько можно? Обещаем-обещаем, а дети, между прочим, нам ни хрена уже не верят. Мне это надоело.
      — Ну и что, надеешься убедить Дуску Сергеевну?
      — Зачем убеждать? Есть и иные методы...
      — Да разве на неё вообще существуют методы?
      — Существуют. И ещё какие!
      — Да неужели?
      — Дорогая Света, я под чутким руководством этой мадамы работаю четвёртый год. И знаю её как облупленную. Сейчас она что-то совсем скурвилась. Значит, придётся укоротить.
      — Гляди, как бы она тебя самого не укоротила.
      — А что она может? Я вольнонаёмный. Волонтёр, можно сказать.
      — Зато мне характеристику для института подгадит.
      — Пущай только попробует! Я ей тоже кое-что могу напомнить...

6. Дипломатия

     Почему-то вышло так, что из столовой Серёга пошёл вместе с Санькой. Тот незаметно пристроился рядом. Некоторое время они шагали молча.
      — Слышь, Серый, разговор у меня к тебе есть, — сказал, наконец, Санька и быстро огляделся.
      — Ну, чего надо? — буркнул Серёга.
      — Да вон чего. Я тут думал-думал — а на фига нам с тобой это пари? Глупость одна, игра для малышни. А мы с тобой что-то слишком уж втянулись. Да ещё на рабство... Может, ну его к чертям? Скажем ребятам, что пошутили, никто возникать не станет.
      — Что, сдрейфил? Дошло до тебя, что нечистой силы не бывает? Что-то больно долго доходило. Как до жирафа.
      — Бывает, не бывает... Да кто ж его знает, что бывает... Мне же батя всё по правде рассказывал. Вдруг на самом деле в доме какая-нибудь нечисть водится? Может, и не студент, и не ведьма, а что-то другое, ещё страшнее?
      — Я-то думал, ты умный, а ты дура-а-ак, — Серёга нарочно протянул последнее слово, чтобы позлить Саньку. Теперь-то он догадывался, куда тот клонит.
      — Зато ты больно умный... Думаешь, не страшно тебе ночью будет? Хоть ты и не веришь в привидений, а всё равно в штаны наложишь. Мало ли что там случится.... Дверь скрипнет от чего-нибудь, а ты подумаешь, что ведьма, и сердце у тебя разорвётся. Или птица какая-нибудь закричит, ночью знаешь как страшно птицы кричат! И понимаешь, что птица, а всё равно кажется, что душа чья-то. И выйдет у тебя разрыв сердца. Инфаркт по-научному. Хоронить как, с оркестром будем? Или утром вернёшься, а ты весь седой. Такое часто бывает, люди седеют со страху, и не только взрослые, маленькие тоже. Помнишь, был в прошлом году, в третьей смене пацан такой, Генка Лагутин, из первого отряда? Высокий такой, тощий...
      — Ну, помню. А дальше-то что?
      — А помнишь, прядь у него была седая? Сам он чёрный, а прядь седая.
      — Да, кажется, было.
      — А знаешь почему?
      — Я у него не спрашивал. Не люблю совать нос в чужие дела. А вообще, он сам выбелил, наверное. Для моды.
      — Ну так вот, могу рассказать. Он, когда маленький был, в детсаду закапризничал как-то, ну, воспиталка дура была, она ему говорит: "Ты вот сейчас не слушаешься, а у тебя из-за этого дома мать умерла!" Воспиталка думала, он тихим станет, а он как заревёт! Поверил. Мать за ним вечером приходит — а у него уже прядь седая. Ну, она как узнала, что случилось, воспиталке всю морду исцарапала, даже в суд подала. Ту с работы попёрли. А толку-то? Волосы не вернёшь... Вот так. А тебе ещё страшнее будет, это же не пять минут, всю ночь надо просидеть. Или вдруг приснится тебе какой-нибудь ужас, а ты подумаешь, что по правде — и пожалуйста, разрыв сердца. Или заикой сделаешься. Заики, они же все от страха такими стали. И видишь, что получается? Что чистая сила, что нечистая — один хрен. Главное — результат. О маме своей лучше бы подумал. С тобой что случится — она же умрёт!
     Серёга вспомнил, как совсем недавно те же самые слова говорил ему Лёха. Интересно получается, два совершенно разных человека, и хотят они разного, а слова одинаковые... А Санечка-то какой речистый оказался! Заботливый. Если правды заранее не знать — вполне можно ему поверить.
      — Ну и чего же ты хочешь? — вежливо спросил Серёга. — Пойти к ребятам и сказать, что не будет пари? Пошли. Сейчас, наверное, все наши уже в корпусе.
     Что-то изменилось в Санькином лице, то ли появилась какая-то морщинка, то ли глаза по-иному засветились.
      — Ну, им-то сказать мы всегда успеем. Времени у нас вагон и маленькая тележка. Тут, Серый, вон какое дело. Утечка информации. Какой-то козёл из нашей палаты разболтал про пари. Второму отряду. То есть не всему отряду, а одному парню. Петракову. Есть там такой амбал. Хорошо, если он никому ещё не растрепал. Он вообще-то может, он дурак, я его знаю. Так что сперва надо к нему сходить. Ты сам ему скажешь, что наш с тобой договор отменяется. Что тебе неохота из-за детских глупостей заикой становиться. И что ты не нанялся инфаркты получать. И если он не совсем ещё козёл, то пусть не болтает. А потом к нашим пойдём. Им я скажу, что это я сам тебя отговорил, что ты вообще-то рвался, но мне спорить расхотелось. И никто на тебя ничего не подумает. Потому что мы же с тобой чистую правду скажем. Идёт?
     Серёга молчал.
      — Ну скажи, — не унимался Санька, — наврали мы где-нибудь? Сочинили?
      — Слушай, Санёк, — ответил, наконец, Серёга. — Как ты думаешь, кто из наших мог растрепать?
      — Если бы я точно знал, я бы тебе так и сказал. Вообще-то у меня косвенная догадка имеется. Похоже, это Маслёнок нам свинью подложил. Он же убирался сегодня в палате, а веника не было, бабка Райка кладовку свою заперла и смылась куда-то. Ну, он пошёл за веником в ихний корпус, во второй отряд, и что-то больно долго там был. А потом из корпуса этот парень вышел, Петраков. Соображаешь? Когда Маслёнок зашёл в ихний корпус, там и Петраков был. Значит, вполне могли поговорить. А о чём им говорить? Только о наши делах. Так?
      — Постой-постой, что-то до меня не дошло, — Серёга старательно изображал удивление. — Петраков этот, что ли, сразу как с Маслёнком потрепался, из корпуса выскочил?
      — Ну, я и говорю. Вышел из корпуса и прямо к нам пошёл, а потом уже и Маслёнок с веником заявился.
      — А ты почем знаешь, что Петраков в курсе? Кто тебе сказал?
      — Да сам Петраков и сказал. Я же говорю — он из корпуса вышел и прямиком к нам, в нашу палату. Я как раз в чемодане разбирался. Ну, вошёл он и говорит, правда, что ли, будто в вашем отряде какое-то пари затеяли, про чертей там чего-то? А я ему говорю — ты откуда знаешь? А Петраков этот улыбочку такую ехидную состроил и говорит: "Ништяк, мужики, моя агентура работает..." Прямо так и сказал. А я ему говорю — ну, и что тебе агентура наболтала? Кто у нас спорит? А он отвечает: — известное дело, вы с Серёжкой Полосухиным. Я говорю — не лезь не в своё дело и вообще гуляй отсюда, из нашего корпуса. А он отвечает — если этот парень, ты то есть, оттуда целым вернётся, мы тоже у себя в отряде на Ведьмин Дом спорить будем. Только пусть он, то есть ты, что-нибудь страшненькое нашим ребятам расскажет. Про то, как сидел там. А то, говорит, я ему ухи оборву. Ну, он сявка, он же не знает, что у тебя по самбо первый разряд. Он вообще, конечно, парень сильный, но тебя вряд ли уделает. А если что — мы поможем.
     Да, хитёр Санечка, ничего не скажешь. Только в одном месте прокололся. Лёха уже был в палате, когда этот тип, Петраков, заявился. Уже подметал. И они его прогнали. А у Саньки получается — он уже после из второго корпуса со шваброй вышел. То есть с веником. Кстати, кто бы ему там дал веник? В лучшем случае послали бы подальше, а то и по шее могли бы. Но главное даже не это. Если бы Санька правду говорил — обязательно рассказал бы, как Лёха в палату вошёл, когда они там с Петраковым трепались. Вот и было бы железное доказательство на Маслёнкина. Но Санечка об этом молчит. Так что ошибка у него вышла.
     Однако сейчас ему надо что-то отвечать. Позлить его, что ли?
      — Интересно, кто это поможет? Ты, что ли, хиляк-разрядник?
      — Зря ты так, — мирно ответил Санька. Я же по правде говорю. Да разве только я? Весь отряд вступится. У нас ведь не как во втором, у нас ребята дружные.
     Серёга едва не фыркнул от смеха. Ну как же, дружные! Как ржать над кем-то, они всегда дружные. Или того же Саньку терпеть. Это они дружно терпят. Сплочённо, как сказала бы Дуска.
     А кстати, он ведь не случайно катит баллоны на Лёху. Или заподозрил что-то, или чует, что власть у него над Лёхой не такая уж и прочная. Вот и хочет его задавить. Но у самого ни фига не получится — вместо мускулов кисель. А тут такая удача, готовый самбист имеется.
     Удивительно, как здорово работала сейчас у Серёги голова. Все Санькины планы он вскрывал, точно консервные банки. С чего бы это вдруг? Неужели и впрямь оттого, что твёрдо решил в Ведьмин Дом идти?
     А Санька ничего не замечал. Он уже и по сторонам не оглядывался. Возбуждённым голосом он шептал Серёге прямо в ухо:
      — Ты понимаешь, Серый, какой он гад? На этих спорах собирается свой бизнес делать! Ты, может, и целым оттуда вернёшься, ты ведь смелый. Это я ночью погорячился, а так я понимаю... А если другие туда ходить начнут? Вдруг у кого сердце больное, или нервы не в порядке? Случится что-нибудь, нам с тобой знаешь как стыдно будет! Могли остановить, а не остановили, сдрейфили.
     Серёга молчал, хмуро глядя себе под ноги. Солнце ли напекло ему голову, мозги ли перевернулись от усталости, но внезапно пришла на ум пакостная мыслишка. Вдруг правду говорит именно Санька, а Лёха врёт? А что, с чего это он так сразу поверил Лёхе? Может, тому на самом деле надо с Серёгой подружиться, чтобы он его от Саньки защищал. Мало ли что Лёха хороших слов наговорил! Кто знает, что у него на уме? А Санька? Санька, конечно, гад, но не дурак. Понял, что зашёл слишком далеко, что жареным запахло — вот и пытается всё назад вернуть.
     Но тут же Серёга понял, что чепуха это всё. Как он мог такое вообразить? Неужели в нём самом столько грязи накопилось? Или от Саньки набрался? Лучи, что ли, какие-то от него исходят? Как можно было забыть Лёхины глаза? Словами можно врать, словами что угодно можно делать, а вот глазами не соврёшь. И вообще, разве можно Саньке хоть в чём-нибудь верить? Достаточно в его жёлтые кошачьи щёлочки заглянуть — и всё станет ясно.
     А всё же на секунду, но поверил. Значит, не в Саньке дело, не в каких-то его особых лучах. В нём самом эта гадость сидит, внутри. Значит, не один там червячок. Значит, много. В первый-то раз он Лёху заподозрил ещё когда они носилки таскать начали. Не понравилась ему Лёхина заботливость. Нечего сказать, хороший друг. А что если бы Лёха узнал об этих его мыслях? И о тогдашних, и о том, что сейчас? И думать об этом не хочется, потому что в глубине души знаешь — Лёха бы простил. Но именно поэтому ему и было тяжко.
      — А всё из-за этого козла, Маслёнка, — негромко продолжал Санька. — Если бы он не растрепал...
     Серёга приготовился. Ну, сейчас он ему вломит! Сейчас эта скотина умоется красными соплями!
     Но тут же он понял — нельзя! Не время драться. Санька тут же возьмёт Лёху под колпак. И тогда уж точно про всё разнюхает, он такой. И отомстит. Чем-то же он Лёху держит, и уж во всяком случае, не кулаками. Чем-то покрепче. И значит, выдавать себя нельзя. А надо, наоборот, Саньку до конца расколоть.
      — Слышь, Сенёк, а на фига Маслёнку было язык чесать? Ему-то от этого какая польза?
      — Откуда я знаю? — небрежно ответил Санька. — Может, он больно болтливый? Прорвало его.
      — Не похоже, Сань. Он же молчун-молчуном, из него же слова клещами не вытащишь.
      — Ну, мало ли... Копилось — копилось, и прорвало. Слушай, а вдруг ему в нашем отряде надоело, мы с тобой ему не нравимся, к примеру, вот он и решил во второй перевестись? А раз он хилый, значит, ему там надо сильного кореша заиметь. Петраков сильный...
      — А кстати, чего это он сегодня дежурил? Сегодня же твоя очередь.
      — Ну, он сам предложил, — замялся Санька. Было видно, что такого вопроса он не ждал. — Он же чудной малость, работу любит. Дома, наверное, мамочка на него не нарадуется. Потом, он ведь из деревенских, ихняя семья в город только два года назад переехала, он мне сам говорил. А деревенские — они все такие. Тупые и вкалывать любят.
     Ладно, всё с Санечкой ясно. Дальше болтать уже нет смысла.
      — Ну что, Серый, прямо сейчас к Петракову пойдём? — предложил тем временем Санька. — Давай по-быстрому, через пятнадцать минут отбой затрубят, Мишка из корпуса не выпустит. А если Петраков борзеть станет, ребятами своими грозить, мы его прижмём, будто всему ихнему отряду расскажем, что он хотел на спорах свой бизнес делать. Ну, пошли!
     Серёга напрягся. Пора! Пора ему устроить облом.
      — Нет, Санечка, — проговорил он, широко улыбаясь. — Что-то я тебе плохо верю. Что-то у тебя глазки подозрительно бегают. Думаешь, я поддамся, а ты потом орать будешь, что свидетелей нет, что я проиграл и ты, значит, в своём праве? Так, да? И с Петраковым этим сам разбирайся, это твои трудности, а мне с ним делить нечего.
     Хорошо, он удержался и не сказал лишнего. Пускай Санька думает, что виной всему — его кошачьи глазки. Главное — не показать ему, что кое-что знаешь.
      — И вообще, — продолжал Серёга, — мне даже интересно стало посмотреть на эту нечисть. Ты думаешь, все такие, как ты, чуть что — полные штаны. А не все такие, Санечка.
     Серёга на одном дыхании выпалил это и взглянул ему прямо в глаза — в жёлтые щёлочки. И вздрогнул. Он узнал взгляд — взгляд того Саньки, из недавнего сна, Саньки в зелёной куртке со звездой, с хлыстом в руке.
     А Санька тут же успокоился и сказал, растягивая слова:
      — Ну, Серый, я это тебе припомню. Пока ты ещё не выиграл. И вряд ли выйдешь победителем. А тогда... Ты даже не представляешь, что я с тобой сделаю. Просыпаться в слезах будешь и засыпать в слезах.
     Думаешь, я тебя просто бить стану? Нет, не просто. Бить-то по-всякому можно. Но битья для тебя мало... Много чего ты у меня скушаешь. Ты же у нас честненький, условия соблюдаешь, я тебя давно просёк. А вздумаешь рыпаться — сам знаешь, что будет.
     В общем, смотри. До вечера, до отбоя, я ещё буду ждать, а потом — извини-подвинься. Ну ладно, будь здоров, не кашляй...
     И Санька вприпрыжку помчался к корпусу. Серёга долго смотрел ему вслед.
     Ну вот и объяснились. А он ещё сомневался. Дерьмо — оно и в Африке дерьмо. И какой хитрый! Думал одним ходом все цели накрыть. Не будь разговора с Лёхой, поверил бы ему Серёга, непременно бы поверил. Так складно всё сплетено... Дипломат. Вырастет — небось, большим начальником станет. Теперь Серёга лучше понимал Лёхино молчание. Видно, на крепкой цепочке держит его Санька.
     Он сплюнул под ноги и зашагал к корпусу. Вошёл в палату, ни на кого не глядя, разделся и полез под одеяло. Всё-таки здорово он сегодня натаскался этих носилок. В секции на тренировках и то не так уматываешься. А всё Дуска...
     Серёга и сам не заметил, как глаза его закрылись и медленные тёплые волны, подхватив тело, потащили его куда-то в душную тьму.

7. Ужас

     Едва запищал горн на подъём, Санька выпрыгнул из постели и объявил:
      — Значит, так, пацаны. Сразу после полдника — все идём в лес, к Ведьминому Дому. Времени мало. Провозимся — на ужин опоздаем.
      — Ну и что? — поинтересовался Андрюха Мазаев, шаря в тумбочке. — А если и опоздаем? Война, что ли, начнётся?
      — Начнётся. Всю палату сразу на октябрятский режим, — доходчиво объяснил Санька. — Миша предупреждал, позавчера ещё. Ему тогда Валентина здоровский втык устроила. Между прочим, именно из-за тебя, Мазай. А Миша, он зря грозиться не станет, ты же знаешь.
     Андрюха продолжал свои раскопки, делая вид, что его это не касается.
      — И не на один день, а на целую неделю. А на той неделе фильмы мировые должны привезти, я знаю, — продолжал поучать Санька. — И я не хочу из-за всяких там козлов вместо кино в кроватке валяться.
     Серёга хмыкнул. Октябрятский режим — это значит, в девять часов отбой. Спят усталые игрушки, книжки спят и всё такое. Как обычно бывает? После ужина все в корпус приползут, но техничка, бабка Райка, выгонит ребят на улицу. Кроме наказанных, конечно. Выгонит, а корпус запрёт, и ключи вожатым отдаст. Чтобы, значит, детишки перед сном воздухом подышали. Оно полезно. Да и нечего им в помещении беситься. Сломают ещё чего...
     В общем, тому, кто на октябрятском режиме — лафа. Во-первых, в пустом корпусе можно балдеть сколько хочешь. Никого над тобою нет. Во-вторых, не надо на вечернюю линейку тащиться, слушать всякие глупые рапорты и подставлять себя на съедение комарам. Попробуй, постой смирно с пионерским салютом, когда они жрут, сволочи.
     А если не терпится погулять — пожалуйста. В пацаньем туалете окно не забито, открывай, вылезай, гуляй... Главное — в людные места не соваться. Однако в кино запросто можно попасть. Главное — выждать момент, когда свет уже погасили, а дверь на крючок ещё не заперли. Тогда и прошмыгнуть. А уходить надо за минуту до конца, когда по экрану титры ползут. Выскользнешь через запасной выход — и сразу в корпус, через то самое туалетное окно. Живо разденешься, свернёшься в клубочек под одеялом — и делай вид, что спишь.
     И тут наступает главная выгода. Их-то, обычных деток, ненаказанных, заставляют ноги на ночь мыть. Причём холодной водой — горячая в лагере уже много лет как не действует. А потом вожатые ходят, проверяют, как вымыл. Если плохо — заставят перемывать.
     Но тебя не проверяют. Они знают, что ты наказанный, что ты давно спишь. "Наверное, мальчик обиделся, — думают вожатые. — Наверное, один, в пустом корпусе, мальчик даже расплакался. И теперь снятся ему грустные сны. Не стоит его будить..." А может, вожатые так не думают, а просто не хотят на скандал нарываться. Может же обиженный ребёнок устроить скандал, что ему спать и то не дают?
     В общем, ничего страшного в октябрятском режиме нет. Просто смелым надо быть. Но куда уж Саньке... Вот и дёргается сам, да и всех остальных дёргает.
      — А пока приготовимся, — сказал Санька. — А ну-ка, Маслёнок, тащи сюда свечку и коробок. Да поживее. А ты, Серый, гони своих деточек задрипанного капитана.
     Санька взял пухлый, потрёпанный томик и зелёным фломастером написал на титульном листе: "Ну, Серый, погоди!"
      — Ты чего это, — схватил его за руку Серёга. — Книга же библиотечная!
      — А мне до лампочки, — лениво улыбнулся Санька. — Там, в библиотеке, детей этих капитанских выше крыши. Я знаю. Вдруг ты одну где-нибудь уже заначил?
     ...Да, умён Санька, ничего не скажешь. Теперь если и захотелось бы взять Лёхину заначку — а нельзя. Санькин почерк не подделаешь. Да и фломастеры эти заграничные только у него одного... Но Санька-то! Каким стал! Смотрит, как основной, говорит, как основной... Видать, силу почуял. Ладно, пускай поиграется в короля, недолго ему играть осталось.
     ...Сразу же из столовой, дожёвывая на ходу вафли, отправились к октябрятским воротам. Это специальные такие ворота, чтобы малышню в лес водить отдельно от старших. Придумают же взрослые! Они, ворота, конечно, сейчас заперты, но разве это проблема? Можно их перелезть, а можно снизу проползти. Так и сделали. Перелезать рискованно. Мало ли народу случайно шатается поблизости, как бы не засекли. Засекут — скандал, самовольный уход за территорию! Могут и из лагеря вышибить. Особенно, если Дуска подумает, что уходили курить. Это у неё бзик такой, борется с табачным змием. Вообще-то успешно борется, двух пацанов из первого отряда ещё в начале смены выгнала. Правда, Миша говорил — всё оформили так, будто бы их родители домой забрали. Лагерю лишний шум ни к чему. Но даже и так — ничего хорошего. Всю дружину на линейку сгонят, выставят грешников на общее обозрение. Дуска в свой жёлтый матюгальник зачтёт приказ... Пугают, будто бы ещё и в школу напишут. Да мало ли чем они пугают.
     ...Быстро прошли небольшую поляну и углубились в Дальний Лес. Сосны обступили их — огромные, рыжие, словно великаньи руки, обросшие зелёной шерстью. Мох под ногами слегка пружинил. Потом, после Поляны Ландышей, стало посуше, лес незаметно подымался в гору. Мох сменился зарослями черники, потом пошли малинники. Мощные кусты тянулись по обеим сторонам дороги, и Серёга успевал на ходу срывать спелые, сочные ягоды.
     Вообще-то этой дорогой давно уже не пользовались, она постепенно начинала зарастать земляникой и какой-то высокой цепкой травой. Местами она доходила Серёге до колена. Её упругие стебли хватались за ноги, словно пытаясь остановить его. Сейчас-то ладно, а вот что будет ночью? Не сбиться бы с пути. Фонарь, конечно, ему дадут, да много ли от него проку?
     Шли молча. Разговаривать было не о чем, да и не хотелось. Хотелось просто глядеть по сторонам. Солнце стояло ещё довольно высоко над горизонтом, заливало лес острыми лучами, но его свет никого уже не мог обмануть. Наступал вечер. Тише кричали птицы, громче трещали под ногами ветки, и как-то суровее, строже казалась цепочка сизых облаков у горизонта.
      — А ночью, наверное, дождь будет, — словно про себя, ни к кому не обращаясь, протянул Лёха.
     Санька немедленно повернул к нему голову.
      — Это ты к чему клонишь?
      — А к тому, чтобы он оделся потеплее. Плащ чтобы взял или куртку.
      — Ещё чего, — окрысился Санька. — Так мы не договаривались. В тёплой одежде что угодно можно спрятать. Например, свечной огарок. Вдруг он его уже раздобыл, а? — Санька внимательно посмотрел на Лёху. — Так что обойдёмся без нежностей. Потопает в трусах и майке, не развалится. Между прочим, если он после отбоя в куртке по территории шляться будет, а его взрослые поймают — вот тогда большой шухер начнётся. Решат, что на речку намылился, купаться. А если его так заловят, в майке — скажет, будто в сортир побёг. Будто в корпусе толчок засорился, и бабка Райка туалет на ключ закрыла.
     Серёга не вмешивался в Санькины разглагольствования. Он понимал, что тот прав. Особенно насчёт сортира. Такие случаи уже бывали. И с толчком, и с бабкой. Если что, сойдёт за правду.
      — Ты сдурел, Санька! Его же комары заедят, — не сдавался Лёха.
      — Не боись, выживет.
      — Вправду заедят. Я даже книжку такую читал, про войну. Там фашисты поймали нашего партизана, раздели догола и на ночь к ёлке привязали. Утром смотрят — а он уже мёртвый. Всю кровь из него комары высосали.
      — Не дрыгайся, Маслёнок, мы же не фашисты, — улыбнулся Санька. — Мы его "Тайгой" намажем. И вообще, Маслёнок, что-то не нравишься ты мне сегодня. Кажись, кашки-борзянки обожрался? Смотри...
     Серёга молчал. Конечно, когда речь зашла о комарах, ему ужасно захотелось сказать Саньке пару ласковых. Но тогда получилось бы, что он плачется. Саньке именно того и надо. А интересно Санька говорит о нём, о Серёге. Не как о живом говорит. Мы его... Мы ему... Будто рядом никакого Серёги и нет. Будто они обсуждают , как покойника хоронить. Ладно-ладно, пускай развлекается.
     Спустя несколько минут Санька остановился.
      — Ну вот, можно сказать, пришли. Теперь от этого места налево, поперёк дороги — и к самому Дому выйдем. Не заблудишься, Серый? Видишь, сосна поваленная лежит — от неё и сворачивай.
      — Как-нибудь и без сопливых разберусь, — бросил ему Серёга.
      — Болтай-болтай, — не смутился Санька. — Сопли тебя ещё ждут. Так что заранее готовься.
     На это и отвечать не стоило.
     ...И вот, наконец, они пришли. Огромные древние сосны чуть расступились, лес сделался пореже. И появился Дом. Огромный, как показалось им с первого взгляда. Чёрный, глухой, словно сказочный замок. Но подойдя ближе, ребята увидели, что не такой уж он и большой. Хотя и избушкой-развалюшкой его не назовёшь.
     Толстые брёвна сгнили и обросли седым лишайником. В красноватом кирпичном фундаменте, треснутом, раскрошившемся, зияли чёрные квадратные дыры. Крыша была ободрана, а ставня чердачного окна косо висела на единственной петле.
     Дверь, едва приоткрытая, казалась слишком тяжёлой. Когда-то её оковали стальными полосами, теперь они покрылись толстым слоем ржавчины. К двери вело крыльцо. Вернее, то, что от него осталось — доски все прогнили. Наверное, стоит упереться в них ногой — и крыльцо с жалобным писком развалится.
     Окна оказались большими, в некоторых ещё блестели осколки стёкол, а другие кто-то уже успел полностью выбить.
     Раздолбанная печная труба тянулась к небу сморщенным указательным пальцем.
     Вот так. Вот он какой, Ведьмин Дом.
      — Ну, ребята, теперь главное действовать быстро, — шепнул Санька. — Не дрейфить, — произнёс он ещё тише. Все как-то сразу поняли, что тут нельзя говорить громко.
      — Маслёнок, давай сюда свечку и коробок! — и размахнувшись, Санька швырнул их один за другим в ближайшее окно. Коробок не долетел, шлепнулся в траву у крыльца. Санька выразительно взглянул на Лёху, тот сбегал и принёс. Со второй попытки Санька всё-таки попал.
     Серёге всё это не понравилось. Ну почему Лёха по одному Санькиному взгляду торопится услужить? Ведь ему самому противно, а побежал за коробком. Сам-то Санька то ли поленился, а то ли и ему страшновато было подойти к дому поближе. Вот и гоняет покорного Маслёнка.
     Санька повернулся к ребятам. Все молча смотрели на него, ожидая приказа. И Серёга вдруг понял, что они рады. Рады, что есть этот Санька, без которого было бы непонятно, что им делать дальше. Они согласны терпеть его пакости, его командирские замашки. Потому что он лучше их всё знает, и если ему подчиниться — не пропадёшь.
      — Теперь давайте книгу, — еле слышно проговорил Санька. Губы у него, похоже, тряслись. Он осторожно взял из Серёгиных рук "Детей капитана Гранта" и, чуть помедлив, кинул в чёрный, оскалившийся острым клыком-осколком провал окна.
     В доме что-то ухнуло, покатилось. Санька замер на одной ноге, прислушиваясь, а потом взглянул на ребят бешеными жёлтыми глазами:
      — Ведьма!!! — отчаянно крикнул он, отпрыгивая в сторону. — Я её слышал! Бежим! Все врассыпную! Встречаемся в лагере! — последние слова он уже проорал на бегу.
     Словно натянутая пружина сорвалась — ребята кинулись в разные стороны. Ужас застилал им глаза, не разбирая дороги, они мчались по лесу, натыкались на деревья, падали и тут же поднимались, не видя ничего, кроме серо-зелёного марева и жёлтых, облитых ужасом Санькиных глаз.
     Ветки лупили их по лицам, по рукам и ногам, но этого никто не замечал — в ушах всё звучал пронзительный Санькин крик.
     Серёга, как и все, летел по лесу, не помня себя. Мозг отключился, решение принимали ноги. Падения, ушибы — до таких мелочей ему и дела не было.
     Мысли начали возвращаться в голову лишь на краю леса, когда вдали уже показался серый лагерный забор. Тогда он остановился, оглядел себя и хмыкнул. Разорванная рубашка, измазанные в глине шорты, исцарапанные коленки, на левом локте вздулась багровая ссадина.
     Сердце колотилось в груди, словно кто-то дёргал его за верёвочку. Потом он немного успокоился.
     В самом деле, чего это они все так драпанули? Что там, в лесу, было? Кажется, что-то кричал Санька. Он, вроде бы, и первым дал дёру, Но чего он крикнул, что их напугало, Серёга вспомнить не мог.
     Он осторожно пролез под забором и, стараясь никому не попасться на глаза, направился к корпусу. Точнее, он крался зарослями боярышника. Заросли тянулись вдоль изогнутой бетонной дорожки. По обеим её сторонам торчали огромные белые стенды с картинками и изречениями. Их было множество — "Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья", "Пионеры всей страны делу Ленина верны", "Октябрята молодцы, Красной Армии бойцы", "Наш закон всегда таков — больше дела, меньше слов" — и так далее.
     С одного стенда лыбилась обшарпанная троица — негритёнок, вьетнамка и русский голубоглазый мальчик в центре — видимо, руководитель. С другого — усмехался Ильич. Правым глазом он уставился на плакат "Курсом Ленинского съезда пионеры вдаль идут!", левым читал фанерный совет: "Чтобы не было беды, будь подальше от воды!" Там ещё было намалёвано что-то человекообразное, барахтающееся в синей луже.
     Стенды эти Серёга знал наизусть. Не в первый же раз он в лагерь приезжает, успел выучить. Сами собой в мозгах увязли.
     ...Их мочили дожди — и краска стекала из печальных глаз вождя, их ломал ветер — и от воина-освободителя оставалась только нижняя половина. Но всякий раз лагерные умельцы восстанавливали их заново.
     Если бы ночью кто-то убрал эти стенды, Серёга, проснувшись, решил бы, что попал на другую планету. И расстроился бы. Но стенды стояли крепко, никто их снимать не собирался, и Серёга знал, что они — навсегда.

8. На Земляничной Поляне

     И вот, наконец, пришёл вечер. Сверкнуло и завалилось за горизонт кирпично-красное солнце, потемнел воздух, жалобно закричали птицы в кустах бузины. Небо стремительно темнело, но звёзды в нём ещё не прорезались. А на востоке из-за крыши заколоченной старой бани вылезла круглая оранжевая луна.
     Сосны тонули в небе густыми кронами, похожими на мелкие островки в холодном океане. На необитаемые островки, где ни людей, ни зверей — лишь только цепкая упрямая трава опутывает валуны.
     Серёга пошёл на Земляничную Поляну. Ему хотелось побыть одному. Это оказалось легко — после ужина все умотали на танцплощадку. Сюда, в синеватую полутьму, долетали, конечно, обрывки музыки: "Ах, Арлекино, Арлекино..." Вообще-то Серёга любил эти песни, но сейчас они только раздражали.
     Спустившись с крутого холма, он нырнул в спутанные, непроходимые кусты. Для всех непроходимые, но не для него. Он-то здесь каждую ветку знает, каждый камень.
     Продравшись сквозь густые заросли, Серёга вышел на Земляничную поляну. Сзади её подпирали кусты, спереди — бетонный лагерный забор, на котором уже много лет зияла сделанная неотмывающейся чёрной краской надпись: "Спартак — чемпион!!!" Там вообще много чего было нацарапано — несколько поколений трудилось.
     ...Поляна почти вся заросла могучей, чёрно-зелёной крапивой. Если сесть на корточки, она покажется настоящим лесом. Там, в крапиве, притаились незаметные кустики земляники. Они почти не видят солнца — и потому ягоды созревают куда позже, чем обычно.
     Зато они огромные, дымчатые, сладкие как мёд... Сейчас Серёге не хотелось лезть за ними — слишком темно, но вот завтра... Хотя, скорее всего, завтра ему будет не до этого.
     Он сидел возле самого забора, в россыпях белого речного песка. Из песка кое-где выползали узловатые корни сосен. Здесь живут юркие чёрные муравьи. Они совсем не кусаются, не то что здоровенные рыжие пираты, обитающие за эстрадой. Зато, если эти, чёрные, на тебя залезут — всё, буль-буль-карасики. Начнут гулять в волосах, под рубашкой, путешествовать в волосах. Щекотно до ужаса, а вытряхнуть их ой как непросто.
     Странно, что Санька вместе со всеми умотал на танцплощадку. Ему бы сейчас во все глаза следить. Но видно, он полностью уверен в успехе, уверен, что слежка сейчас ни к чему. Неужели у него такая сильная воля? А может, агентура работает? Впрочем, это сомнительно. Кого ему посылать? Из других палат нельзя, утечка информации выйдет. А в ихней он доверяет только Андрюхе и Вовке. Но Андрюха — лопух, он любое дело завалит. А Вовка ещё в тихий час разнылся — голова болит. Отвели его в изолятор — оказалось, и впрямь заболел. Температура у него. Перетрудился, видно, у ворот. Так что его в изоляторе оставили. Впрочем, ну их к лешему. Нечего голову забивать.
     Очень не хотелось самому себе признаваться, но правда есть правда. Прогулка к Ведьминому Дому крепко пошатнула его уверенность. Конечно, нечистой силы не бывает. Это же научный факт. Папе с мамой про такое расскажи — посмеялись бы только. Отец поинтересовался бы, что за мистическая муха укусила дорогого сына. А вот мама обязательно подсунула бы какую-нибудь популярную книжечку про разоблачение колдовства и мракобесия. У мамы слабость к популярным книжечкам.
     Книжки, конечно, умные люди пишут, всякие доктора и академики. Они-то уж точно знают, что такое нечистая сила и почему её не должно быть.
     А с другой стороны... Санькина история, конечно, сказочка. Прочитал ли где, сам ли придумал — без разницы. Но вот то, о чём говорил Лёха... Про белых лошадей... Он же сказал — почти вся деревня их видела. Что, у всех дружно крыша поехала? Или все так резко решили наврать? И вообще Лёха не про какую-то незнакомую тётку рассказывал — про свою собственную. Значит, что-то такое и впрямь было. А вдобавок ещё Лёхины глаза. И голос, когда он просил в Дом не ходить. Лёха, похоже, на все сто процентов в эту чертовщину верит. И боится по-настоящему. И ведь не за себя боится — вот что главное.
     А вообще... Даже если и будет что-нибудь там такое... Главное — страх сдержать. В "Вие" Хома Брут почему накрылся — от страха всё. А если бы себя пересилил, глядишь, и спасся бы. А так, конечно, дай себе волю — и полные штаны обеспечены. Или что-нибудь похуже, что Санька обещал: разрыв сердца, или заикание, или седина.
     А правда, если этим дело кончится, что станет с родителями? Маму тут же в больницу бы положили, у неё же сердце слабое, и один инфаркт уже был. Вынесет ли она второй? Может, пока не поздно, отказаться?
     Стыдно, конечно, будет. И червячок тот на всю жизнь останется. И Лёхе после этого в глаза не посмотришь. Получится, будто он его предал. Ведь надо же его от Саньки защитить, а если сдаться сейчас — об этом и мечтать не стоит. Наоборот, придётся терпеть все Санькины издевательства — слово есть слово. Да и попробуй откажись — потом никто его за человека не посчитает. Ни в этом году, ни в будущем. Тут это дело крепко поставлено. Потому что если уж дал слово — слезами облейся, а держи.
     Вытерпишь — значит, есть у тебя воля, значит, ты парень настоящий. А не стерпишь, рыпаться начнёшь — стало быть, сявка ты сопливая. И никакими кулаками ничего не докажешь. Что ж, наверное, это справедливо.
     Не ездить больше сюда? Но очень уж жалко лишаться лагеря. Это же его родной лагерь, он здесь вырос, каждое лето приезжает. И больше половины ребят знакомые, с некоторыми он и в городе встречается. Значит, и с ними придётся порвать?
     Да и как объяснить родителям, что он в этот лагерь больше не поедет? Придётся натужно врать, потому что говорить правду слишком стыдно. И значит, от слова отказываться нельзя. И придётся все Санькины издевательства терпеть. А до конца смены ещё долго.
     Можно, конечно, к этому типу, к Петракову сходить и признаться, что сдрейфил. Санька же обещал тогда рабство простить. Да вот можно ли ему верить? Заявишь Петракову о своей трусости, станешь от Саньки обещанного требовать — а он вдруг ухмыльнётся и скажет: "Нет, Серый, ты что-то путаешь. У нас с тобой такого уговора не было. Вся палата свидетели, как мы спорили. Проиграл — плати." А даже если Лёха подтвердит насчёт Петракова — всё равно толку не будет. Не больно-то Лёху в отряде слушают, да и заткнёт его Санька. Лёха же у него на поводке. И Петраков в свидетели не пойдёт, больно ему надо, чтобы весь лагерь узнал, как он свои часы проспорил.
     Ладно. Хватит об этом. Нужно идти в корпус и собираться. Что же с собою взять? Ясное дело, фонарь. Хорошо что он им почти не пользовался, значит, батарейки свежие. Потом, перочинный нож с широким лезвием, почти восемь сантиметров длиной. Всё-таки оружие. Хотя что этим ножом против скелета или призрака сделаешь? Но всё же с ним спокойнее, всё же смелости прибавляет.
     Да, верёвку тоже прихватить не мешает. Верёвка есть, хорошая, толстая. Он её недавно у бабки Райки стащил. Та ушла на крыльцо с бабкой Машей поболтать, с техничкой из второго корпуса. Ушла, а кладовку запереть забыла. Ну, Серёга верёвку и углядел.
     Зачем она бабке? Ясно же, что ни к чему. И вообще, это же не бабкина личная собственность, а общественная. Даже общенародная. Стало быть, и Серёгина. Тем более, ему верёвка нужнее.
     Потом бабка на него целый день подозрительно косилась. То справа посматривала, то слева. Щурилась, языком цыкала. Наверное, почуяла что-то. Но доказательств у неё никаких. Серёга же не кретин, не в тумбочке верёвку заначил. Тайников в лагере сколько угодно. А бабка тоже не глупая, заводиться не стала.
     Вообще-то она поорать любит. Такое уж у неё свойство. Верно Миша сказал: "С появлением бабы Раи началась у нас райская жизнь." Бабка Райка, она очень хорошо знает, как надо жить. Она в этом деле профессор. Вот и учит всех. Не только ребят, но и Мишу со Светой: "Молодые ишшо, пропадёте тут без меня... Вон в прошлом году — другое дело. Вожатые, Петя да Валя, серьёзные были. Такой порядок навели, что ух... Ни одно полотенце не пропало!"
     Чья-то рука легла ему на плечо. Серёга резко обернулся и увидел Лёху. Тот стоял перед ним в своей желтоватой рубашке и потёртых трениках. Светлые волосы слегка поблёскивали. Вид у него был взъерошенный и озабоченный.
      — Ты чего это пропал, я тебя по всему лагерю ищу! — проговорил он, слегка отдышавшись. — Скоро уже отбой будет, а ты, оказывается, здесь сидишь. Значит так, слушай. Я свой плащ уже положил туда, где пакет. Слева от ворот, в лопухах. Я сверху мусора немного накидал, чтобы никто ничего не подумал. На вот, держи, — он протянул Серёге тетрадный листок. Тот машинально взял его и развернул.
      — Что это?
      — Молитва от нечистой силы. Как и обещал.
      — Слушай, а может, не надо? Не верю я в эти глупости.
      — Надо. Не пригодится — выкинешь, ну а вдруг пригодится? Я нарочно печатными буквами писал, чтобы ты разобрал. А то у меня почерк плохой.
      — Ну спасибо.
      — Получше спрячь, чтобы этот гад не заметил. Ты же из корпуса раздетым выйдешь, так что подумай, как спрятать.
      — Ладно, разберёмся, — улыбнулся Серёга. Сейчас, перед Лёхой, он пытался казаться весёлым. — Не боись, Лёха, схожу я в этот дом и ничего такого не случится. Зато завтра мы ему устроим радостей...
     Лёха промолчал.
      — А знаешь, — произнёс он наконец, — Санька-то из лесу только к ужину вернулся. То ли заблудился, бегал, дорогу искал, то ли что... Только он весёлый такой пришёл, и не исцарапался нисколько. Не то, что мы с тобой. Чистенький весь. Ведь не просто же так, а? Как ты думаешь?
      — Да кто его знает? Меня это сейчас как-то не колышет. Ладно, пошли, что ли, в корпус.
     ...Замяукал горн на отбой. Миша быстренько навёл порядок, цыкнул на вторую палату, посулил Вовке Свинухину пятьсот приседаний, если хоть звук оттуда будет, и смылся из корпуса. Наверное, пошёл на свидание с Дуской.
     Поначалу-то первая палата стала качать права — после отбоя Миша всегда рассказывал что-нибудь интересное. Но пацаны из первой сами же и заткнулись — сообразили, что Миша отправился поход выбивать. "Что завтра пойдём, и не надейтесь, люди, — сказал он после ужина. — По моим сведениям, завтра нам опять поработать придётся. Так что давайте-ка настраиваться на послезавтра. Если, конечно, небо на землю не обрушится. Впрочем, полагаю, что не обрушится."
     Что касается Светы, та наскоро проверила у мальчишек ноги, особо придираться не стала, а погасила свет и направилась на девчоночью половину — читать им книжку на сон грядущий. Теперь оставалось лишь переждать обход — и можно действовать.
     Обход не заставил себя ждать. Явилась сонная Елена Дмитриевна, пересчитала ребят, вяло поинтересовалась, у кого что болит. Узнав, что больных не имеется, она пожелала всем спокойной ночи, посоветовала спать на правом боку и удалилась, шурша накрахмаленным халатом. Сейчас, в темноте, залитой тревожным лунным светом, она выглядела точь-в-точь как привидение.
     Для гарантии подождали ещё минут десять. Потом Серёга сказал:
      — Ну что, вроде пора.
      — "Тайгой" намажься, — напомнил Андрюха Мазаев, и даже дал ему свой тюбик.
      — Да... — протянул Санька. — Кажись, и впрямь пора. Слушай, Серый, а может, простить тебе спор? Мало ли что с тобой случится, а мне отвечать потом. Если разбирательство будет, эти козлы всё растрепят, как пить дать. А мне неприятности ни к чему. В общем, ты меня понимаешь?
      — Я-то тебя очень хорошо понимаю, — откликнулся Серёга. Он ждал чего-то похожего. — Дерьмо ты, Санечка. И завтра будешь в дерьме валяться.
      — Ну, кто валяться будет — это мы ещё поглядим. Лучше покажь-ка, что с собой берёшь. Выкладывай сюда барахлишко. — Санька указал на своё одеяло. — Так... Фонарь... Это правильно... Я рад, что ты додумался... Спички... Верёвка... Слушай, а я точно такую же верёвку у бабки Райки видел, своими глазами, — и он вдруг шкодливо подмигнул.
      — А дерьма на палочке ты не видел? — мрачно поинтересовался Серёга. — А то могу показать. — И он, сопя, принялся зашнуровывать кеды.
     Санька не стал ему отвечать, вместо этого сказал:
      — Ну, вроде всё в норме. В чём шмотки потащишь?
      — В пакете.
      — Дай-ка его сюда, — Санька обшарил пустой пакет, потом торопливо запихал туда разложенные на одеяле вещи и вернул Серёге.
      — Ну, пошёл. Если что — помни, я предупреждал. Чао!

9. Внутри

     Луч фонарика всё же оказался слишком слаб. Он освещал дорогу метра на два вперёд, не больше, а всё остальное тонуло в глухой черноте. От луны не было никакой пользы — сосны росли слишком густо, и оранжевый лунный свет, теряясь в их кронах, не доходил до земли.
     Сейчас, ночью, Дальний Лес неприятно изменился. Будто и не лес это вовсе, а какая-то жуткая пещера, где медленно идёшь, подсвечивая себе фонариком, и каждой клеточкой кожи чуешь непрочность нависающих каменных глыб.
     Стволы сосен казались могучими звериными лапами, готовыми сию же секунду обрушиться на него сзади с сломать кости. Кусты были похожи на затаившихся клыкастых чудовищ. Вот ещё немного — и прыгнут, обхватят липкими омерзительными щупальцами, вопьются в горло.
     Серёга пошёл быстрее. Лучше уж не тянуть резину. Пускай это случится как можно раньше. Если, конечно, вообще случится.
     Стало заметно холоднее, по телу забегали мурашки. Если бы не Лёхин плащ, он бы совсем закоченел. А так — жить можно. Плащ тёплый, длинный, почти до колен. Его и комары прокусить не смогут, когда Андрюхина мазь перестанет действовать. А может, около Дома костёр устроить? Дым-то всех комаров отгонит... Нет, нельзя. Мало ли кто ночью по лесу шатается? Заметят костёр, подойдут... А вдруг бандиты какие-нибудь?
     В лагере уже давно, несколько лет ходила история про психа, который откуда-то сбёг и охотится на детей. Чтобы мучить, а потом задушить. Того психа, говорят, поймали, но что если ещё один завёлся? Это похуже, чем всякие скелеты и привидения. Перочинный ножик и тут не поможет. Да и ничего не поможет. Поэтому лучше уж без костров. В Дом — и поскорее. И не воображать всякие ужасы — а то самого себя до смерти доведёшь.
     В луче фонарика крутились комары. Серёга никогда не думал, что их может быть так много. Казалось, ими был пропитан воздух, а может, они и впрямь рождались тут же, из капелек настороженной темноты? То и дело в лесу раздавались звуки — птица закричит, ветка где-нибудь треснет, шишка упадёт. Или кто-то маленький и юркий пробежит по опавшей хвое, зашуршит в траве. Наверное, лесные мыши. Или жабы. А может, птицы.
     Но были и такие звуки, о которых Серёга не знал, что и подумать. То ли осторожные шаги, то ли скрип колёс, то ли цокот копыт за спиной. От этих звуков мурашки ползли по спине. А тут ещё сзади кто-то тихо, жалобно завыл.
     Сперва, услыхав этот вой, Серёга остановился. Кровь прилила в голове, сердце запрыгало, как теннисный мячик по асфальтовой дорожке. Он полез было в пакет за ножом — и растеряно остановился. Ножа не было. Веревка на месте, свечка, коробок — а ножа нет и в помине. Но Серёга помнил, что клал его. Ведь достал же он из-под кровати чемодан, вытащил плотно завязанный пакет. Такие вещи в тумбочке не хранят! Достал, значит, пакет, развязал... А дальше не помнил. Нет, всё-таки положил. Значит... Значит, Санька. Осматривал же перед выходом, проверял — и по-тихому стырил. А на фига? Чем нож-то ему помешал?
     И как же теперь идти, безоружным? Тем более, когда кто-то опасный воет в зарослях?
     Но вой больше не повторился, и Серёга постепенно пришёл в норму. Да и вспомнил к тому же, что есть такие птицы. Их крик не отличишь от волчьего воя. Словно целая стая голодных волков за спиной. А это всего лишь птичка.
     Он всё же замедлил шаги, потому что вспомнил — нельзя пропустить поваленную сосну. От неё и сворачивать.
     Странное дело, он всё шёл и шёл, а сосны не было. А ведь днём, после полдника, они минут за двадцать до неё добрались. Конечно, при свете двигаться куда проще, но только ли в этом дело? А вдруг он её уже пропустил?
     Серёга решил считать в уме до пятисот. Если сосны не будет, он повернёт назад, к опушке. И снова двинется в путь, только на сей раз внимательнее осматривая дорогу.
     Сосна обнаружилась, когда он досчитал до трёхсот семидесяти шести. Она лежала огромная, прямая, с обрубленными ветками, чуть-чуть загораживая дорогу. Серёга присел на неё, чтобы отдохнуть перед последним броском. Но долго рассиживаться не удалось — зазвенели в холодном воздухе ночные разбойники, почуяли вкусную человеческую кровь. Видно, хреновая у Андрюхи мазь. Меньше часа действует. надо будет ему завтра сказать.
     Серёга поднялся и медленно пошёл влево, стараясь не потерять направление. Без компаса в ночном лесу моментально начнёшь кружить. Так и пробегаешь всю ночь, высунув язык. В школьном турклубе им это объяснили в первый же день, вдолбили, что такое азимут и с чем его едят. А здесь компаса нет. Жаль, он по звёздам ориентироваться не научился. Вообще-то Большую Медведицу и Полярную звезду он может отыскать. Но здесь, в лесу, небо закрыто кронами сосен, и еле-еле виден десяток слабеньких звёздочек. Хорошо хоть, от сосны до Ведьминого Дома идти всего ничего.
     ...И в самом деле — скоро лес начал редеть, вылезла из-за деревьев низкая луна. Теперь она стала совсем красной. Серёга знал, что это к перемене погоды. Жаль. Он любил жару.
     А вот и Ведьмин Дом. Сейчас, облитый кирпично-бурым лунным светом, он выглядел мёртвым. Не дом, а труп дома. А вообще — всё как тогда. Те же разбитые стёкла, та же болтающаяся на ржавой петле ставня...
     И всё-таки что-то было не так. Чуть шире, чем раньше, приоткрыта дверь. Она почему-то показалась Серёге кривой трещиной в теле Дома, изогнутой, словно недобрая улыбка. А кроме того... Приглядевшись, Серёга понял, что в Доме не так уж и темно.
     Действительно, чёрная щель была не совсем чёрной. Сочился из неё какой-то слабый зеленоватый свет.
     Серёга остановился как вкопанный. Вот оно! Вот она, нечисть! Дом, оказывается, вовсе не умер, он только притворялся, чтобы заманить его, Серёгу, в свои бездонные пространства. А на самом деле он живёт своей колдовской, потусторонней жизнью. Может, сейчас там ходит бледная тень студента с обугленными дырами глаз, ходит с вытянутыми руками, ищет девушку, которую когда-то любил, а она обманула его, отдала на расправу чёрту.
     Нет, войти сейчас туда было совершенно невозможно. Сердце опять запрыгало теннисным мячиком, а к горлу подступила тошнота.
     Но мозг не полностью отключился. Тяжёлая, когтистая лапа страха сдавила его, сжала череп, но всё же пульсировали в голове какие-то искорки. Понемногу эти искорки разгорались ярче, сливались друг с другом — и вот вспыхнул огонь. Серёга вспомнил, что у него есть оружие. Специальное оружие от нечисти. Он сунул руку за пазуху и вытащил скрученный в трубочку листок. Медленно развернул его и при свете фонарика не спеша стал читать, шевеля губами, словно первоклашка.
     Молитва оказалась не слишком длинная, но какая-то бессмысленная. Многих слов Серёга не знал вообще, а другие знал, но не понимал, зачем они тут. И всё это должно помочь от дьявола? Вот он прочёл всё, что было написано на листочке крупными Лёхиными буквами — а что изменилось? По-прежнему Ведьмин Дом злобно глядит на него провалами окон, по-прежнему льётся из-за двери зеленоватое сияние.
     И всё-таки что-то произошло. Незаметно ослабла мохнатая лапа страха, стало легче дышать. Сердце ещё прыгало, но не так бешено, как раньше. Впрочем, наверное, дело не в молитве. Просто должен кто-то в конце концов сдаться — или ты, или твой страх. А теперь что ж, надо идти.
     Серёга переложил фонарь в левую руку, до боли в ногтях сжал кулак на правой и, точно с обрыва вниз головой, юркнул в приоткрытую дверь.
     И тут же рассмеялся.
     Потому что увидел, откуда берётся зеленоватый свет. Светилась плесень на гнилых брёвнах. Обыкновенные гнилушки! И этого он так боялся! Не было в доме никакого мертвеца-студента, не было ни скелетов, ни ведьм.
     Найдя на полу свечку, Серёга зажёг её и прилепил к столу. Точнее, это был даже не стол, а просто сбитые вместе доски, приколоченные к толстым ножкам-чурбакам.
     Когда свечка разгорелась, он смог оглядеть дом получше.
     Всё пространство дома занимала комната, огромная, будто зал. И в ней кроме этого убогого стола, нескольких заплесневелых брёвен и груды битого кирпича ничего не было. Середину комнаты занимала здоровенная, до потолка, печь... Заслонка открыта, несколько кирпичей выломано. Казалось, кто-то специально поработал над ней ломом.
     На полу Серёга обнаружил несколько пустых, поросших белой плесенью консервных банок, обрывки старых газет, четыре папиросных окурка.
     И только одного не было — книги. "Детей Капитана Гранта". У Серёги даже сердце дёрнулось, словно по нему ток пропустили. Тут же, с фонарём, он обшарил весь дом, ползал по полу, изучая каждую дырку, каждую трещинку. Полез в печку, вымазался в саже и паутине, но ничего не отыскал. В полу имелось несколько щелей, но все они были слишком маленькие — книга не могла в них провалиться.
     Книги не было! Что за дела? Ведь Серёга своими глазами видел, как Санька, неумело размахнувшись, бросил её в окно, и она упала, шмякнулась, звук ещё какой-то был. Может, Санька всё же недобросил, и книга валяется под окном?
     Серёга взял фонарь, выскользнул наружу и медленно прошёлся под окнами. Всё без толку, книги не было и там. Он вернулся в дом.
     Да, как ни крути, а пропали капитанские дети. Исчезли, растворились, растаяли в воздухе — и с концами. Может, и впрямь нечистая сила орудует? Домовой, к примеру? А, ерунда! Сколько раз он сам себе доказывал, что не бывает ничего такого, а вот опять же! Не надо валить на домового. Тут должна быть настоящая причина.
     Книгу в дом бросили. Это ясно. И её не стало. Значит... Значит, её кто-то взял. Может, случайно забрели в дом, увидели и утащили? Хорошая ведь книга, интересная...
     Нет, вряд ли это случайный человек. Откуда ему тут взяться? Книгу забрал тот, кому она и в самом деле нужна. А такой человек всего один-единственный — Санька!
     Внезапно всё вдруг стало ясным. Точно опять в мозгу фонарик включили. Серёга едва не подскочил на месте. Вот оно что! Санька специально тогда, швырнув книгу в окно, заорал, сделал зверские глаза. Специально всех наколол, чтобы одному здесь остаться.
     А как народ смылся, он залез в дом и утащил книжку. Значит, * можно и не искать — Санька, скорее всего, выбросил её где-то в лесу. Теперь фиг найдёшь.
     Надо бы следы на полу изучить, да поздно уже. Он, ползая, всю пыль животом подмёл.
     Вот так. Значит, теперь сиди-не сиди, а пари проиграно. Что толку доказывать, будто книги здесь не было, будто её Санька утащил? Кто ему поверит? Ну, пускай даже Лёха расскажет, что Санька позже всех из лесу вернулся. А мало ли почему, ответят.
     Может, он сильнее всех тогда струсил и слишком далеко в чащу убежал? И заблудился, искал дорогу... А может, он просто малину жрал? Или к речке ему погулять захотелось? Да, доказательств у Серёги никаких. Выиграл Санька, не придерёшься. Неужели до конца смены теперь ему подчиняться?
     Больше всего Серёге сейчас хотелось вернуться обратно в лагерь, вытащить Саньку из постели и устроить ему "Варфоломеевскую ночь". Но слово есть слово. Хотя теперь, после Санькиной подлости, стоит ли его держать? Не жирно ли Санечке будет? Но попробуй не сдержи — ясно же, что будет. Может, плюнуть на них? Да разве на весь лагерь плюнешь?
     Серёга и не заметил даже, как заструились по щекам горячие злые слёзы. Он сидел на сыром бревне, смотрел на груду битых кирпичей и шмыгал носом. Ни о чём ему не хотелось думать — будто из черепа мозги вынули.
     Потом он пришёл в себя, стянул майку и вытер ею лицо. Хорошо хоть, никто его сейчас не видел. Ничего себе картиночка — ревёт Серёга Полосухин как малышня.
     Всё по-Санькиному получилось. Говорил же он: "Соплями умоешься... В слезах засыпать будешь..." Так оно и вышло. Ладно... Пускай эти слёзы будут последними. Деваться некуда, ночь тут отсидеть надо, а там посмотрим.
     Ну и что теперь делать: Не ждать же нечистой силы, в самом деле? Серёге сейчас даже хотелось бы, чтобы она появилась. Может, и помогла бы чем-нибудь. Но, к сожалению, никакой такой силы на свете нет. Ни чистой, ни грязной. Есть лишь гниющий старый дом и жёлтые Санькины глаза, что встретят его завтра.
     Впрочем, не сидеть же на бревне до рассвета. Надо спать. Во всех сказках говорится — утро вечера мудренее... Сказки обычно хорошо кончаются, но сейчас-то всё по правде. А спать, однако же, хочется. Сколько сейчас времени? Небось, уже полночь миновала...
     Серёга поднял глаза и вновь оглядел комнату. Лечь здесь можно было разве что на столе. Пол холодный, да и мусор всюду навален, а идти во тьму, в холод, ломать веник и подметать — нет уж, спасибо! Хватит с него уборок.
     Он лег на стол, накрылся Лёхиным плащом и подложил под голову сцепленные пальцы.
     Сперва было холодно и жёстко, но потом появились откуда-то ласковые чёрные волны, подхватили его и понесли куда-то вверх.

10. Под Второй Башней

     ...Стражники вели его по узкому кривому коридору. Один из них, высокий и худой, шёл спереди, освещая дорогу факелом. Второй, похожий на огромного медведя, втиснутого в чёрную кожаную форму — сзади. А Серёга шагал между ними, прижимая ладони к бёдрам. Резинка на трусах вела себя всё хуже и хуже. Скоро, видимо, она лопнет совсем, и тогда... Он старался не думать об этом.
     Идти пришлось довольно долго. Ход всё время изгибался, невозможно было сосчитать повороты. Зачем так строили? — вертелась у него в голове надоедливая мысль. Впрочем, он понимал, что у создателей Замка была какая-то цель.
     Наконец путь их кончился. Справа в стене тускло блеснула тяжелая стальная дверь. Высокий стражник два раза стукнул в неё концом факела — и та медленно отворилась.
     Серёгу пинком втолкнули внутрь — и тут же дверь за ним захлопнулась. Он остался стоять на пороге, растерянно хлопая глазами.
     Камера оказалась огромной, точно зал. Яркий, чуть синеватый свет лился со всех сторон — под потолком были развешаны люминисцентные лампы.
     В дальнем конце находился огромный, заваленный бумагами стол. За ним кто-то сидел, согнувшись в три погибели, и писал большим гусиным пером. В стенах слева и справа виднелись глубокие ниши. Серёга, оглядывая камеру, поёжился. Ему показалось, что там кто-то прячется. Но так ли это, увидеть не удалось, потому что человек за столом выпрямился и поднял голову. Серёга вздрогнул — человеком этим был Санька.
     Зёленую куртку со звездой он сменил на синий рабочий халатик. На голове у него торчал темный берет с хвостиком. А руки — в рыжих резиновых перчатках.
      — Ну, здравствуй, здравствуй, Серый, — ласково произнёс он и вышел из-за стола. — Устал, наверное, с дороги? Да ты присаживайся, не стесняйся.
     И тут же сзади поставили стул. Пришлось сесть. Стул скорее походил на кресло, у него была высокая, выше Серёгиной головы, спинка и широкие подлокотники.
     Чьи-то осторожные, но уверенные руки быстро пристегнули ему ремнями локти. И таким же широким бурым ремнём охватили шею, намертво присобачив её к спинке кресла.
      — Не жмёт? — заботливо поинтересовался Санька. — Если жмёт, ты не стесняйся, скажи.
     Серёга молчал, глядя на него в упор. Чего он ломает комедию? Или так обычно начинают допрос?
      — Я смотрю, у тебя знатный шрам на плече, — продолжал меж тем Санька. — Ты уж извини, погорячился я в лесу. Не стоило мне, конечно, руки распускать. Мы же вообще против подобных методов. Но и ты должен меня понять! Ты же мой личный раб, мне тебя сам Князь доверил — и вдруг ты бежишь! Знаешь, как я за тебя волновался! А вдруг бы ты от жары сдох или в болото провалился? Я бы о тебе тосковал. И вообще, ты раб, значит, вкалывать должен. А сегодня из-за тебя ваша бригада план не выполнила. Придётся теперь их наказывать. Не жалко своих ребят?
     Впрочем, ладно, с этим успеется, давай-ка лучше нашими делами займёмся. Ты, конечно, понимаешь, что нарушил главный закон Замка, а?
     Серёга молчал, уставясь в железные плиты пола.
      — Не слышу ответа, — чуть суровее произнёс Санька.
      — Ну, понимаю, — отозвался Серёга.
      — Очень хорошо, что понимаешь. Это уже большой прогресс. А знаешь ли ты, что тебя за такое дело наказать придётся?
      — Ну, знаю.
      — Отлично. Ты умнеешь прямо на глазах. Тогда дело за малым. Давай решим, как же тебя наказывать? Ты-то сам что думаешь? Какие есть идеи?
      — Я не знаю.
      — Смотри, Серый, я в тебе разочаруюсь. Ты же не первый год в Замке, должен понимать. Неужели никаких идей нет?
      — Ну, выпороть.
      — Выпороть? Оно, конечно, не помешает. Розги тебя ещё ждут. Но этого мало. Что главное в наказании? Ну? Говори быстро!
      — Чего ты пристал? Откуда я знаю?
      — Ну вот, заладил: не знаю, не понимаю... Нечего дурочку валять, знаешь ты всё прекрасно. Главное в наказании — это воспитательное воздействие. Надо, чтобы все поняли, в чём твоё преступление. Помнишь, как наказали Билла? Кстати, за ту же провинность, что и у тебя.
     Серёга вспомнил худого, ободранного мальчишку, прикованного за ошейник к обложенному дровами медному столбу, струю бензина из блестящей канистры, лохматое жёлтое пламя в клубах дыма...
      — Успокойся ради всего святого! — вскричал Санька, заглянув в Серёгины глаза. — Что ты! Стоит лишь пошутить, а у тебя уже, глядишь, и слёзки потекли. Никто тебя сжигать пока не собирается. Как можно?! Ты же мой любимый раб. Я к тебе давно примеряюсь. Ещё с тех времён, сам знаешь. Я вижу, ты хороший пацан, смелый. Ты только сейчас малость сдрейфил. Ну, это понятно. Провинился, теперь ждешь возмездия... А вообще-то ты молодец. И честный ты, и слово держать умеешь. Уж я-то знаю. И добрый ты — друзей защищаешь. Хотя они, друзья эти, заложили тебя и губы платочком вытерли. Знаешь, что я тебе скажу? Если бы ты не был рабом, я бы с тобой подружился. Мне ж одному скучно здесь. Все кругом взрослые, у всех свои дела, даже в индейцев поиграть не с кем... Слушай, может, ты есть хочешь? Только кивни — я сейчас. Люди мигом принесут.
     Серёга молчал. Яркий свет ламп слепил глаза, текли по щекам острые злые слёзы, катились мутными дорожками. Огромное пространство комнаты медленно поворачивалось в себе самом, какие-то струи бурлили, крутились в горячем воздухе. А стены незаметно клонились вниз. Но Серёга знал, что они не упадут.
     Санькин голос доносился откуда-то издалека, хотя сам Санька стоял прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки. Сейчас, когда он не ругался и не бил, а говорил настырно-ласковым голосом, Серёге было особенно противно. Потому что добрым Санька быть не может, он гад. Просто сейчас он что-то замышляет. Но что именно? Или просто издевается перед тем, как дать приказ палачам?
      — Не хочешь есть? Ну что ж, не надо. Ты, главное, не стесняйся. Передумаешь — скажешь. И вообще, ты, Серый, меня не бойся. Я же тебя очень строго наказывать не буду. Так, для порядка. Порядок-то должен быть, как ты считаешь?
      — Я, что ли, этот порядок устанавливал? — огрызнулся Серёга. Пусть Санька не думает, что он сдался.
      — Ну, не будем спорить, — улыбнулся Санька. — Я понимаю, ждать наказания всегда противно. Вот ты и борзеешь со страху. Ладно, давай уж сразу с этим делом покончим — и обратно в барак потопаешь. Я ведь тебя только так, для порядка. Эй, номер четвёртый, — крикнул Санька, куда-то повернувшись, — принеси-ка розги.
     Из ближайшей ниши выступил человек в черной куртке, молча поклонился Саньке и, перейдя камеру, исчез в противоположной стене.
      — Я тебя долго бить не буду, — утешил Санька. — Наверное, сорока ударов с тебя хватит? Я ведь жалею тебя, дурака, видишь — за кнутом не послал.
     Серёга впился в подлокотники так, что ногти посинели. Сейчас что-то должно случиться. Он чувствовал это, он знал, что всё только начинается.
      — Да, кстати, — произнёс Санька игривым тоном, — пока четвёртый за розгами ходит, ответь-ка мне на один вопросик. Так, чепуха... Кто тебе рассказал про Город Золотого Оленя?
     Вот оно! Серёга понял, что лишь сейчас допрос и начался. А всё остальное было разминкой.
      — Не знаю я ни про какой город, — сказал он, пытаясь говорить как можно спокойнее. Мало ли кто чего трепется?
      — А зачем же тогда бежал? — поинтересовался Санька.
      — Так просто. Захотел — и побежал.
      — Так просто не бывает, о Серый мой друг! Ты же знал, чем рискуешь. А всё-таки сбежал. Видать, были причины?
     Серёга тоскливо посмотрел в пол. Теперь держись... Удастся ли сбить его со следа? Надо, наверное, его позлить. Обычно от злости он глупеет.
      — Причин хочешь? Ну ладно, скажу я тебе причину. Дерьмо ты, Санька, вот и вся причина. Дерьмо на палочке. Не собираюсь я твоим рабом быть — я свободный человек. Можешь со мной что хочешь делать — а я от тебя всё равно сбегу.
      — Ну какой же ты, Серенький, свободный человек, если у тебя клеймо между лопаток? — усмехнулся Санька. — Куда бы ты не сбёг, первый же встречный патруль тебя заловит. Это судьба, и от неё никуда не денешься, — произнёс он наставительно. — Что кому досталось — то и терпи. А всё-таки не томи душу, куда бежать намылился?
      — Туда, где время нормальное. А не ваше, отравленное.
      — Тебе что, наше замковое время не нравится? Нормальное тебе подавай? А ты его, нормальное время, видел? Знаешь, что это такое? Впрочем, об этом я тебе расскажу малость погодя. А сейчас — небольшой скромный вопросик. Не Маслёнок ли тебе про Город Золотого Оленя поведал?
      — Нет, что ты, — встрепенулся Серёга, — откуда ему знать?
      — Значит, не Маслёнок? Не он, значит? То есть, выходит, другой тебе рассказал, да? Так назови его! Этого другого. Ну?
      — Не было никакого другого! Я вообще про этот Город сейчас от тебя впервые слышу.
      — Ну как же? Сам подумай. Я спрашиваю — не Маслёнок ли рассказал? Ты говоришь — нет, не Маслёнок. Значит, не он. А коли не он — значит, другой.
      — Это ещё почему?
      — Да потому. Потому что так у тебя получается. Или Маслёнок, или не Маслёнок. А что такое "не Маслёнок"? Это он и есть, другой. Больше вариантов нету.
     ...Какое-то движение возникло у Серёги за спиной. Потом возле Саньки возник чёрный стражник с ведром. Из ведра торчали длинные тонкие прутья.
      — Хорошо, четвёртый, — кивнул ему Санька. — Поставь пока в сторонку. Скоро они нам пригодятся.
     Чёрный стражник исчез в своей нише.
      — Ну что ж, продолжим. На чём, бишь, мы остановились? А, про Маслёнка... Так ты говоришь — не он рассказал? Чудненько. А поклясться ты в этом можешь?
      — Поклясться? Это ещё как?
      — Очень просто. Повторяй за мной: "Я, Сергей Полосухин, раб старшего княжеского сына и Великого Наследника, именем Вечного Замка торжественно клянусь, что Лёха Маслёнкин про несуществующий и враждебный нам Город не говорил мне."
     Серёга молчал.
      — Ну, смелее! Произнесёшь клятву — поверю, что Маслёнок ни в чём не замешан.
     Серёга медленно, запинаясь, повторил дурацкие слова клятвы.
      — Вот и прекрасно, — воскликнул Санька и подошёл к нему поближе. Сейчас, если изловчиться, вполне можно было лягнуть его ногой. Хотя вряд ли. Санька слишком близко не подойдёт, а с кресла не встанешь, ремни не пустят.
      — Вот и здорово, — продолжал Санька. — Теперь я верю, что говорил не Маслёнок, а кто-то другой. Так назови его! Назови!
      — Повторяю специально для идиотов, — сказал Серёга. — Не было никакого другого. Не было!
     Странное дело, Санька упорно не замечал его грубостей, вёл себя ласково. А в другое время непременно бы схватился за плеть...
      — Нет, Серый, был! Ты что же, хочешь доказать мне, что не знаешь этого другого?
      — Не знаю.
      — А как ты думаешь, Маслёнок знает? Этого, который байки про Город распускает?
      — Нет! — твердо проговорил Серёга. — Уж он-то точно не знает.
      — Интересно у тебя получается, Серый, — задумчиво протянул Санька. — Если ты не знаешь этого другого, то как ты можешь ручаться за Маслёнка? Мало ли, чего он знает, чего не знает. Ты что, мысли его читаешь, а? Положим, ты сказал правду, будто не знаешь этого типа. Стало быть, за Маслёнка ручаться не можешь. Так? Теперь поехали дальше. Если ты не соврал, будто Маслёнок не в курсе, значит, сам знаешь того человека. Вот так...
     Да, нечего сказать, ловко Санька строил ему ловушку! И вот, наконец, она захлопнулась. Серёга даже зубами заскрипел от досады.
      — Выходит, в любом случае ты врёшь! — словно сам себе удивляясь, произнёс Санька. — Значит, и клятва твоя ложная! — вскричал он, словно только что сделал это открытие. — А знаешь ли ты закон? Эй, номер шестой! — крикнул Санька в сторону, — зачитай закон о клятвопреступлении.
     Из ниши левой стены вышел невысокий человек в коричневом балахоне, наголо обритый, с тяжёлой пухлой книгой в руке. Откашлявшись, он раскрыл книгу и произнёс неожиданно густым басом:
      — "А ежели раб, или свободный крестьянин, или купец, или воин неблагородного звания публично поклянётся на Замке, и окажется их клятва ложна, то надлежит их по закону заживо в кипятке сварить. Казнь подобает произвести не позже как спустя три дня по изречении клятвы ложной".
      — Спасибо, шестой. Ступай себе, откуда пришёл. — Повернувшись к Серёге, Санька продолжал:
      — Ну, вот видишь, как оно получилось? Теперь ты у нас ещё и клятвопреступник. Сам только что слышал — не позднее трёх дней. Жаль мне тебя, дурака. А делать нечего — закон есть закон. Даже если бы я и попытался чем-нибудь тебе помочь — всё равно без толку. Чуешь, сколько тут в нишах сотрудников? И все твою клятву слышали. Помилую я тебя — они всюду раззвонят: Наследник Замка законом пренебрегает. Что же мне, пропадать из-за тебя? Ведь за такие фокусы папа меня наследства может лишить. Закон, Серый, строг, но он — закон.
     Правда, есть тут одна зацепочка. Ты ведь мой личный раб, значит, крепко со мною связан. И получается, что твои грехи — это мои грехи. А мои грехи мне папа простит. Он у меня добрый. Значит, и тебя простит. Видишь, как полезно моим рабом быть? А ты ещё не хотел. Орал — я свободный человек, я свободный человек... Да будь ты свободным человеком, никто бы сейчас тебя выручить не смог. Даже папа. Варился бы ты в стальном котле как курица. И мясо бы твоё собакам отдали. Думаешь, почему у нас в Замке сторожевые псы такие злые? Они человечиной кормятся, той, что от казней остаётся.
     Значит, дело всего лишь в том, чтобы папа меня простил. А это случится только если я узнаю, кто же насчёт вражеского Города слухи распускает. Стало быть, наша с тобой задача — установить, кто. Иначе и тебя сварят, и меня папа налупит. Он у меня строгий... Ладно, приступим к делу. Согласен, что клятву нарушил?
      — Ничего я не нарушал, — бессильно огрызнулся Серёга. — Я правду сказал.
      — Отлично. Вот что ты сказал: "Я... всякое такое прочее... клянусь, что Лёха Маслёнкин про несуществующий и враждебный Замку Город не говорил мнй." — Санька сделал ударение на последнем слове. То есть он не говорил этого тебе! Получается, что он говорил кому-то другому. А уж этот другой мог и тебе пересказать. Значит, ты знаешь, кто это.
      — Ничего я не знаю!
      — Эх, Серый, Серый, — скорбно покачал головой Санька. — Ты вот запираешься, героя из себя строишь, а лучше бы подумал — на фиг это нужно? Знаешь, сколько народу уже бегало этот город искать? И все погибали. Ты что же, хочешь, чтобы и дальше так было? Неужели не жалко людей? Мы бы разом сейчас эти байки пресекли, и всем было бы хорошо. А так из-за тебя многие помрут... Так что смотри... В последний раз спрашиваю — кто байки распускает?
      — Да не знаю я ничего!
      — Ну вот, опять двадцать пять. Ладно, давай тогда спросим у Маслёнка. Может, он окажется поумнее.
     Санька хлопнул в ладоши, и Серёга замер. Внезапно передняя стена повернулась на невидимых петлях и оказалось, что за ней есть ещё комнатка. Небольшая, почти как та камера, куда поначалу бросили Серёгу. К стене, где-то на высоте полуметра, был прикован Лёха. Совершенно голый, истерзанный. Казалось, он был в сознании, но вот-вот его мог потерять. Рядом стояли двое дюжих молодцов в синих халатах — таких же, как и на Саньке. На длинном оцинкованном столе разложены были жуткого вида инструменты. Приглядевшись, Серёга заметил, что на некоторых запеклась кровь.
      — Здравствуй, Лёша, — вежливо сказал Санька и изобразил нечто вроде реверанса. — Как мне стало известно, мои помощники уже с тобою побеседовали. Им ты, кажется, ничего не сказал? Может, мне уделишь внимание? Всё-таки почти друзья, вместе когда-то жили... В сказочке для дурачков.
      — А, это ты, наследничек, — прохрипел со стены Лёха. — Радуешься, думаешь, твоя взяла? А это кто? Серёга, ты?! Он тебя не тронул?
      — Нет, я в порядке, — крикнул Серёга и тут только увидел всё. — Гады! Что они с тобой сделали! — и отчаянно рванулся вперёд. Упругие ремни откинули его обратно. В нишах зашевелились.
      — Ничего, я ещё живой, — медленно протянул Лёха. — Что поделать, я же тебе говорил про нечистую силу, а ты не верил. Вот теперь мы и попались. Ну, не бойся. Нас не оставят. Выкрутимся.
      — Дружеская беседа окончена? — поинтересовался Санька. — А теперь давайте ближе к делу. Значит, так, Серёженька. Я же понимаю — ты у нас мужик упорный. Начинать с тобой возиться — это когда ещё ты в нужную форму придёшь. А у нас ведь тут своя наука. Начинаем с малости, постепенно накручиваем обороты... А ты сразу не расколешься, жаль. Розгами тебе язык не развяжешь. Посему с тобой погодим пока, а сейчас начнём с твоего дружка. — Санька широко улыбнулся, обрадовавшись нечаянной рифме. — Слушай внимательно. Если ты сейчас не назовёшь то самое имя, мои ребята Лёшеньке кое-что лишнее отдерут. Ему оно уже и не к чему. Понял? Ему, а не тебе. Тебя я сохраню, ты же мой любимый раб, почти друг. Ну?
     Серёга застонал, рванувшись в кресле. Всё, что угодно, только не это! Лучше костёр, кипяток, псы — только бы не видеть, как Санькины громилы начнут терзать Лёху... Ремни швырнули тело назад, но он, не обращая на них внимания, метнулся снова. В глазах вспыхнул ядовито-рыжий свет — точно бомба разорвалась. Изо рта текла слюна пополам с тёплой солёной кровью, Он выл, хрипел, не соображая уже ничего.
     Сознание вернулось лишь когда один из Санькиных подручных плеснул на Серёгу из ведра. Стены медленно вернулись на место, острый свет ламп ударил по глазам. Санька стоял возле кресла, озабоченно цокая языком.
      — Что, Серый, впечатляет? А ничего не поделаешь, придётся выбирать. В приговоре должно стоять одно имя. Или Маслёнка, или... Не думай, тебя я не имею в виду. С тобой мы ограничимся поркой. Так что решай. Скоро мы продолжим развлекаться с Лёшей. А пока... Надо же проверить, что успели тебе наврать про Город. — Санька понизил голос. — Имей в виду, это секретная информация. Когда всё кончится, ты получишь свои розги и вернёшься в барак. Но помни, одно лишь словечко — и никто тебя не спасёт. Медленный огонь — это ещё не самое страшное, что у нас имеется.
     Теперь слушай сюда. Сейчас ты узнаешь правду про Город, про твоё любимое "нормальное время". Сам убедишься, насколько всё это отвратительно. Потом сверим нашу информацию с твоей. А уж напоследок займёмся Лёшкой.
      — Номера третий, седьмой, девятнадцатый! — крикнул Санька в сторону ниш. — Доставьте сюда секретный чемодан. С усиленной охраной. А я пока чайку попью, — и он ушёл куда-то в дальний угол, где для него был уже накрыт столик.
      — Лёха, ты как? — шепнул Серёга, лишь только Санька исчез из виду. Тот долго молчал, глядя на него со стены, потом тихо, почти не разжимая губ, ответил:
      — Я-то живой, обо мне можешь не волноваться. Не в первый раз... А теперь слушай. Слушай внимательно. Сейчас я почти ничем не могу тебе помочь. Тут всё экранировано. Но тем не менее... Руки твои привязаны ремнями. Скоро ремень на правой ослабнет, и ты незаметно её вытащишь. И тогда в ней появится оружие. Как пустить его в ход, ты знаешь. Всё. Прощай.
     Серёга смотрел на него, вытаращив глаза. Он ничего не понимал. Лёха, такой простой и привычный, сейчас не был похож на себя. Казалось, будто сейчас говорил не он , а кто-то другой.
      — Не удивляйся, Серёга, — шепнул вдруг Лёха, точно услышав его мысли. — Просто я бываю всякий. Здесь такой, а там — сам знаешь... Главное — я с тобой, вот это постарайся не забыть.
     И он дёрнулся, закрыв глаза. Голова его бессильно опустилась на грудь, тело обмякло. Может, он просто потерял сознание?
     Санька вернулся, смахивая с губ крошки, как раз в тот момент, когда стражники, держа автоматы наизготовку, прошагали из коридора в зал. Краем глаза Серёга ухватил и ствол пулемёта, похожий на те, что рисуют в книжках для малышни. Ясное дело, усиленная охрана.
     Разомкнувшись, стражники исчезли в нишах, а на полу остался большой коричневый чемодан. Сбоку белела наклейка: "Васильев Саша, 3­й отряд".
      — Ну, приступим, — бодро сказал Санька, подойдя к чемодану. — Про секретность помнишь?
      — Помню, — мрачно отозвался Серёга. Когда Санька нагнулся и начал расстегивать замки, он слегка подёргал правой рукой. Вроде бы и вправду ремень ослабил свою хватку. Пожалуй, можно потихоньку вытаскивать.
      — Итак! — торжественно произнёс Санька, достав из чемодана пухлую книгу. — Начинаем читать эту вредную ерунду. Информация добыта нашими лучшими следопытами. Между прочим, когда всё кончится, я из твоих мозгов кое-что сотру. У нас для этого есть методы. Не дрейфь, это не больно. То есть не очень больно... А теперь слушай и сравнивай с тем, что знаешь.
     "...настоящим докладываем, что объект был вознесён на высокую гору. Оттуда ему был показан так называемый Город Золотого Оленя. Из записок объекта мы почерпнули нижеследующее: "Светило его подобно драгоценнейшему камню. Он имеет высокую стену и двенадцать ворот. Город расположен четвероугольником, и длина его такая же, как широта."
     Далее приводятся результаты замеров: "...измерил он город тростью на двенадцать тысяч стадий; длина, и широта, и высота его равны..." По наблюдениям объекта, городская стена построена из ясписа, а город — "чистое золото, подобное стеклу..." Это весьма невразумительное место, но полагаем, нашему Казначейству стоит его взять в расчёт. Ниже излагается информация тактического характера, которую следует принять во внимание при составлении плана осады:
     "Город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего... Ворота его не будут запираться днём, а ночи там не будет... и не войдёт в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые... записаны в Книге Жизни..." Очевидно, речь идёт о паспортном контроле. Однако получить более точную информацию нам не удалось, так как объект заметил наше наблюдение и принял соответствующие меры..."
     Вот такая муть. — Санька с треском захлопнул книгу. — Хорошо запомнил? Главное, не забывай, что это военная тайна. Я тебе даже больше скажу. — Санька наклонился к Серёгиному уху. — Я чемодан у папы без спросу взял. Он, если узнает, меня выдерет. А уж тебя... — и Санька, вернувшись к чемодану, принялся упаковывать книгу.
     Серёга, наконец, выдернул руку из-под ремня. Незаметно пошевелил пальцами, выпрямил их, сжал... В ладони оказалось что-то лёгкое, белое. Да, это тот самый листок. Оружие, о котором говорил Лёха.
      — Ну вот, продолжал меж тем Санька. — Сейчас ты услышал правду. А теперь быстро назови мне имя того, кто рассказал тебе про Город. Молчишь? Ладно-ладно. Номер девятый! Ты готов? Накалил шило? Сейчас, Серый, мы займёмся Лешиными глазками. Начинай, девятый!
     Всё! Серёга поднёс листок к глазам и резким, прерывающимся голосом начал читать крупные, написанные Лёхой печатные буквы.
     Время замерло. Застыл с раскрытым ртом Санька, остолбенел девятый с раскалённым шилом в мохнатой ладони, застыли люди в нишах. Казалось, затвердел и свет ламп, сделался вязким и тягучим воздух.
     Наступила тишина. Могучая, беспредельная тишина. А потом вдруг раздался Лёхин голос.
      — Ну всё, теперь иди. Тебе пора возвращаться.
     И Серёга пошёл по огромному голубому туннелю, в котором не было ни верха, ни низа. Шаги его становились всё быстрее и быстрее, он уже мчался стрелой, но удивительно — сердце не дёргалось, дыхание не прерывалось, ему было легко и хорошо. А потом невидимые тёплые волны подхватили его и понесли ввысь...

11. Возвращение

     Серёга открыл глаза. Слабый, холодный свет окутывал дом. За окнами мутнело что-то неясное, серовато-зелёное. И ещё какой-то шум доносился отовсюду.
     Серёга потянулся и протёр глаза кулаками. Где он? А, Ведьмин Дом! Кажется, что-то такое ему только что снилось. Что-то страшное... Но никак не удавалось вспомнить — ночной кошмар забылся начисто, точно мозги ластиком вытерли.
     Сколько же сейчас времени? Серёга взглянул на часы. Ого, уже полседьмого! Долго же он спал... Так можно и до горна опоздать в лагерь.
     А что в лагере? Доказывать всем, что Санька книжку упёр? Или выполнить уговор, признать себя Санькиным рабом?
     Если по-честному, так и надо делать. Книжки-то нет, по всем правилам он считается проигравшим. И попадает до конца смены в Санькины лапы.
     Это если он поступит честно. Да вот стоит ли? Почему он, Серёга, должен играть по правилам, если для Саньки этих правил вообще нет? Ведь какая дрянь! Шухер устроил, всех наколол, чтобы спокойно книжку стырить. Ему победа нужна, а на способы наплевать. Теперь будет до конца смены издеваться. Ему же от этого удовольствие.
     Серёга плохо понимал, какое может тут быть удовольствие, но всеми своими нервами чуял в Саньке странное, остренькое какое-то желание. Оно-то и давало ему и хитрость, и силу.
     Но всё-таки зачем? Почему Саньке хорошо лишь от того, что другому плохо? Какая ему в этом выгода? Если Серёга станет его рабом, чем Санькина жизнь сделается лучше? Ну, к примеру, будет он у Серёги полдники отнимать, посылки... Чем еще-то он сможет воспользоваться? Это же не Америка, у него здесь хлопковых плантаций нет. Но если бы стремился Санька к чужим полдникам, на это бы и спорил. И такое пари было бы нормальным, уж его-то Серёга принял бы не задумываясь. В нём же ничего обидного...
     Но Саньке нужно иное. Он, может, и свои-то полдники отдал бы, лишь бы Серёгу рабом сделать. Значит, хочется ему другого. Но как понять его воспалённое желание? Откуда оно вообще берётся в человеке? Наверное, вползает ночью в голову, точно паук. А с другой стороны, почему к нему, к Серёге, эти пауки не пристают? Хотя тоже как сказать... Пауков, может, и нет, а червячки имеются. Хорошо хоть, он о червячках знает. Но зато ничего не знает о Санькиных пауках. И поэтому Саньке всегда удаётся его обхитрить.
     Значит... Значит, надо понять, откуда в Саньке взялась эта дрянь. Что именно в нём сидит. Тогда и сможет он Саньку победить... И не только Саньку, но и других, таких же... Интересно, а каким был бы Санька без пауков?
     Но тогда для понта придётся ему подчиниться. На какое-то время. А на какое? Пока всё не станет ясным? А может, оно до конца смены не прояснится. Что тогда? Терпеть его власть?
     Нет, наверное, надо просто вернуться в лагерь и набить ему морду. А если ребята станут в него пальцами тыкать — что ж, придётся перетерпеть. Хотя это будет нелегко. Всякие же есть, ведь полно таких, кому лишь бы поржать, неважно над кем и за что. А тут такой великолепный повод — Серёга Полосухин сдрейфил, слова не сдержал. Скажут — как в Ведьмин Дом ходить, так воздух спортил, а как хилого Саньку вырубить — вот он, пожалуйста. Молодец среди овец, как говорит тренер Дмитрий Иванович. Ловко пользуется Санька своей слабостью.
     Ну ладно, Лёха-то его поймёт, может, еще два-три пацана. А остальные с Санькой связываться не захотят. Действительно, кому он нужен, этот самый Серёга, у которого ещё с ночи перемазаны в саже ладони, у которого исцарапаны коленки... Который вчера тут ревел как первоклашка, вытирал слёзы грязной майкой и вновь ревел.
     В общем, на ребят из их отряда надеяться нечего. Они вообще-то ребята нормальные, но тут ведь такое дело. Будет считаться, что он проспорил, значит, заступаться за него — всё равно что признать, будто в спорах можно химичить. Будто можно слово своё не держать. И вообще, если нарушил он слово в таком договоре, значит, и верить в серьёзных делах ему нельзя. Вот ведь как повернулось! И поди докажи, что жулил-то как раз не он, а Санька. Нет у него никаких доказательств.
     Что же делать? Надо сейчас выбирать. Или спокойная жизнь, или спокойная совесть. И неизвестно, что лучше.
     Во всяком случае, один человек точно будет за него. Это Лёха. Значит, уже не в одиночку придётся действовать. Правда, что может Лёха? Он же у Саньки на цепочке... Надо, кстати, обязательно узнать, что это за цепочка. Иначе Лёхе не помочь.
     И тогда выходит вот что. Если набить сейчас Саньке морду, Санька обязательно развопится, что Серёга слово не сдержал. И тогда над ним Санькины холуи начнут ржать. А Лёха станет заступаться, доказывать, что Санька жульё, что Серёга честно отсидел ночь в Доме. И тогда Санька поймёт, что Лёха с Серёгой заодно. И отомстит Лёхе, и ещё неизвестно, как. Выходит, рыпаться против Саньки — это Лёху под удар подставлять. Нет, так нельзя.
     А как можно? Наверное, так. Притвориться, будто слово держишь, втереться к Саньке в доверие и узнать, что у него там с Лёхой. А как только он узнает — сразу же Саньку превратит в отбивную, но так, чтобы тот на Лёхе уже не смог отыграться. Противно будет, конечно, раба изображать, но другого пути нет.
     Серёга слез со стола и подошёл к окну. За окном лил дождь. Мелкая водяная пыль заполняла всё пространство, иногда в ней возникали капли покрупнее, короткой дробью лупили по земле — и снова в воздухе одна морось.
     По небу ползли тяжёлые, стального цвета облака. Мутные, скучные. Даже просветов между ними не было. И всюду царил холод. По коже опять, как и ночью, забегали мурашки.
     Ночью, видно, дождь был сильнее, вон справа на полу здоровенная лужа, с крыши натекло, крыша-то дырявая. А он даже и не почувствовал. Видно, очень уж крепко спал. Что же ему такое снилось? Никак не удавалось вспомнить. Единственное, что осталось в голове — лампы какие-то яркие, от них ещё глаза слезились.
     Но хватит размышлять. Пора возвращаться в лагерь, и по-быстрому...
     Лес, наверное, насквозь вымок. Значит, лучше босиком. Серёга бросил оба кеда с носками в пакет, сунул туда же огарок свечи и выскользнул за дверь.
     Ну и холодина! Зато приятно пробежаться босиком по хлюпающей под его пятками траве. Такое удаётся нечасто.
     Запахнув Лёхин плащ, Серёга быстро, временами переходя на бег, пошёл прочь от Ведьминого Дома. Вскоре тот скрылся из виду.
      — Ну, Серый, с благополучным возвращеньицем, — произнёс Санька, ворочаясь в постели. — А то я уж думал, стряслось с тобой чего-то. Рассвет уже давным-давно начался, а тебя всё нет. Ну, как успехи? Принёс книгу-то? Детей капитанских?
     ...Серёга сидел на своей койке, завернувшись в одеяло, и отогревался после холодного утреннего леса. До подъёма оставалось всего полчаса, в холле уже начала стучать шваброй бабка Райка.
     В лагерь Серёга вернулся незамеченным, тихо влез в окно. А провозись он ещё минут пятнадцать — обязательно бы его кто-нибудь заловил. Лагерь ведь рано жить начинает. Продукты в столовую уже в шесть завозят.
     Однако нужно отвечать Саньке. Что ж, пусть всё будет как задумано.
      — Книга? Хватит с тебя и свечки. Вон, видишь, почти до конца обгорела.
      — Это чудесно, что обгорела, — нетерпеливо перебил Санька. — Можешь засунуть её в одно место. Ты про главное говори! Книга-то где?
     Серёга выпрямился.
      — Это тебе, Санёк, лучше знать. Ты же сам вчера её из дому спёр. Нарочно шухер для этого устроил!
      — Я? Спёр? Из Ведьминого Дома? Да ты что? Головка не бо-бо? — Санька даже на койке подскочил. — Да мне в этот Дом и днём-то войти страшно. Да, пацаны, честно говорю — боюсь. Я из себя героев не корчу, не то что некоторые... Так что не надо ля-ля... Значит, книжечки у тебя нет? — спросил он, помолчав.
      — Нет книжки, — хмуро подтвердил Серёга.
      — И ты, значит, говоришь — всю ночь в Ведьмином Доме просидел?
      — Да, всю ночь. И не было там никакой книжки, и нечистой силы тоже не было. Вот так.
      — А ты не забыл, какое условие? — пытаясь скрыть тревогу в голосе, спросил Санька. — В доказательство ты приносишь свечку и книжку. Только тогда считается, что ты победил. Свечка есть, книжки нет. Согласен?
      — Ну, допустим, согласен.
      — Я, Серый, правильно условия изложил?
      — Правильно. Только всё равно я там был.
      — А раз правильно, — будто не замечая его слов, продолжал Санька, — значит, ты проиграл. Так ведь?
      — Ну, положим, так.
      — Ну и что, не думаешь договор нарушать?
      — Я своё слово держу. Не то что некоторые.
      — Значит, с этой минуты ты мой раб! — радостно вскричал Санька. — Понял?
      — Понять-то я понял. Только всё равно ты, Санька, гад и дерьмо.
      — Это что же? — подозрительно осведомился Санька, — отказываешься подчиняться?
      — Подчиняться я буду, слово же давал, — успокоил его Серёга. — Но я всё равно тебе буду говорить, что ты сволочь и дерьмо.
      — Ну, тогда лады, — сразу повеселел Санька. — Тогда за слова особо получать будешь. Но сейчас я тебя прощаю. Только ты присягу должен дать.
      — Это ещё с какой радости?
      — Так надо. В таких делах должен порядок быть. Вылезай из постели, становись передо мной на колени и говори: "Я, Серёга Полосухин, даю слово, что до конца смены буду тебе, Саня, подчиняться и всё делать, что ты скажешь. А если я своё слово нарушу — пусть никто в лагере со мной водиться не будет." Запомнил? А то могу повторить.
      — А рожа у тебя не треснет?
      — Не треснет. Так что давай исполняй.
     ...Ну что ж, можно и поиграть. Всё равно ведь он сейчас притворяется. Словно наш разведчик в немецком тылу.
     Выбравшись из-под уютного одеяла, он встал коленками на холодный пол и пробормотал глупые слова присяги.
      — Ну вот и отлично, — одобрил Санька. — Можешь пока ложиться. Я разрешаю. Мы с тобой ещё после кое-о-чём поговорим.
     Но только он закутался в натянул одеяло — раздался горн. Пришлось снова вылезать и бежать на холод. А что тут такого? Физрук Жора не признавал плохой погоды. Зарядка — дело святое.
     Вот и сейчас он стоял на трибуне футбольного поля с жёлтым рупором-матюгальником в рыжей волосатой руке. Стоял и ждал, когда стекутся отряды на зарядку, то и дело поглядывая на секундомер. Пять минут пройдёт — и всё. Зарядка начинается. Кто не успел, тот опоздал. Того уже к своему отряду не пускают, те в специальном месте занимаются, как говорит Жора, на "штрафной площадке". Потом, когда зарядка кончится, он будет их гонять.
     ...Жора стоял, сжимая матюгальник в мокрой волосатой руке. Огромный, толстый, с мохнатым животом, голый по пояс. Очень уж он смахивал на медведя. Казалось, стоит ему кого-нибудь слегка задеть — и у того череп сплющится. Да что там казалось — так оно и было. В прошлом году заявились на территорию деревенские парни, взрослые уже, поддатые. Начали борзеть, вырубаться на вожатых. Начальница к ним вышла, Валентина Николаевна, так они её матом обложили и спасибо что не врезали. Вот тогда-то и послали за Жорой. Тот спал в своей крохотной комнатушке за эстрадой. Спросонья он лишь ругнулся, но потом всё же до него дошло, что пора вставать. Сбросив одеяло, встрёпанный и злой, он вышел навстречу парням.
     И весь лагерь глядел на то, как летели через забор здоровенные, накачанные мужики. Жора ими как апельсинами жонглировал. После, говорят, эти деревенские на него в суд подавали. Кому-то он руку сломал, кому-то ногу... А может, и череп сплющил. Всё может быть. Но Валентина Николаевна запросто доказала суду, что это была всего лишь необходимая самооборона, а также спасение детских жизней от разъярённых бандитов. И выписала Жоре премию, одиннадцать рублей. "За особые заслуги в деле спортивного воспитания подрастающего поколения." Во всяком случае, Миша именно так рассказывал Свете. (А Серёга всё слышал.)
     ...Жора уставился на секундомер, словно обнаружил в столь знакомом ему приборе нечто таинственное. И вот, лишь стрелка коснулась последней отметки, он щёлкнул пальцами.
      — Всё, голуби, начали. Основная стойка — ноги на ширине плеч, руки на поясе...
     И пошло, и поехало! Серёга понимал, что Жора даёт хорошую нагрузку. Осенью в городе Дмитрий Иванович, тренер, пощупает Серёгины мускулы. Усмехнётся в густые усы и скажет: "Я вижу, ты времени даром не терял. Опять в лагере?" Серёга кивнёт. "Ну что ж, передай моё почтение этому вашему Жоре..." Серёга давно уже Дмитрию Ивановичу про Жору рассказал. И вообще про лагерь.
     ...Наконец, процедура кончилась. Ребята прокричали традиционное: "Здоровье в порядке — спасибо зарядке!" и помчались по корпусам. А Жора остался с опоздавшими.
     ...В корпусе народ толпился в туалете. По двое, по трое лезли с зубными щётками на один умывальник, отпихивали друг друга, плескали водой, брызгались. Бабка Райка орала из коридора:
      — А ну, прекратили фулюганство! Опять весь пол залили, паршивцы! А кому подтирать, спрашивается? Бабе Рае! Ну, дождётесь вы у меня... Запру туалет — забегаете тогда! Я вон вас сейчас тряпкой!
     В палате были уже почти все. Санька, который на зарядку не ходил, успел одеться и сидел теперь на тумбочке, уплетая печенье "Юбилейное". Кровать его оставалась незастеленной, из-за чего бабка Райка, время от времени просовывая в дверь голову, грозно вопила.
      — А вот и Серый, — сказал Санька. — Ну что, раб мой, застели-ка мне постель. И получше, чтоб на пятёрку. Кстати, сегодня за чистоту в палате отвечаешь ты. И завтра тоже. И вообще. А то я смотрю, что-то устали пацаны шваброй махать. Ладно, стели. А потом выйдешь на крыльцо, поговорим.
     Едва Санька вышел из палаты, Лёха тронул его за плечо.
      — Не переживай, Серый, — шепнул он. — Как-нибудь выкрутимся. Не может быть, чтобы выхода не нашлось. И вообще, я всегда с тобой дружить буду, что бы этот Санька с тобой не сделал. Ты мне веришь?
     Серёга взглянул ему в глаза. Странные были у него глаза — огромные, серые, и глядя в них, почему-то становилось хорошо, и даже хмурое небо после его глаз уже не казалось таким мрачным.
      — Конечно, верю, — ответил он. — Мы теперь всегда дружить будем. И в лагере, и в городе. А Санька... Ты мне поверь — скоро он у нас соплями умоется.
      — Ладно, — ответил Лёха. Давай-ка, пока ты постели стелишь, я пол подмету. — И выскользнув за дверь, он тут же вернулся с веником.
     Некоторое время он молчал. Потом вдруг осторожно спросил:
      — А там, в Доме, и вправду ничего такого не было?
      — Нет, — усмехнулся Серёга, — не было. Мусор там на полу, гнилушки... Брёвна... И никакой нечистой силы. Только вот снилась какая-то дрянь.
      — А ты не вспоминай, — посоветовал Лёха. — Забудь об этом. Главное — ты целый вернулся, а всё остальное ерунда.
     Застелив постели, свою и Санькину, Серёга вышел на крыльцо. Дождик всё ещё моросил, в тучах не было и просвета. Наверное, после завтрака стоит вытащить из чемодана джинсы и свитер. А впрочем, и так ладно. Дмитрий Иванович говорил, что закаляться нужно всегда. И летом, и зимой, в любую погоду. Нечего себя баловать.
     Санька уже ждал его, сидя на ступеньках. Вертел в пальцах длинный стебелёк, перекидывая его то так, то этак.
      — Ну что, застелил? — хмуро спросил он. — Впрочем, верю. Ты же у нас честный. Ну как, Серый, приятно тебе? А это ж ещё цветочки. И ты сам виноват. Я же тебе говорил — не борзей, а ты борзел. Я тебе предлагал назад всё переиграть — а ты не хотел. Вот и попался.
      — Мне с тобой говорить не о чем, — бросил Серёга. — Жульё ты. Стырил ведь книжку из Дома.
      — А ты видел, как я тырил? — завёлся Санька. — Доказательства у тебя есть? Вот так-то. Молчал бы уж. Кстати, ещё хоть раз про книгу пикнешь — накажу. Но между прочим, — проговорил Санька чуть тише, — между прочим, у тебя есть ещё выход. Ты ведь давал мне присягу?
      — Ну, давал. И что дальше?
      — Значит, должен мне во всём подчиняться. Любое приказание выполнять. Так вот. Я тебе приказываю пойти сейчас к Петракову, во второй отряд, и сказать, будто сдрейфил и в Ведьмин Дом не ходил. И всё. И я тебя моментально отпускаю из рабства. На глазах у всей палаты. Ну что, годится?
      — Как же я к Петракову пойду, если это враньё? Я ведь и вправду всю ночь там отсидел, как и договаривались.
     Серёга понимал, что соглашаться нельзя. И даже не потому, что врать противно. Всё куда проще. Петраков моментально обо всём разболтает, и весь лагерь узнает. И тогда у Саньки будет полное законное право не отпускать его из рабства. Тогда уже бесполезно кричать, что книжки в Доме не было, что Санька её заныкал. Как же, ответят. Сам же признался, что в Дом не ходил. И получится — Санька всухую выиграет, а у них с Лёхой не останется уже никакого шанса.
     Правда, он же собирался втереться к Саньке в доверие, чтобы насчёт Лёхи выяснить. Значит, надо Саньку слушаться. Но лучше уж послушаться его в чём-нибудь ещё. А врать про свою трусость слишком уж противно. Ничего, перетопчется Санька. И вообще, интересно посмотреть, как он Петракову индейцев отдавать будет.
      — Отсидел, не отсидел — меня не колышет, — нетерпеливо перебил Санька, не замечая Серёгиных мыслей. — Пойдём к Петракову и скажем. Прямо сейчас.
     ...Но идти им не пришлось. Петраков явился сам, с двумя друзьями. Высокий, плечистый, с длинными засаленными волосами. Он их не мыл принципиально... Вся троица подошла к крыльцу, на котором сидели Серёга с Санькой.
      — Ну, Санёк, — привет, — процедил Петраков ломающимся баском и протянул ладонь. — Чуешь, за чем пришли?
     Голос у него был хриплый и назойливо-весёлый. Курит, наверное, подумал Серёга. И как это Дуска его не засекла ещё?
      — Чую, — малость побледнев, отозвался Санька. Он встал и осторожно пожал широченную Петраковскую лапу.
      — Этот, что ли, Полосухин? — осведомился Петраков, указывая на Серёгу. Санька кивнул.
      — Ну и как? — поинтересовался Петраков.
      — Сдрейфил он! — тут же зачастил Санька. — Сдрейфил и в тот дом не ходил. До полуночи у забора проторчал, а потом его комары заели, и он в корпус вернулся. Думал, мы все спим, никто не заметит.
      — Завянь, Санек, — бросил Петраков. — Завянь и отсохни. У нас ведь какой базар был — не тебя спрашиваем, а его. Тебя, парень, Сергеем звать, что ли, — повернулся он к Серёге.
      — Ну, Сергеем, — ответит тот, приглядываясь к Петракову.
      — Ну и как, Сережа? Ходил ты в дом с привидениями?
     Две пары глаз уставились на него. Чёрные, весёлые Петраковские. И Санькины жёлтые щёлочки, яростно-испуганные, молящие.
     Ну что ж, пора отвечать. Интересно, что сейчас будет с Санькой? В обморок грохнется?
      — Был я в том доме, — спокойно, растягивая слова, сказал Серёга. — Всю ночь там просидел, и никаких привидений там не водится. Только этот козёл, Санька, книжку уворовал.
      — Вот оно как... — радостно протянул Петраков.
      — Врёт он всё! — яростно закричал Санька. — Он струсил! В дом не пошёл, книжку не принёс, а сейчас на меня клепает! Мы же с ним условились — он книжку в доказательство приносит.
      — Ну, о чём вы там с ним условились, меня не колышет, — злым, свистящим шепотом ответил Петраков. — Это ваш базар. А у нас с тобой всё чётко схвачено. Так что проспорил, Санечка... Чтоб сразу после завтрака в наш корпус! Усёк? И всех индейцев притащишь. Всех до единого. Лично мне в руки, в первую палату. И не вздумай рыпаться. Сам знаешь, чем борзёж кончится. Почки буду плющить. Я это дело уважаю.
      — А ты, парень, молоток, — обернулся он к Серёге. — Хвалю за смелость. Ежели что — ко мне приходи. Если этот кент борзеть на тебя вздумает, мы с ним побазарим. Ну всё, салют.
     Троица удалилась к своему корпусу. И тут же послышался горн на линейку.
      — Ну всё, Серый, ты доигрался, — тихо сказал Санька. — Такой шанс у тебя был... Теперь запасай слёзки.
     До обеда проторчали в корпусе. Дуся на линейке объявила: третий отряд отправляется на хоздвор. Какую-то мебель перетаскивать. Но тут же, при этих её словах, в небе громыхнуло и зарядил плотный, тяжёлый дождь. Прервав линейку, Дуся послала дружину в столовую и сама, держа над головой целлофановый пакет, кинулась спасаться от ливня.
     Конечно, ни о каком хоздворе не было уже и речи. План работы отряда, что сиротливо висел на стенде в холле, быстренько исправили: "Утро. Тихие игры в помещении..."
     Иногда на пару минут дождь прекращался, по потом барабанил с удвоенной силой.
     Серёга сидел в палате. Ему не хотелось вылезать в холл, где шумел страдающий от тесноты народ. Оттуда, из холла, слышались вопли играющих в чехарду ребят, гневные крики бабки Райки, которая отнюдь не одобряла подобное занятие. Света сидела в своей вожатской и переписывала конспекты мероприятий, а Миша исчез неизвестно куда. Серёга подозревал, что в кочегарку к дяде Коле. Туда многие вожатые заходили расслабиться.
     Делать Серёге было нечего. Книжку Санька уволок, значит, не почитаешь, тащиться под дождём в библиотеку тоже не лафа, да и могут спросить, когда "Детей капитана Гранта" сдаст. Библиотекарша Людмила Ивановна на это дело суровая. Разве что с Лёхой в шахматы поиграть? Но Лёха куда-то испарился, наверное, в дяди Васин кружок по резьбе.
     Оставалось сидеть на кровати и ждать. Ждать, что будет дальше, что удумает Санька. Теперь, когда он лишился своих индейцев, он ни перед чем не остановится. Так что же, терпеть? Притворяться покорным, а на самом деле изучать его? Как Штирлиц дедушку Мюллера? Почему-то сейчас Серёге это казалось скучным.
     ...За час до обеда Санька вошёл в палату.
      — Ну что, Серый мой друг, сидишь, ждёшь? — осведомился он. — Потерпи, недолго уже осталось. Сейчас начнём. — Он на минуту вышел и вскоре вернулся с мальчишками. Там были не только их ребята, но и пацаны из других отрядов. Пришли посмотреть, что же здесь будет такое интересное.
     Санька вскарабкался на тумбочку и заорал дурашливым голосом:
      — Эй, народ, слушай сюда! Сейчас тут будет развлекаловка. Вон этот, — указал он пальцем на Серёгу, — мой раб. Мы с ним поспорили на рабство, и он продул. Поэтому я сейчас его маленько повоспитываю. А то он кашки-борзянки обкушался, надо же и наказать.
     Санька сполз с тумбочки и произнёс:
      — Я сейчас приду, а вы не уходите, я мигом. Да, и девок позовите, им тоже позырить хочется.
     Народ переминался с ноги на ногу. Насчёт пари знали уже все. По ребячьим взглядам Серёга понял, что его жалеют. Похоже, многие чуяли, что здесь что-то не так. Но пари есть пари. Встревать никому не хотелось. С Санькой свяжешься — век потом не развяжешься, обязательно подстроит пакость.
     ...Лёха протолкался через спины ребят.
      — Не бойся, Серёга. Мы ему издеваться не дадим. Правда, пацаны?
     Народ молчал. Многим стало неуютно, некоторые уже жалели, что пришли. Но любопытство пересиливало.
      — Лёха, успокойся, — произнёс Серёга. Он так и не встал с кровати. — Я уж как-нибудь соображу, что делать. А вам, пацаны, я всем говорю — Санька гад! Пускай он со мной что хочет делает, а я всё равно каждый день по сто раз ему буду говорить, что он гад.
     Он замолчал. Легче на душе не стало. Что же все-таки Санька задумал? Мутная, серая волна вновь поднялась из живота, подступила к горлу тошнотой. Похоже, на этот раз ему не удастся себя сдержать.
     Появился Санька, что-то пряча за спиной. Ребята молча расступились перед ним — словно пешеходы перед грузовиком.
      — Ну что ж, приступим, — сказал Санька, вытащив руку из-за спины. Все невольно вздрогнули, по палате пробежал приглушённый шепоток. Надев на правую руку рыжую перчатку, Санька сжимал в ней здоровенный пучок крапивы. Той самой, кусачей, с Земляничной Поляны.
      — Ну, чего ждёшь, Серый? Видишь, что это? Понял, зачем? Повоспитываю тебя. В наказании что главное — воспитательный эффект. Так что штаны долой — и на живот. Я давно уже говорил — порка тебе не помешает.
     Вот оно как! Ну и сволочь! Все мышцы у Серёги напряглись. Ещё секунда — и он бросился бы на Саньку. И Санька, прочитав его взгляд, невольно отшатнулся.
     А Серёга стоял. Он не знал, что делать, его скрутило от беспомощности. Она, беспомощность, сковала его, опустошила мозги. Серёга с ужасом понимал, что не способен сейчас ни на что решиться, что сейчас он словно кукла, которую сжимают чьи-то невидимые лапы.
      — Ну, чего сидишь, — опомнился Санька. Штаны до колен — и на койку животом. А девок чего не позвали? — укоризненно обернулся он к ребятам. — Они что, не люди? Им тоже интересно!
     ...За окном сверкнула жёлто-розовая молния. Громыхнуло — и вновь ударила ослепительная стрела. В мертвенном свете вспышки Серёга увидел, как кто-то вдруг рванулся сквозь толпу. И узнал. Это был Лёха. Он подскочил к Саньке, схватил за руку, вырвал пучок крапивы и начал наотмашь хлестать его по лицу, по глазам.
      — Ах ты сволочь! Ах ты мразь, — повторял он сквозь зубы, размахивая пучком.
     Через несколько секунд Санька опомнился, оттолкнул Лёху и принялся утирать лицо. Глаза его лихорадочно поблёскивали.
      — Ну, Маслёнок, вот ты и дождался, — закричал он с каким-то радостным отчаянием. — Я-то всё молчал, всё думал тебя простить — да выходит, нельзя. Все внимание. Сейчас я кое-что интересненькое расскажу про нашего Лёшеньку. Все внимание!
     Серёга увидел помертвелые Лёхины глаза.
      — Внимание! Наш Маслёнок — зассыха! Почти каждую ночь в постель дует. Его бабка Райка жалеет — он ей на рассвете зассанную простыню тащит, а она его ругает и чистую даёт. А потом где-то специально для него стирает. А знаете почему она это делает? Потому что она его родная бабка! Она специально из-за него в лагерь уборщицей устроилась, чтобы ему пелёночки менять! Вот так-то! Наш Маслёнок — зассыха! Да хоть сейчас проверить можно — сегодня бабка поздно заявилась, не успела ему простынку сменить! — и Санька, подскочив к Лёхиной кровати, одним рывком сдёрнул одеяло.
     На простыне расплывалось большое жёлто-синее пятно.
     Все молчали. Всех как молотком по голове треснуло. А Лёха, отшатнувшись к стене, весь вжался в неё.
     ...К стене, где-то на высоте полуметра, был прикован Лёха. Совершенно голый, истерзанный. Казалось, он был в сознании, но вот-вот его мог потерять... Мёртвый свет ламп, подобных застывшим молниям, заливал камеру. Замерли сотрудники в нишах... Замер улыбающийся, в синем халатике, Санька...
     Голова точно взорвалась. Исчезли палата, тумбочки, измочаленные крапивные стебли на полу... Он летел вниз по голубому туннелю, и рвались какие-то огромные чёрные цепи, сверкали молнии, падали с треском каменные стены, и отовсюду на него смотрели глубокие, изломанные мукой Лёхины глаза.
     Серёга прыгнул. Коротко влепил Саньке под подбородок и тут же — локтем по затылку. И коленом в пах.
     Санька, вскрикнув, завалился и упал, треснувшись лбом о дощатый пол. Серёга рванулся к нему, а вслед за ним и другие, прозревшие, несчастные, обжигаемые едким стыдом.
     Но Лёха оказался быстрее. Он встал возле лежащего и воющего Саньки.
      — Не трожьте. Хватит с него. Что мы, звери?
     И толпа отступила. Серёга медленно разжал кулаки.
     Вот так. Вот всё и кончилось. Чего же он ждал до сих пор? Почему сразу, прибежав из лесу, не набил этому скоту морду? Всё ждал, высчитывал, в Штирлица игрался... Вот и доигрался. Неужели нужна была Лёхина мука, чтобы, наконец, всё понять? Ну почему он думал только о себе, о том, что ребята про него скажут? Боялся своего унижения, а вышло так, что добился Лёхиного. Ну почему не раньше, почему только сейчас рассыпались стены, порвались цепи?
     Санька медленно сел на полу. Лицо у него было в крови и слезах, губа оказалась разбита, на лбу стремительно росла сизая шишка.
      — Ну, — сказал Серёга спокойно, — ты понимаешь, что всё кончилось?
     Санька молча кивнул.
      — Тогда гони книгу.
     Санька встал, вынул из кармана скомканный носовой платок и принялся вытирать лицо. Потом он медленно, стараясь сдержать прерывистое дыхание, спросил:
      — Какую ещё книгу?
      — "Детей капитана Гранта". Это же библиотечная книга. На меня записана, мне и сдавать.
      — Не брал я никакой книги!
      — Брал! Вчера ты стырил её из Ведьминого Дома.
      — Да не брал я ничего!
     ...Cтражники, держа автоматы наизготовку, прошагали из коридора в зал. Краем глаза Серёга ухватил и ствол пулемёта, похожий на те, что рисуют в книжках для малышни. Ясное дело, усиленная охрана.
     Разомкнувшись, стражники исчезли в нишах, а на полу остался большой коричневый чемодан. Сбоку белела наклейка: "Васильев Саша, 3-й отряд".
     — Вытащи из-под кровати чемодан, — тихо сказал Серёга.
     Санька неохотно полез под кровать, долго возился там, шепотом ругаясь, а потом явился на свет весь в пыли, с большим коричневым чемоданом.
      — Раскрой его, — велел Серёга. Санька послушно щёлкнул замками.
     Крышка откинулась. Все молча ждали, что же будет.
     И тогда Серёга наклонился над чемоданом и резко перевернул его. Гора вещей вывалилась на пол. А наверху этой горы лежала книга. В зелёной коленкоровой обложке. "Дети капитана Гранта".
      — Вот так, — сказал Серёга, взял в книгу. — Подбери шмотки.
      — Ну и что, — обиженно отозвался Санька. — Это, может, моя собственная книжка. А где та, я не знаю.
      — Да? — вежливо поинтересовался Серёга и открыл титульный лист. Крупным почерком там было написано: "Ну, Серый, погоди!"
      — Что, Санечка, забыл стереть? — поинтересовался он опять. — Впрочем, дохлый номер. Фломастер плохо оттирается.
     Санька хлюпнул носом.
      — И что же мне теперь будет? — спросил он. Вроде бы и с улыбочкой спросил, а всё равно на губах запеклась липкая корочка страха.
     Серёга хотел было ответить, но за него это сделал Лёха. Накинув покрывало на свою постель, он задумчиво посмотрел на Саньку.
      — А ничего тебе не будет. Живи. Теперь-то что... Не бойся, никто тебя не тронет.
      — Тем более, что Замок разрушен, — добавил Серёга, и они с Лёхой улыбнулись друг другу.

1989

URL: http://kapvit.newmail.ru/kapvit